Часть вторая
IX
Это была маленькая квартира на улице Бэрон, близь Монмартра, в четвертом этаже. Нана и Фонтан пригласили нескольких знакомых на крещенский пирог. Переехав за несколько дней на новую квартиру, они праздновали новоселье.
Все это произошло совершенно неожиданно, без всякого приготовления, в разгаре медового месяца. На другой день после своей смелой выходки, когда она вытолкала в дверь графа и банкира, Нана почувствовала, что все вокруг нее готово рухнуть. Она жила только кредитом этих господ. Нана сразу поняла свое положение. Кредиторы наполнят ее квартиру, станут вмешиваться в ее, дела, потребуют распродажи, если она будет сопротивляться; поднимутся ссоры, нескончаемая брань из-за остатков мебели. Она предполагала все бросить разом. К тому же, ей опротивела квартира на бульваре Гаусман. Она не могла видеть этих позолоченных комнат. В припадке нежности к Фонтану, к ней вернулись ее прежние идеалы; когда она еще была цветочницей, она мечтала о светлой комнатке с зеркальным шкафом и кроватью, покрытой голубым репсом. В два дня она распродала все свои золотые вещи, всякую мелочь и исчезла с десятком тысяч франков, не сказав ни слова консьержу. Она сбежала окончательно, не оставив после себя ни малейшего следа. Таким образом, она разом отделается от всех. Фонтан был очень мил. Он ей ни в чем не противился, обходясь с нею, как добрый товарищ. Со своей стороны, он имел около семи тысяч франков, которые он согласился прибавить к ее десяти тысячам, хотя его и обвиняли в скупости. Эта сумма казалась им совершенно достаточным капиталом. Они переехали в меблированную квартиру на улице Бэрон, разделяя все между собою, как добрые товарищи. Первые дни все шло прекрасно.
Вечером, накануне крещения, г-жа Лера явилась первая, вместе с Луизэ. Она казалась озабоченной. Так как Фонтана не было, то она позволила себе выразить некоторые опасения; она сожалела, что ее племянница отказывается от богатства.
– Ах, милая тетя, я его так люблю, – воскликнула Нана, красиво прижимая к груди свои руки.
Это слово произвело неожиданное впечатление на г-жу Лера. Ее глаза сделались вдруг томными.
– О, если так… – сказала она, делая вид, что она побеждена этим аргументом, – любовь прежде всего.
Она стала восхищаться удобством квартиры. Нана показала ей все комнаты н даже кухню. Правда, она была не велика, но все было отделано заново, обои были новые, солнце светило во все окна.
– Квартира свежа, как роза, – повторяла г-жа Лера с умилением. – Настоящее гнездо голубков.
Выразив желание поговорить с Нана наедине, она оставила Луизэ в кухне с экономкой, занятой приготовлением цыпленка. Она пустилась в рассуждения с Зоей, которая осталась на своем, посту, храбро отражая кредиторов из преданности к своей госпоже. Она надеялась, что барыня ее когда-нибудь вознаградит; об этом она не беспокоилась. Среди разгрома квартиры на бульваре Гаусман она, в присутствии кредиторов, держала себя с достоинством, отвечая на расспросы, что барыня уехала путешествовать, и никому не давала ее адреса. Однако утром она забежала к г-же Лера, имея сообщить нечто новое. Накануне явились кредиторы: обойщик, угольщик, прачка, предлагая значительную сумму денег вперед, если барыня согласится вернуться и вести прежний образ жизни. Тетка передала слова Зои. Наверное – под этим скрывалось предложение какого-нибудь господина.
– Никогда, – объявила возмущенная Нана. – Однако, хороши же эти поставщики! Они думают, что мною можно торговать, чтоб уплатить их счеты… Понимаешь, я бы скорее согласилась умереть с голоду, чем обмануть Фонтана.
– Я так и отвечала, – заметила г-жа Лера, – у моей племянницы слишком нежное сердце для такого поступка, сказала я.
Однако Нана было досадно, когда она узнала, что Миньон тоже продается и что Лабордэт покупает эту дачу для Каролины Эке, за бесценок. Это ее взбесило против всей этой компании. И говорить нечего, что она лучше их всех.
– Они могут толковать, что хотят, – заключила она, – но деньги им никогда не дадут настоящего счастья… К тому же, знаешь ли, тетя, я и забыла о существовании всех этих господ. Я слишком счастлива.
В эту минуту явилась г-жа Малуар, в шляпе какой-то особенной формы, усвоенной ею одной. Радость при встрече была взаимная. Г-жа Малуар пояснила, что ее стесняет богатая обстановка; теперь она, по временам, будет заходить сыграть свою партию. Вторично осмотрела квартиру; в присутствии экономки, жарившей цыпленка, Нана объяснила, что ей необходимо соблюдать бережливость и что ей невозможно держать лишней прислуги. Луизэ с блаженством смотрел на цыпленка.
Раздались голоса. Фонтан возвращался с Воском и Прюльером. Можно было садиться за стол. Суп был уже подан, когда Нана в третий раз показала свою квартиру гостям.
– Ах, дети! как вам здесь хорошо, – повторял Боск, чтоб потешить товарищей, угощавших его обедом, хотя, в сущности, вопрос об этом «гнездышке», как он выражался, нисколько не интересовал его.
– Да, все это очень мило, – бормотал Прюльер с жеманным видом, – немного тесновато, пожалуй, но очень мило.
В спальне Боск сделал еще любезное замечание.
Вообще, он называл всех женщин клячами и одна мысль о том, что человек может связаться с такой грязной тварью, возбуждало в нем сильнейшее негодование помимо глубокого презрения, которое он, в качестве пьяницы, имел ко всем людям, вообще.
– А! молодцы, – продолжал он, подмигивая глазами, – все это они проделали втихомолку!.. Ну, что же, и хорошо сделали!.. Все это отлично, и мы станем посещать вас, черт возьми.
В эту минуту Луизэ появился верхом на метле и Прюльер язвительно заметил:
– Как? у вас уже такой ребенок!
Это показалось очень забавным. Г-жа Лера и Малуар покатились со смеху. Нана весело смеялась, отвечая, что, к несчастью, нет, но что, может быть, и будет; она бы очень желала иметь ребенка. Фонтан, принимая добродушный вид, брал Луизэ на руки, играл и шутил с ним.
– Это ничего не значит… Зови меня папой, крошка.
– Папа… папа… – лепетал ребенок.
Все принялись его ласкать. Боск, соскучившись, заметил, что пора обедать, это дело хорошее. Нана усадила Луизэ возле себя. Обед был очень весел. Боск терпел от соседства ребенка, вынужденный защищать от него свою тарелку. Г-жа Лера его тоже стесняла. Она с умилением, вполголоса, говорила ему о том, как ему идет длинная белая борода в «Белокурой Венере» и тайно сообщила ему, что многие порядочные господа еще до сих пор пленяются ею; два раза Боск должен был отодвигаться от нее, потому что она смотрела на него уж чересчур умильно. Прюльер невежливо обходился с г-жею Малуар, не предложил ей ни разу угощений. Он был занят только Нана. Его, конечно, злило, что она сошлась с Фонтаном, тем более что голубка всем надоела своими нежностями. Против всех правил они пожелали сидеть рядом.
– Что за дьявол! Ешьте! Нацеловаться еще успеете, – повторял Боск, с полным ртом. – Подождите, по крайней мере, когда мы уйдем.
Но Нана не могла удержаться. Она была в восторге, краснея и улыбаясь, как молодая девушка. Не сводя глаз с Фонтана, она осыпала его нежными названиями: котик мой, волчок и т. д.; передавая ему что-нибудь, она каждый раз целовала его в глаза, в губы, в ухо; когда он сердился, она нежно брала его за руку и снова целовала. Фонтан самодовольно н снисходительно позволял «обожать» себя. Он рисовался своей козлиной физиономией и чудовищным безобразием в присутствии этой красивой женщины, которая его боготворила. Иногда равнодушно возвращал ей поцелуй с видом человека, который это делает не для своего удовольствия.
– Вы, наконец, несносны, – закричал Прюльер. – Убирайся вон!
Он выгнал Фонтана и уселся на его место возле Нана. Раздались восклицания, аплодисменты, одобрения. Фонтан притворился оскорбленным, разыгрывая роль Вулкана, когда он оплакивает измену Венеры. Прюльер рассыпался в любезностях, но Нана сразу укротила его, толкнув его ногой под столом. Нет, с ним она жить не станет. Еще недавно он ей немного нравился. Но теперь она его возненавидела. Если он ее еще раз тронет, она ему бросит стакан в лицо.
Однако вечер прошел благополучно. Разговор зашел о театре Варьете. Когда же, наконец, околеет этот негодяй Борднав? Он так страдает от своих грязных недугов, что до него противно дотронуться. Еще накануне, на репетиции, он целый час ругал Симонну. Вот кого уже артисты не станут оплакивать! Нана говорила, что если он когда-нибудь обратится к ней, она его славно отделает; к тому же, она в театре играть больше не станет, не стоит того. Фонтан, который тоже не участвовал в новой пьесе, принимал вид человека разочарованного, восхваляя приятность свободы, не отходить от своей кошечки и проводить вечер, вдвоем, у огня. Гости делали одобрительные замечания, притворяясь, что завидуют их счастью.
Подали пирог. Боб достался г-же Лера, которая положила его в стакан Боска. Раздались восклицания: «Король пьет, король пьет!». Нана воспользовалась суматохой, чтобы расцеловать Фонтана и шепнуть ему что-то на ухо. Прюльер с притворным смехом заметил, что это не по правилам, Луизэ спал на стуле. Общество разошлось около двух часов. Прощанья происходили на лестнице.
– Вы отменно сделали, бормотал Боск. До воскресенья. Тогда еще покутим.
В течение трех недель жизнь влюбленных шла прекрасно. Нана казалось, что вернулось то время, когда ее так радовало шелковое платье. Она мало выходила, стараясь привыкать к простоте и уединению. Однажды утром, идя на рынок за рыбой, она была изумлена, встретив Франсиса, своего прежнего куафера. Он был одет безукоризненно, и ей было совестно, что он ее видит растрепанную, в блузе и туфлях. Но он имел осторожность сохранить учтивость. Он не дозволил себе ни одного вопроса, делая вид, что верит слухам об ее внезапном отъезде.
– А! вы многих огорчили, решившись на неожиданный отъезд. Это для всех была большая потеря.
Нана, забыв свое смущение, принялась его расспрашивать с любопытством. Чтоб им прохожие не мешали, она стояла под воротами с корзиной на руке. Что говорят о ее бегстве? Дамы, которых он посещал, говорили то и другое; одним словом, история произвела страшный шум, имела громадный успех.
– А Стейнер!?
– Стейнер опустился довольно низко; дела его кончатся плохо, если не найдется какой-нибудь удачный оборот.
– А Дагенэ?
– О, этому жилось отлично. Г. Дагенэ собирается пристроиться.
Нана, возбужденная воспоминаниями, готовилась сделать еще несколько вопросов, но ей совестно было упоминать о Мюффа. Франсис, улыбаясь, заговорил первый. Что касается графа, то он ужасно страдает после ее отъезда. Он блуждал, как тень. Его можно было встретить везде, где он только надеялся увидать Нана. Наконец, его увез к себе Миньон. Это известие очень забавляло Нана; она смеялась, но несколько натянуто.
– А! он теперь живет с Розой, – заметила она. – Впрочем, вы знаете, Франсис, мне наплевать на это… Каков святоша! О, я их знаю. Привыкнут и потом восьми дней поститься не могут. А он то мне клялся, что после меня никого не полюбит!
В сущности, Нана была вне себя от досады.
– Это мои объедки, – продолжала она, – хороший подарок для Розы! О, я понимаю, он хотел отмстить мне! за то, что я у нее отняла Стейнера… Хитрая штука взять к себе человека, которого я вытолкала из дому!..
– Г. Миньон рассказывает дело иначе, – отвечал Франсис. – Он утверждает, что граф выгнал вас… Да я самым постыдным образом: коленком.
На этот раз Нана побледнела.
– Как? Что? – воскликнула она, – коленком?.. Нет, это уже слишком. Я сама с лестницы спустила этого рогоносца! Ты знаешь, ведь – он рогоносец! Его графиня наставляет ему рога. Она со всеми, даже с этим негодяем Фошри!.. Хорош и этот Миньон, который ловит любовников для своей жены. Но ведь ее никто и брать не хочет, до того она худа… Что за грязный народ.
Она задыхалась от злости. Наконец, она продолжала:
– А! они это говорят!.. Ну, хорошо, я их разыщу… Хочешь, пойдем вместе?.. Да, я пойду, и посмотрим, хватит ли у них наглости говорить, что меня вытолкали коленком сзади?.. Чтоб меня били! Да я никогда этого не допущу!.. И нет человека, который посмел бы тронуть меня, потому, что я задушила бы его собственными руками.
Однако она успокоилась. Впрочем, пусть себе говорят, они для нее – то же, что грязь на ее башмаках; иметь дело с такими людьми – только грязнить себя, ее совесть чиста. Франсис, приняв более фамильярный тон, решился, уходя, дать ей несколько советов. Неблагоразумно жертвовать всем из-за каприза; капризы к добру не ведут. Она слушала его с опущенной головой; между тем, он ей говорил с видом знатока, которому досадно, что такая красавица пропадает даром.
– Ну, уж это мое дело, – сказала оба, наконец. – Но, все-таки, спасибо тебе, голубчик.
Она пожала его грязную руку и отправилась на рынок. Весь день ее занимала история ее с графом. Она рассказала об этом Фонтану, принимая вид гордой женщины, которая и щелчка не допустит. Фонтан заметил свысока, что все, так называемые, порядочные люди – подлецы, и что их можно только презирать. Нана с этой минуты преисполнилась глубокого презрения.
Как раз в этот вечер они отправились в театр Буфф, чтобы видеть, в роли в десять строк, молодую, дебютантку, знакомую Фонтана. Было около часа, когда они вернулись на Монмартр. На улице Шоосе-д'Антэн они купили себе пирог, который они съели в кровати, так как в комнате было довольно холодно, а огня разводить не стоило. Они ужинали на кровати, покрытые одеялом до пояса, прислонившись к подушкам, и рассуждали о молодой актрисе, которую Нана находила некрасивой и лишенной всякого шика. Фонтан, лежавший с краю, передавал куски пирога со столика. Они кончили тем, что поссорились.
– Ах, как можно это сказать! – воскликнула Нана. – У нее глаза совсем круглые, а волосы прямые, как нитки.
– Молчи, говорю тебе! – повторял Фонтан. – У нее роскошные волосы и огненный взгляд… Странное дело, женщины всегда ругают друг друга.
Он казался недовольным.
– Нет, это уже слишком! – сказал он грубым голосом. – Ты знаешь, я не терплю, чтобы мне надоедали… Будем лучше спать, или дело кончится худо.
Он затушил свечку. Нана в бешенстве продолжала; она не выносила, чтобы с ней говорили таким тоном; она привыкла к уважению. Так как он не отвечал, она должна была замолчать. Но она не могла уснуть и продолжала ворочаться.
– Черт возьми, когда же ты уляжешься? – закричал он, вскакивая с кровати.
– Я не виновата, если тут крошки мешают.
Действительно, на кровать попали крошки, которые кололи все ее тело и заставляли чесаться до крови. Конечно, следовало стряхнуть простыню. Фонтан, разъяренный, зажег свечку. Оба встали, стоя в одних рубашках, принялись руками смахивать крошки с простыни. Он, дрожа от холоду, улегся первый, послав ее к черту за то, что она приказывала ему хорошенько вытереть ноги. Не успела она снова лечь, как опять начала жаловаться на крошки. Их еще несколько осталось на простыне.
– Конечно, тут крошки есть, ты своими ногами опять насорил, – повторила она… – Я так не могу… говорю тебе, я не могу…
Он хотел соскочить с постели. Но Фонтан, выведенный из терпенья, размахнулся и отвесил ей звонкую пощечину. Удар был так силен, что Нана повалилась назад на подушку, оглушенная.
– О! – воскликнула она, как ребенок с глубоким вздохом.
Он пригрозил повторить удар, если она станет еще ворочаться. Затем, потушив овечку, он улегся на спину и вскоре громко захрапел. Нана, спрятав лицо в подушку, рыдала тихо.
Она не на шутку испугалась, до того Фонтан был страшен в эту минуту. Но она сердилась на него недолго. Она почувствовала к нему уважение, хотя и принуждена была лежать у самой стены, уступая ему все место. Наконец, она заснула с раскрасневшимся лицом, со слезами на глазах в каком-то приятном изнеможении, не чувствуя более крошек. Утром, проснувшись, она обнимала Фонтана, крепко сжимая его в своих объятиях.
– Не правда ли, это не повторится более? Никогда? Она его так любит. От него приятно получить даже пощечину.
С этого дня между ними установились совершенно новые отношения. Фонтан из-за всяких пустяков угощал её пинками. Она все выносила. Иногда она кричала, угрожая ему, но он, прижав ее к стене, грозил задушить ее, и она покорялась. Большею частью, после таких выходок, она рыдала несколько минут. Затем, она забывала все, пела и смеялась, бегая по комнатам. Хуже всего было то, что теперь Фонтан исчезал по целым дням и возвращался только к полуночи; он посещал кафе, где бывали его товарищи. Нана выносила все, дрожала и ласкалась, боясь, что он вовсе не вернется, если она его станет упрекать. В те дни, когда ее не навешала тетка с Луизэ или г-жа Малуар, она сильно скучала. Поэтому, она очень обрадовалась, когда, однажды, встретила на рынке Сатэн, покупавшую овощи. С того вечера, когда принц пил за здоровье Фонтана, они потеряли друг друга из виду.
– Как? это ты? разве ты живешь в этом квартале? – спросила Сатэн в изумлении, видя перед собою Нана в такое время на рынке и в туфлях. – Ах, бедная моя, с тобою случилась беда?
Нана, сдвинув брови, заставила ее замолчать, потому что рядом стояли другие женщины, тоже в блузах, без воротничков, с растрепанными волосами, на которых виднелся пух от подушек. Утром все женщины квартала, выпроводив любовников, отправлялись на рынок за припасами с заспанными глазами и недовольным видом после скверно проведенной ночи. Из всех соседних переулков появлялись женщины, очень бледные, одни молодые и прелестные, другие старые, страшные, распущенные, махнувшие рукой на то, что о них подумают прохожие.
Ни одна из них не улыбалась, проходя мимо, с презрительным видом хозяек, для которых мужчин не существует. В ту минуту, как Сатэн покупала редиски, какой-то молодой человек, быть может, приказчик, проходя мимо, крикнул ей: – Здравствуй, милочка. – Сатэн выпрямилась с видом оскорбленной королевы и ответила:
– Каков, свинья! что это значит?
Ей казалось, что она его узнала. За три дня до этого, идя по бульвару ночью, она заговорила с ним на углу улицы Лабрюэр. Тем не менее, она возмутилась его выходкой.
– Они до того наглы, что среди белого дня кричат вам дерзости в лицо, – сказала она, обращаясь к Нана.
Нана купила себе голубей, в свежести которых она сомневалась. Сатэн, провожая ее, указала ей свою квартиру на улице Ларошфуко. Когда они остались вдвоем, Нана стала ей говорить о своей страсти к Фонтану, они шли медленно. Дойдя до квартиры, Сатэн остановилась, заинтересованная рассказом Нана, которая, не стесняясь, передавала ей, как она выгнала графа тычком в спину.
– Отлично! – повторяла Сатэн, – отлично!.. Я тебе говорила, что светские люди – это грязь и больше ничего. Они ничего не понимают… О, это отлично! вытолкать их вон, да еще ночью!.. Он, конечно, ничего не сказал! Они так подлы! Как бы я желала в ту минуту видеть его рожу… Ну, милая моя, ты отлично сделала, что сошлась с другим… Ни слова о деньгах…
Ты придешь ко мне, не правда ли? Дверь налево. Постучать три раза.
С этого дня Нана, когда начинала скучать, всегда отправлялась к Сатэн. Ее всегда можно было застать, так как она выходила не ранее 6 часов. Сатэн занимала две комнаты, которые ей отдавал какой-то аптекарь, чтобы избавить ее от полиции. Но раньше года Сатэн сумела перепачкать всю мебель, выпачкать занавеси и придать квартире такой вид, как будто там жили бешеные кошки. Утром, когда она иногда принималась за уборку, у нее в руках оставались одни обломки и обрывки мебели и драпировок, уцелевших в квартире после всяких перепалок. В такие дни комнаты казались еще грязнее; в них трудно было войти – всякий хлам мешал отворять дверь. Наконец, она кончила тем, что совершенно перестала убирать квартиру. При свете огня, вечером зеркальный шкаф, стенные часы могли еще кое-как обмануть зрение посетителей. К тому же хозяин грозил с некоторого времени выгнать ее. Для кого же ей было беречь мебель? Не для него, конечно! Когда она вставала в веселом расположении духа, она забавлялась тем, что барабанила ногами по комоду или по шкафу, прикрикивая: «Эй, берегись»!
Нана заставала ее почти всегда в постели. Даже в те дни, когда Сатэн ходила за покупками, она так уставала, что, вернувшись, всегда бросалась на кровать. Впрочем, днем она таскалась полусонная, выходя из этого оцепенения только вечером, когда зажигали газ. У нее Нана чувствовала себя очень хорошо; они сидели обе, ничего не делая, на неубранной постели, среди полных лоханок я грязных юбок, развешенных по стульям, они сплетничали и болтали без умолку, а Сатэн, большею частью в одной рубашке, курила папиросы, лежа на кровати. Иногда они угощали друг друга водкой, чтобы забыть горе, как они выражались. Не сходя вниз и не одеваясь, Сатэн с лестницы заказывала себе водку, которую ей приносила маленькая десятилетняя дочка консьержа, с удивлением озираясь на голые ноги госпожи. Все разговоры сводились на подлость мужчин. Нана была невыносима со своими рассказами о Фонтане; она не могла сказать двух слов, не возвращаясь к тому, что он говорил и что он делал. Но Сатэн добродушно выслушивала вечные рассказы об ожиданиях у окна, о ссорах из-за испорченного блюда, о примирениях в постели после двухчасового молчания. Нана дошла до того, что пересчитывала Сатэн все удары, которые ей доставались от Фонтана; на той неделе он ей подбил глаза; накануне, не находя туфли, он ее ударил об угол стола; Сатэн не удивлялась, сдувая пепел с папиросы и замечая только, что она в таких случаях всегда успевала увертываться вовремя, так что удары попадали в воздух.
При этих рассказах обе хохотали. Отуманенные и убаюканные бессмысленными рассказами о побоях, повторявшихся сотни раз, они, как все падшие женщины, наслаждались ленивой негой. Нана каждый день извещала Сатэн, ради удовольствия пересказывать ей тысячу раз все выходки Фонтана, не забывая даже рассказать, каким образом он надевал и снимал сапоги. Сатэн, сильно заинтересованная, по-видимому, сочувствовала ей. Она приводила более яркие примеры; так, напр., она рассказывала, что один пирожник избил ее до смерти, а она, все-таки, любила его. Бывали дни, когда Нана плакала, объявляя, что она дольше терпеть не может. Тогда Сатэн провожала ее домой и долго оставалась на улице, чтобы подстеречь, не дойдет ли дело до убийства. На другой день обе женщины наслаждались разговором о примирении, отдавая, впрочем, втихомолку предпочтение тем дням, когда происходили побои, так как это доставляло сильные ощущения. Наконец, они стали неразлучны. Однако Сатэн не бывала у Нана. Фонтан объявил, что он такой женщины не пустит в свою квартиру. Но они уходили вдвоем и, однажды, Сатэн повела Нана в гости к той самой m-me Робер, которая внушала ей некоторое уважение с тех пор, как она отказалась быть у нее на ужине. M-me Робер жила на улице Монье, новой, без магазинов, с красивыми домами, с маленькими квартирками, населенными дамами по преимуществу.
Было пять часов; вдоль безмолвных тротуаров перед высокими белыми домами стояли изящные кареты биржевиков и негоциантов; из них поспешно выходили приличные господа и взглядывали на окна, у которых стояли в ожидании женщины в пеньюарах. Сначала Нана отказалась войти, говоря несколько жеманно, что она не знакома с этой дамой. Но Сатэн настаивала. Почему не войти с подругой? Она сама идет в m-me Робер из учтивости, так как та была очень мила в отношении к ней, встретив ее в ресторане, и приглашала ее к себе. Нана уступила, наконец. Наверху заспанная горничная им сказала, что барыни нет дома. Однако она их впустила в гостиную и оставила одних.
– Черт возьми, какой шик! – заметила Сатэн вполголоса.
Квартира была отделена в строгом буржуазном вкусе парижского лавочника, живущего своей рентой. Нана хотела пошутить. Но Сатэн сердилась и защищала добродетель m-me Робер. Ее можно было встретить только в обществе солидных и почтенных господ, с которыми она всегда шла под руку. Теперь она жила с каким-то важным фабрикантом. Он всегда предупреждал ее о своем посещении и, при встречах, называл ее «мое дитя».
– Да вот она сама! – заметила Сатэн, указывая на большой портрет m-me Робер, стоявший на камине в резной дубовой рамке.
Несколько минут Нана рассматривала портрет. Он изображал весьма смуглую женщину с продолговатым лицом, слегка улыбавшуюся. Всякий сказал бы, что это светская дама, только из самых скромных.
– Странно, – пробормотала Нана, – я, наверное, где-то видела это лицо. Но где? – никак не припомню. Но только далеко не в чистом месте, – о, нет, далеко не в чистом!
Затем, обернувшись к своей приятельнице, она прибавила:
– Так она взяла с тебя слово, что ты побываешь у нее? Но чего же ей от тебя нужно?
– Как чего? вот вопрос. Поговорить, посидеть минутку вместе. Так делается между всеми приличными дамами.
Нана пристально посмотрела на Сатэн, потом щелкнула языком. В сущности, ей какое дело? Но так как m-me Робер заставляла их дежурить в своей приемной, то она объявила, что не намерена сидеть дурой. Обе ушли.
На другой день Фонтан предупредил Нана, что не будет обедать дома; поэтому, молодая женщина утром зашла к Сатэн, чтобы угостить ее в каком-нибудь ресторане. Их затруднял выбор последнего. Сатэн предлагала пойти в разные пивные, которые Нана называла помойными ямами. Наконец, приятельницы согласились пообедать у Лауры, державшей табльдот по три франка за обед.
Когда им надоело шататься по тротуарам, они, чтобы убить время, пришли к Лауре двадцатью минутами раньше, чем следовало. Все три салона были еще пусты, они уселись за стол в той самой зале, где восседала на высоком табурете за прилавком сама Лаура Пидефер. Это была особа лет пятидесяти, колоссальных размеров, немилосердно затянутая в корсеты и пояса. Дамы стали появляться одна за другой и, перегибаясь через блюдечки, с нежной фамильярностью целовались с Лаурой. А это чудовище, состроив тонные глазки, старалось быть одинаково любезным со всеми, чтобы не возбуждать ревности. Горничная же, напротив, была высокая, худая женщина с озлобленным видом и черными веками, прислуживавшая дамам с мрачными зловещими взглядами. В одну минуту все три салона наполнились. Было около сотни человек гостей, разношерстных, как всегда за табльдотами. Это все были почти женщины, лет под сорок, огромные, ожиревшие с заплывшими глазами и подбородком. Но среди этих толстых животов и шей попадались тоненькие фигурки молоденьких девушек, простодушных, не смотря на напускную развязность – наверное, дебютанток, затащенных к Лауре кем-нибудь из ее пансионерок. Здесь все население толстух приходило в движение, возбужденное видом их молодости, как возбуждаются старые холостяки. Толпясь вокруг них, они угощали их сластями. Что касается до мужчин, то их было всего человек десять-пятнадцать; не более. Утопай в этом море юбок, они держали себя смирно и тихо, за исключением четырех молодцов, которые балагурили совершенно свободно, придя, собственно, за тем, чтоб посмотреть на весь этот люд.
– Не правда ли, как это вкусно? – пробормотала Сатэн с полным ртом.
Нана кивала головой, в знак согласия. Это был старинный, солидный обед провинциальной гостиницы: ватрушки a la financiere, курица с рисом, бобы под соусом, битые сливки с ванилью и карамельки. Дамы накидывались, преимущественно, на курицу с рисом, раздуваясь в своих корсетах и медленным жестом вытирая себе губы. Сперва Нана боялась встретиться со старыми знакомыми, которые, конечно, засыпали бы ее глупыми вопросами. Но вскоре сна успокоилась, убедившись, что нет ни одного знакомого ей лица во всей этой толпе, в которой полинялые платья и помятые шляпки виднелись рядом с роскошнейшими нарядами. Это было настоящее братство разврата. На несколько времени ее заинтересовал молодой человек с короткими белокурыми волосами и нахальной физиономией. За ним увивалась, ловя малейшее его движение, целая стая женщин лошадиной комплекции, задыхавшихся от жира. Но вдруг, молодой человек захохотал, и грудь его поднялась.
– Ах, да ведь это женщина! – воскликнула Нана, не будучи в состоянии скрыт свое удивление.
Она сделала недовольную гримасу: это было ей еще непонятно, Продолжая с философским видом есть свои битые сливки, она наблюдала за тем, как Сатэн будоражила весь стол своими голубыми глазами. Особенное внимание выказывала ей белокурая особа почтенных размеров, сидевшая с ней рядом. Нана собиралась уже вмешаться, но в это время отворилась дверь и в комнату вошла женщина, в которой Нана с удивлением узнала m-me Робер. С милой ужимкой черненькой кошечки, она фамильярно кивнула головой высокой сердитой горничной и подошла к прилавку Лауры. Раздался долгий поцелуй. Нана подумала, что подобная нежность очень странна со стороны такой добродетельной женщины; к тому же, m-me Робер вовсе не поражала теперь своей скромностью. Напротив, она посматривала по сторонам, шушукаясь с Лаурой, расспрашивая ее о чем-то. Лаура снова уселась на свой треножник, как старый идол порока, с лицом, вытертым бесчисленными поцелуями поклонников. Она восседала над рядами полных тарелок и толпой своих оплывших жиром посетительниц, огромных, чудовищных, наслаждаясь почетом и богатством, приобретенным ценой сорокалетних трудов.
Вскоре m-me Робер заметила Сатэн и, бросив Лауру, подбежала к ней, рассыпаясь в любезностях и уверяя, что она ужасно сожалеет, что вчера ее не было дома. Очарованная Сатэн хотела непременно дать ей место около себя. Но m-me Робер принялась благодарить, уверяя, что она только что отобедала и что зашла только так, посмотреть. Она продолжала болтать со своей приятельницей, наклоняясь над ее спиной, улыбаясь и ласкаясь к ней.
– Ну, когда же вы придете? – спросила m-me Рибер. – Если вы свободны теперь…
К несчастию, Нана не могла расслышать дальнейшего разговора. Разговор этот бесил ее; у нее так и чесался язык сказать этой честной женщине, что она такое. Но вдруг, в комнату ворвалась целая толпа изящных женщин в роскошных костюмах и в бриллиантах. Они явились в гости в Лауре, с которой все были на «ты»; они носили на себе на сотни тысяч бриллиантов и обедали за три франка среди завистливых и удивленных взглядов бедных, обтрепанным девушек. Когда они с громким смехом вошли в распахнувшуюся дверь, Нана обернулась и с досадой узнала между ними Люси Стюарт и Марию Блонд. В течение пяти минут, т. е. все время, пока эти дамы болтали с Лаурой, прежде чем перейти в следующий салон, Нана сидела, уткнувшись носом в тарелку, и рассматривала крошки на скатерти. Когда же, наконец, ей можно было поднять голову, она крайне удивилась, заметив, что стул возле нее был пуст – Сатэн исчезла.