– Кто едет на Нана? – спросил Ла-Фалуаз.
В эту минуту настоящая Нана обернулась. Присутствующие разразились громким хохотом, придавая двусмысленное значение этому вопросу.
– Прайс, – ответила Нана.
Разговор на эту тему продолжался. Прайс был знаменитым наездником в Англии, но еще неизвестным во Франции. Почему Вандевр пригласил этого наездника, когда обыкновенно Грешам объезжал Нана? Не странно ли, что он поручил Люзиньяна Грешаму, который, по словам Ла-Фалуаза, всегда отставал? Все эти замечания покрывались целым потоком шуток, смеха, смесью самых различных мнений. Чтобы убить время, снова принялись за шампанское. Пронесся шепот; толпа расступилась. Вандевр подошел пожать руку Нана. Она сделала недовольную гримасу.
– Нечего сказать, мило являться так поздно… Я сгораю от нетерпения видеть залу, где взвешивают лошадей.
– Так идемте, – сказал он, – временя еще довольно. Вы пройдете со мной. У меня как раз есть билет для дамы. Он повел ее под руку, сияющую от удовольствия при виде завистливых взглядов, которыми провожали ее Роза, Каролина и остальные. Братья Гюгоны и Ла-Фалуаз остались в ее экипаже, продолжая угощать шампанским. Нана крякнула им, что она сейчас вернется.
Вандевр, увидав Лабордэта, подозвал его и обменялся с ним несколькими словами:
– Вы все собрали?
– Да.
– Сколько?
– 1500 золотых.
Заметив, что Нана прислушивается, они замолчали. У Вандевра глаза горели тем лихорадочным блеском, который так пугал Нана ночью, когда он ей говорил о своем намерении, сжечь себя в своей конюшне. Проходя мимо места, назначенного для бега, Нана заговорила шепотом, обращаясь к нему на «ты».
– Скажи мне, почему курс на эту лошаденку повысился?
Он вздрогнул и ответил:
– А! Об этом говорят… Что за народ эти игроки! Когда у меня есть любимая лошадь, они все на нее накидываются, так что мне нет никакой выгоды. Когда же выигрывает другая, они начинают сплетничать.
– Надо было меня предупредить, – возразила Нана. – А что, эта лошадь имеет некоторые шансы на успех?
Он вдруг вспылил безо всякой видимой причины.
– Ах! замолчи, пожалуйста… Все лошади имеют шансы на успех. Курс на нее повысился, потому, что нашлись охотники держать пари. Кто? Разве я знаю?.. Я лучше уеду, если ты будешь мне надоедать пустыми вопросами.
Такой тон был совершенно необычным для Нана, она была удивлена и оскорблена. Он в смущении замолчал; когда она его просила быть поучтивее, он извинился. С некоторого времени с ним случались такие вспышки. Весь великосветский Париж знал, что он в этот день ставит последнюю ставку. Если его лошади не выиграют, он проиграет громадные суммы, что будет для него разорением; весь блеск, который он старался поддерживать, несмотря на долги и беспорядочную жизнь, рассеется, как дым. Все знали, что Нана была та людоедка, которая погубила окончательно этого человека, поглотив остатки его громадного состояния с ненасытной жадностью существа, которое портит и разрушает все, до чего только дотронется. Ему приписывали самые безумные выходки; рассказывали про одну из ее поездок в Баден, где она его так обчистила, что ему нечем было заплатить в гостинице; там она, будто бы, во время кутежа бросила в огонь бриллиантовое ожерелье, чтоб видеть, как оно сгорит. Мало-помалу она окончательно завладела этим потомком древнего и знатного рода. Она им ворочала, точно пешкой. Для нее он теперь рисковал последним; увлеченный своею глупостью и развратом, он лишился даже прирожденного ему скептицизма. За неделю до этого она взяла с него обещание, что он подарит ей замок в Нормандии; он готовился сдержать свое слово. Но в эту минуту она его раздражала; он готов был ее побить, такою она ему казалась глупою.
Сторож, молча, впустил их в ограду, где взвешивают лошадей. Нана, гордая тем, что ей удалось попасть, куда других не пускали, шла медленно, окидывая взглядом дам, сидевших в ложах. Многочисленные ряды зрителей представляли смесь самых разнообразных и ярких цветов; стулья были расставлены в беспорядке, знакомые встречались и разговаривали как в публичном саду; дети бегали, резвились; немного далее возвышались ложи с толпою зрителей, тут тень навесов несколько смягчала яркие цвета женских платков. Нана узнавала некоторых из дам. Она пристально посмотрела на графиню Сабину и на ее дочь Эстель. Проходя мимо императорской ложи, она улыбнулась, при виде неподвижного и чинного Мюффа, все еще стоявшего позади кресла императрицы.
– Ах! какой у него глупый вид, – заметила она громко, обращаясь к Вандевру.
Ей хотелось все осмотреть. Ее занимал этот парк с широкими аллеями луга в группы деревьев. Продавец мороженого устроил свой буфет у самого входа. В беседке, походившей снаружи на гриб, какие-то люди спорили и громко кричали; это был «ring». Рядом стояла жандармская лошадь. Немного далее, конюх водил под уздцы Валерия II в полной упряжи. По аллеям расхаживали множество мужчин с оранжевыми бантами в петлице. Нана очень занимал вид этой подвижной и пестрой толпы, сновавшей взад и вперед По лестницам и галереям. Впрочем, не стоило хлопотать из-за того, чтобы попасть в ограду.
Дагенэ и Фошри, проходя мимо, поклонились ей. Она им сделала знак: они подошли. Разговаривая с ними, она заметила:
– Смотрите! Вон маркиз Шуар! Как он постарел. Истаскался, старикашка! Он все такой же бешеный!
Тут Дагенэ рассказал про последний подвиг старика, о котором никто еще не знал. В этом рассказе упоминалось о 30,000 франков, о дочери Гага, Амелии, и проч.
– Хорош, нечего сказать! – заметила Нана, видимо смущенная. – Приятно иметь такую дочь!.. Ах, кстати, не Амелия ли там, на лугу, сидит в экипаже с другой дамой? Я узнала ее. Старик, вероятно, ее вывозит.
Вандевр не слушал; ему хотелось поскорей избавиться от Нана. Но, когда Фошри заметил, что она еще не видела букмекеров, Нана потребовала, чтобы граф ей их показал; зрелище было любопытное, и Нана осталась довольной.
Среди луга, окруженного молодыми каштанами, возвышалась ротонда; букмекеры расположились под тенью деревьев, ожидая лиц, державших пари. Чтоб лучше следить за толпой, они взобрались на деревянные скамейки и записывали имена тех, кто держал пари, с такой быстротой, что вызывали общее удивление. Тут шла страшная суматоха, раздавались возгласы, выкрикивали цифры. По временам, являлись вестовщики, сообщавшие громким криком о том, что лошади тронулись или прибыли на место; эти известия подымали целую бурю возгласов, криков в толпе игроков…
– Как они смешны! – заметила Нана. – Какие у них странные лица! Вот этого великана, например, я бы не желала встретить ночью.
Вандевр указал ей на одного из букмекеров, который в два года выиграл три миллиона. Высокий, стройный, белокурый, он внушал почтение всем окружающим; к нему обращались с улыбкой; веред ним останавливались, чтоб разглядеть его; он раздавал крупным игрокам золото сотнями.
Нана и Вандевр вышли из ротонды; последний кивнул, мимоходом, одному из букмекеров, который прежде служил у него кучером. То был человек громадного роста, широкоплечий и краснощекий. Он тоже пытал свое счастье на бегах, с помощью капитала темного происхождения. Вандевр старался выдвинуть его; продолжая обращаться с ним, как с бывшим слугою, он доверял ему, однако, свои тайны. Несмотря на такое покровительство, этот человек проигрывал громадный суммы; он в этот день тоже ставил последнюю ставку; глаза у него были налиты кровью; казалось, что его хватит удар.
– Ну, что, Марешаль? – спросил вполголоса Вандевр. – Сколько вы роздали?
– 5,000 золотых, г. граф, – ответил тот тоже вполголоса. – Хорошо, не правда ли? Скажу вам по секрету, что я понизил курс, я довел его до трех.
Вандевр сделал недовольный вид.
– Нет, нет, не хорошо. Оставьте его на двух… Больше я вам ничего не скажу, Марешаль.
– Какое вам до этого дело, граф? – возразил последний, со смиреной улыбкой, как человек, от которого зависит решение вопроса. – Надо же было чем-либо привлечь публику, чтобы роз- дать ваши 2,000 золотых.
Вандевр заставил его замолчать. Когда он удалился, Марешаль сделал движение, чтобы остановить его, сожалея, что не расспросил его насчет молодой лошади, но Вандевр успел уже удалиться. Нана, удивленная таинственным разговором, не спрашивала объяснений; она задумалась, посматривая, изредка, удивленно на графа. Он казался возбужденным и, встретив Лабордэта, передал ему Нана.
– Вы ее проводите, – сказал он. – У меня есть дело. До скорого свидания.
Лабордэт ввел ее в залу, довольно низкую, с узким потолком, заставленную весами, с конторкой, окруженной дубовой перегородкой со стеклами. Эта комната напоминала приемную на железнодорожных станциях. Нана и на этот раз разочаровалась. Она представляла себе громадную залу, с монументальными весами для взвешивания лошадей. А тут взвешивали только жокеев! Не стоило так много говорить об этом. Какой-то жокей, с идиотским лицом, стоял на весах, ожидая, пока толстяк в серой куртке проверит его вес; между тем, конюх держал у дверей, под уздцы, Валерия II, которого толпа оглядывала с любопытством.
Гипподроы скоро должны, были закрыть. Лабордэт поспешил уйти, уводя с собою Нана. Вдруг, он указал ей на человека, который разговаривал с Вандевром.
– Это Прайс, – сказал он.
– А, это тот, который поедет на мне!
Она нашла, что он очень не красив. Все жокеи походят на идиотов, – вероятно, подумала Нана, потому, что им не дают роста. Прайс – человек лет сорока, имел вид ребенка со старческим морщинистым лицом, сухим и желтым. Он был так худ и костляв, что платье на нем висело, как на вешалке.
– Нет, – заметила Нана, – такой человек не может принести счастья.
Толпа еще не покидала луга; трава, истоптанная я мокрая, казалась совсем черной. Перед таблицами с расписанием теснились любопытные, приветствуя громкими криками номера лошадей, готовых к делу. Поднялся шум из-за одной лошади, которую хозяин потребовал назад. Нана, под руку с Лабордэтом, быстро прошла дальше. Продолжали звонить, чтобы приготовить место для бега.
– Ах, дети мои, – сказала Нана, вернувшись в свой экипаж, – их зала для взвешивания – сущая дрянь.
Все приветствовали ее появление громкими рукоплесканиями. «Браво, Нана!.. Она вернулась!»… Как они глупы; неужели они подумали, что она совсем ушла. Она вернулась вовремя. Сейчас начнется. Про шампанское забыли на минуту.
Нана удивилась, увидев в своем экипаже Гага, которая держала на руках Бижу и Луизэ; она пришла сюда как будто ради ребенка, в сущности же, чтоб быть поближе к Ла-Фалуазу. Она уверяла, что обожает детей.
– Кстати, где Лили? – спросила Нана. – Не она ли это в экипаже, вместе со стариком?.. О ней мне кое-что говорили…
Гага приняла плаксивый вид.
– Дорогая моя, я совсем больна, – сказала она печально. – Вчера я весь день проплакала в постели, и думаю, что и сегодня не встану. Ведь, тебе мои убеждения известны. Я об этом и не думала. Я воспитал ее в хорошем пансионе, чтоб она могла составить себе партию. Мои строгие советы, мои постоянные заботы… Что же делать, дорогая моя, она сама этого хотела. Какие сцены, сколько слез мне это стоило; дело дошло даже до того, что я ее ударила. А она все стоит на своем; говорит: скучаю, хочу сама испытать… И прибавила: «не тебе, конечно, читать мне наставления!» Я ей закричала: «Несчастная, ты меня бесчестишь! уходи!» Вот чем все это кончилось… Теперь все мои надежды рушились; а я мечтала о блестящей будущности!
В эту минуту громкий спор заставил их обернуться. Жорж защищал Вандевра против обвинений, которые взводили на него в публике; достаточно того, что граф приятель Нана.
– Кто говорит, что он бросает свою лошадь? – кричал молодой человек. – Вчера он поставил на Люзиньяна тысячу золотых!
– Да, это было при мне. Он ни одного золотого не поставил за молодую лошадь. Если Нана имеет шансы на успех, он тут не причем. Смешно доводить подозрение до того… Какая ему выгода?
Лабордэт слушал спокойно. Пожимая плечами, он сказал:
– Оставьте, пусть говорят… Граф поставил еще 800 золотых на Люзиньяна. Если он поставил сотню на Нана, то что же из этого? Хозяин всегда должен делать вид, что верит успеху своих лошадей.
– Э, бросьте! Нам какое дело, воскликнул Ла-Фалуаз, махая руками. Выиграет только спирит!.. Франция пропала! Да здравствует Англия!
Толпа заволновалась еще сильнее, когда новый удар колокола возвестил о начале бега. Нана, чтоб лучше видеть, стала на скамейку в своем экипаже. Она могла окинуть взглядом весь горизонт. Перед ней расстилалось поле, назначенное для бегов, окруженное деревянной изгородью, вдоль которой были расставлены полицейские. Вдали помятая трава превращалась в зеленый луг. Все остальное пространство было покрыто шумной толпой, которая теснилась вокруг экипажей и лошадей. По другую сторону возвышались ложи с массою зрителей; отдельные фигуры исчезли, среди общей пестроты; одни только верхние ряды выделялись темными очертаниями на горизонте. Еще дальше Нана могла различить мельницы, луга, усеянные деревьями, длинные аллеи, вдоль которых стояли ряды экипажей; а там еще далее, по направлению к Булонскому лесу синела роща Медон, к которой веля красивые аллеи из платанов.
Толпа все увеличивалась, напоминая собою муравейник. На громадном пространстве, по направлению к Парижу, расположились группы любопытных в надежде воспользоваться даровым зрелищем.
Всеобщее веселье охватило вдруг зрителей. Солнце, скрывавшееся на время, внезапно показалось. Все оживились; зонтики блестели, как золотые щиты, под лучами солнца. Все приветствовали появление солнца громкими аплодисментами.
В эту минуту какой-то чиновник показался среди ипподрома. С другой стороны появился человек с красным знаменем в руке.
Это «стартер», барон Мориак, – ответил Лабордэт на вопрос Нана.
В толпе, окружавшей экипаж молодой женщины, раздавались возгласы, шутки, и велись оживленные споры. Филипп, Жорж, Борднав и Ла-Фалуаз не умолкали ни на минуту.
– Не толкайтесь!.. Дайте посмотреть!.. Ах! вот судья входит в палатку… Вы говорите, что это Сувиньи? Надо хорошее зрение, чтоб видеть на таком расстоянии. Молчите! Флаг поднят! Смотрите, вот они! Козинус выступает первым.
Желто-красный флаг взвился на длинном шесте. Лошади, одна за другой, показались с жокеями в седлах; их вели под уздцы конюхи. За Козинусом выступали Азар и Бум. Затем гул одобрения приветствовал Спирита, высокого коня, темная масть которого, представлявшая сочетание желтого с черным, отличалась британскою строгостью. Не менее благоприятное впечатление произвел при своем появлении Валерий II, – маленький, чрезвычайно живой, в светло-зеленом чепраке, усыпанном розами. Оба коня Вандевра заставляли себя ждать. Наконец, они вышли вслед за Франжипаном. Люзиньян – темно гнедой жеребец, безукоризненный во всех отношениях, был тотчас забыт: так велико было удивление, вызванное появлением Нана. Ее еще никогда не видели такою. Под яркими лучами солнца, кобылка походила на рыжую девушку; она вся блестела, как только что отчеканенный червонец. Широкая грудь, тонкая шея и головка поражали своей красотою.
– Ах, чертовка! Да, ведь, у нее мои волосы, – в восторге вскричала Нана. – Право, я горжусь своей теткой.
Все полезли в ее ландо. Борднав чуть не наступил на Луизэ, про которого мать забыла. С отеческим ворчанием он взял ребенка на руки и посадил его к себе на плечо.
– Бедный малютка, пусть н он посмотрит на мамашу. Видишь, дитятко, вон лошадка.
Тем временем Бижу теребил ему панталоны – он и его взял на руки. Нана, гордая лошадью, носившей ее имя, окинула, взглядом прочих женщин, чтобы посмотреть, что у них за рожа. Кларисса, Луиза, Мария сделали недовольные мины. Роза Миньон, смотревшая на нее, повернулась к ней спиной со злости, что Нана ее поймала на взгляде. В эту самую минуту Триконша, до того неподвижно сидевшая на своих козлах, замахала руками, давая приказания своему маклеру через головы толпы: инстинкт заговорил в ней – она выбрала Нана.
Ла-Фалуаз продолжал надоедать всем со своим Франжипаном.
– У меня предчувствие! – повторял он. – Посмотрите на Франжипана. Что за ход! О, выиграет, несомненно. Беру Франжипана по восьми. Кто хочет?
– Да перестаньте, наконец, – сказал ему Лабордэт. – Будете каяться.
– Кляча ваш Франжипан, – завил Филипп. – Смотрите, он уже мокрый.
Лошадей подвели к левой стороне; затем, пустили пробным галопом перед ложами. Страсти вдруг разыгрались с новой силой. Все заговорили разом.
– Люзиньян слишком длинен в спине, но отлично выезжен… Знаете, не поставлю ни гроша, но Валерий II – нервный, скачет, подняв голову вверх – дурной знак… Так на Спирите едет Борн?.. Оранжевое – на конях Вердье?.. Мне он достался по десяти, да, и то с трудом… Еще раз повторяю – у него плохи плечи. Главное – хорошие плечи; в этом все. Нет, право же, Спирит чересчур спокоен. Послушайте, я видел ее на скачке на приз общества промышленности – она была вся в пене и дышала, так что жалко было смотреть. Ах, да отстаньте вы с вашим Франжипаном! Поздно – сейчас пустят.
Ла-Фалуаз чуть не плакал: ему никак не удавалось поймать маклера. Приходилось успокаивать его как ребенка. В эту решительную минуту все шеи вытянулись. Но первый спуск был неудачен. Лошади вернулись, проскакав несколько десятков сажен. Было еще два фальшивых спуска. Наконец, выровненные лошади пустились вскачь:
– Превосходно… восхитительно… превосходно!
По вскоре шум прекратился: тревога ожидания сжимала всем грудь. Пари уже не держались более, жребий был брошен. Сперва царствовала глубокая тишина, точно все притаили дыхание. Лица были бледны; нервная дрожь пробегала по ним. С самого начала Козинус и Азар рванулись вперед; тотчас же за ними шел Валерий II-й. Прочие неслись смешанной кучей. Когда они, как ураган, промчались мимо лож, заставляя дрожать землю под собою, они растянулись уже на значительном пространстве. Франжипан шел последним, Нана скакала немного позади Люзиньяна и Спирита.
– Черт возьми, как англичанин лихо работает! – пробормотал Лабордэт.
Весь ландо оживился. Посыпались восклицания и остроты. Все поднимались на цыпочки, следя за яркими пятнами жокеев, несшихся по краю горизонта, озаренными солнечными лучами. При повороте, Валерий II-й очутился впереди, Козинус и Азар отставали, Люзиньян и Спирит скакали рядом, а Нана по-прежнему за ними.
– Канальство! Англичанин выиграет. Это очевидно: Люзиньян начинает уставать, а Валерию с ними не тягаться.
– Ну, хорошо будет, нечего сказать, если выиграет англичанин! – воскликнул Филипп в порыве патриотической скорби.
Всеми начинало овладевать невыразимое беспокойство. Еще одно поражение! Самые страстные пожелания, чуть ли не молитвы воссылались за Люзиньяна, между тем, как проклятия сыпались на Спирита и на его жокея, человека самой несносной веселости. Вся эта толпа так и прижималась к барьеру, когда всадники бешено неслись по ипподрому. Нана, поворачиваясь в своем экипаже, видела этот вихрь людей и лошадей, кружившийся по горизонту, как цветные точки, видела крошечные фигурки в профиль с тонкими, как волосок, ножками, отделявшимися на зелени булонского леса. Затем, они вдруг исчезли за рощицей, расположенной в середине ипподрома.
– Нет, подождите. Еще не все кончено, – кричал Жорж, постоянно увлекавшийся. – Англичанин отстает… Но Ла-Фалуаз в припадке французофобства стал аплодировать Спириту. Отлично! Франции так и следует. Спирит идет первым, Франжипан вторым. Это научит его отечество задирать нос.
Он становился неприличным. Выведенный из себя Лабордэт сказал ему, что выбросит его из экипажа, если он не перестанет.
– А ну-ка, посмотрим, во сколько минут они проскачут все это пространство, – спокойно сказал Борднав, державший все время часы в руке.
В эту минуту из-за рощи показались лошади одна за другой. Все были поражены; в толпе послышался ропот. Валерий II-й все еще был впереди, но Спирит уже догонял его, а Люзиньян отставал; но место его заступила другая лошадь. В первую минуту никто ничего не понял: смешали цвета. Но потом все разразились восклицаниями.
– Да, ведь, это Нана! Право же, Нана!.. Уверяю вас! Ее сейчас можно узнать по ее золотистому цвету… Смотрите – она вся в огне… Браво, Нана! Вот так каналья…Ну, да это еще ничего не значит; Люзиньян ее перегонит.
Несколько минут, все были того мнения. Но кобыла медленно и постепенно все нагоняла и нагоняла Спирита. Неописанное волнение овладело всеми. На остальных лошадей никто не обращал внимания. Борьба продолжалась только между Спиритом, Нана, Люзиньяном и Валерием II. Их называли по именам, бессвязными, отрывочными фразами, отмечая малейший успех той или другой. Нана взобралась на козлы, повинуясь какой-то внутренней силе, и следила за всем, бледная, безмолвная, от времени до времени нервно вздрагивая. Лабордэт, стоявший рядом с ней, снова начал улыбаться.
– Что? ведь, англичанину-то плохо, – радостно сказал Филипп. – Смотрите – отстает.
Во всяком случае, Люзиньян пропал, – пробормотал Ла-Фалуаз. – Выиграет Валерий II. Вот они все четверо.
Одно восклицание вырвалось у всех.
– Ах, как они, мчатся! Черт побери!
Лошади неслись теперь прямо на зрителей, как вихрь. Приближение их, даже дыхание, так и чувствовалось. Это было какое-то храпение, с каждой секундой усиливавшееся. Вся эта масса людей в одном общем порыве хлынула к барьеру. Тяжелое дыхание стольких грудей носилось над толпою, как плеск морских волн.
Все сто тысяч зрителей, сосредоточенные на одной мысли, жадно следили за бешеным бегом этих лошадей, несших на себе миллионы. Всеми овладело какое-то неистовство, никто ни на кого не обращал внимания, все толкали, давили друг друга и, разинув рты, сжав кулаки, погоняли жестом и голосом своих лошадей; словом, дикие страсти с циничной наглостью прорвались наружу. Крик всего этого народа, прыгавшего, жестикулировавшего, вопившего, крик животного, в образе человека, покрывал обширную поляну:
– Вот они, вот они… вот они!
Нана опять подвинулась вперед. Теперь Валерий II отстал; она неслась в голове со Спиритом на расстояния двух или трех лошадиных голов. Шум усилился. Когда они промчались мимо, целый поток брани посыпался из ландо.
– У, скот Люзиньян! Поганая кляча… Молодец англичанин! Поддай, поддай еще, старина!.. Валерий подлец. О, подлая выдра… пропали мои десять золотых… Молодец, – Нана Браво, Нана! Браво, чертовка!
Стоя на сидении, Нана бессознательно начала качать бедрами, как будто сама бежала. При этом она постоянно тяжело вздыхала, точно от усталости, повторяя глухим голосом.
– Ну же…. Ну! ну!
Тут пред глазами у всех предстала великолепная картина. Прайс, стоя на стременах и высоко поднимая хлыст, железной рукой хлестал Нана. Этот старый ребенок, высушенный, морщинистый с резкими, как бы омертвелыми чертами лица, теперь пылал страстью. В порыве бешеной смелости и непреклонности воли, он передавал часть своей страсти лошади; он ее возбуждал, поддерживал, нес, всю в пене, с налитыми кровью глазами. Всадники пронеслись с быстротой молнии, рассекая воздух, захватывая дыхание, тем временем, как судья, холодный и не подвижный, приложив глаз к линейке, ждал. Затем по всему полю пронесся один громкий крик. Напрягли последние силы. Прайс долетел до столба, обогнав Спирита на длину головы.
Гул голосов рос, как шум приближающейся бури. «Нана! Нана! Нана!» – раздалось повсюду, и крик этот пронесся по всей поляне, по лесам Мон Валериена, по лугам Лоншана, по долине булонской. «Да здравствует Нана! Да здравствует Франция! долой Англия!» Дамы махали зонтиками; мужчины прыгали, вертелись, кричали; некоторые с нервным хохотом подбрасывали вверх шляпы. Это была одна из тех минут, когда толпа становится безумною и братство сердец выражается детскими безрассудствами. На противоположной стороне, в ложах волнение охватило также всех, хотя издали можно было видеть только колебание струек воздуха, точно над невидимой жаровней, и маленькие искаженные фигурки с растопыренными руками и раскрытым ртом. Восторгу не было конца. Зародившись в глубине отдаленных аллей, среди толпы, собравшейся под деревьями, он рос, распространялся, доходя до трибун и императорской ложи, где императрица сама аплодировала. «Нана! Нана! Нана!» Крик этот звучал, как хвалебный гимн в блеске солнечных лучей, золотом заливавших всю равнину.
Нана, стоявшей на сидении своего ландо, показалось, будто восторг этот относится к ней самой. В первую минуту она точно оторопела от своей победы и смотрела, ничего не понимая на ипподром, покрытый такой густой толпой, что не видно было травы, а все казалось одним морем черных шляп.
Когда же толпа раздвинулась, чтобы дать дорогу Нана с Прайсом, который изнеможенный, потухший, точно пустой внутри, еле держался на седле, она, забыв все, хлопнула себя по бедрам и воскликнула в откровенной радости:
– Ах, черт возьми, ведь, это я сама! Ах, черт возьми, какое счастье!
Не зная, как выразить радость, наполнявшую все ее существо, она схватила подвернувшегося ей под руки Луизэ, сидевшего на плече Борднава, и принялась целовать его.
– Три минуты четырнадцать секунд, – сказал Борднав, положив часы в карман.
Нана все еще слышала свое имя, носившееся в воздухе. Это были ее подданные, кричавшие у ее ног, тогда как она, стоя в экипаже, в костюме небесного цвета, владычествовала над этим своим народом; Лабордэт подошел к ней и объявил, что она выиграла сорок тысяч франков, так как он поместил пятьдесят тысяч золотых на Нана по сорока. Но этот выигрыш обрадовал ее гораздо меньше, чем ее неожиданная победа, делавшая ее царицей Парижа. Все ее соперницы, вне себя от бешенства, считали свои проигрыши.
Роза Миньон, в припадке душившей ее злобы, сломала свой зонтик. Каролина Эке, Клариса, Симона и даже сама Люси Стюарт, несмотря на сына, глухо бранились, раздраженные успехом этой толстой дуры. Что же касается до Триконши, то возбужденная выигрышем она покровительственно посматривала на молодую женщину, которой она дала посвящение, в качестве опытной матроны.
Вокруг ландо толкотня усилилась. Поклонники Нана неистовствовали. Жорж хриплым голосом продолжал кричать один; на минуту сконфуженный, Ла-Фалуаз объявил, что дело ясно, как день. Он это давно предвидел. Так как шампанского не хватило, то Филипп, взяв с собой обоих лакеев, побежал на лавочку к маркитантке. Между тем, свита Нана все увеличивалась; победа заставила склониться пред нею: руки протягивались к ней, движение, сделавшее ее ландо центром ипподрома, кончалось апофеозом Венеры, боготворимой своим народом. Борднав, стоя за ее спиной, тихонько ругался с отеческим умилением. Когда принесли, наконец, шампанское и она подняла полный стакан, начались такие аплодисменты, такие неистовые крики: Нана! Нана! Нана! что удивленная толпа начала искать глазами кобылу. Трудно было решить, лошадь ли или женщина наполняла сердца. Сам Стейнер, снова обращенный, бросил Симону и вскарабкался на одно из колес, чтобы пожать Нана руку. Миньон, увлеченный восторгом знатока, тоже подошел, несмотря на ужасные взгляды жены. Эта каналья приводила его в восторг, он непременно должен расцеловать ее. Исполнив отечески свое намерение, он заметил:
– Досадно мне только, что теперь она, наверное, пошлет письмо. Она в бешенстве.
Он говорил о своей жене. Нана нечаянно проронила признанье:
– Тем лучше. Это мне на руку! Но заметив, что Миньон вытаращил на нее глаза, она спохватилась.
– Впрочем, что я говорю! Я, право, сама себя не помню… Я пьяна!..
Она действительно была пьяна, пьяна от радости, пьяна от солнечного света. Держа в руке стакан, она крикнула:
– За Нана, за Нана. Шум, хохот, аплодисменты удвоились мало-помалу, увлекая всю публику.
Скачки кончались. Начинали уже разъезжаться. Тем временем глухой говор все усиливался и усиливался в толпе. Имя Вандевра слышалось повсюду. Теперь все ясно: целых два года Вандевр подготовлял эту штуку; Люзиньяна он выслал только, чтоб отвести глаза от Нана. Проигравшие сердились, выигравшие пожимали плечами. Если б даже и так, что же из этого следует? Разве хозяин не имеет права делать со своими лошадьми, что ему угодно? Такие ли еще вещи бывают!
Большинство находило» что Вандевр поступил очень ловко, поставив при помощи друзей на Нана все, что можно было только поставить. Говорили о двух тысячах золотых на тридцать в среднем, что составляло миллион двести тысяч выигрыша.
Но и другие слухи, очень серьезные, шепотом передавались друг другу. Несколько человек, пришедших из внутренней ограды, рассказали подробности. Голоса возвышались и, наконец, вслух стали рассказывать про ужасный скандал. Бедный Вандевр погиб безвозвратно. Рядом со своей великолепной штукой он сделал самую пошлую глупость, самый идиотский промах, показывающий, что голова у него не в порядке: он поручил Марешалю маклеру двусмысленной честности, поставить за себя две тысячи золотых против Люзиньяна, желая возвратить тысячу с чем-то золотых, поставленных за него открыто – пустяки, которыми он должен был бы пожертвовать. Маклер, узнав, что Люзиньян не выиграет, приобрел на этой лошади шестьдесят тысяч франков. Но на беду Лабордэт, ничего не подозревая, пошел именно к нему и поставил двести золотых на Нана, которую тот продолжал отдавать по пятидесяти, не догадываясь, где будет нанесен настоящий удар, о котором Вандевр не счел нужным сообщать ему. Огретый с этой стороны на сумму сто тысяч франков, Марешаль понял, что все рушится у него под ногами. Он сообразил интригу, заметив, что Лабордэт разговаривает с графом тотчас по окончании скачек и, с наглостью бывшего кучера, публично сделал Вандевру ужасную сцену, рассказав все дело с самыми ужасными подробностями. Все были возмущены. Добавляли, что суд добросовестно разберет это дело.
Нана, которой Жорж и Филипп тихонько все рассказали, произнесла несколько глубомысленных замечаний, не переставая, впрочем, пить и смеяться. Может быть, и правда – она кое-что припоминает… вдобавок у этого Марешаля такая отвратительная рожа. Впрочем, она все еще сомневалась, пока, наконец, не появился Лабордэт. Он был очень бледен…
– Ну, что? – спросила она его вполголоса.
– Пропал! – отвечал он лаконически.
Она пожала плечами. Какой ребенок, этот Вандевр! Она жестом выразила досаду.
Вечером, в Мабиле, Нана произвела настоящий фурор. Когда она явилась около десяти часов, шум стоял ужасный. На эти безумные вечера собиралась вся внятная молодежь, предаваясь животному разгулу. Давка была такая, что все просто давили друг друга ужасно. Мужчины в черных фраках, женщины в самых вычурных нарядах с открытой шеей шумели, кружились, топали ногами, возбужденные винными парами. В тридцати шагах от оркестра трудно было расслышать музыку. Никто не танцевал. Пошлые остроты, повторяемые без всякого повода, сопровождались взрывами хохота. Вое лезли из кожи, чтобы казаться остроумными.