Он взглянул на Нана. Но она была погружена в самосозерцание; она разглядывала себя с удивлением молодой женщины, в первый раз сознавшей свою красоту. Она медленно разводила руками, чтоб любоваться своим станом Венеры, наклонялась, изгибалась, желая видеть себя в профиль и прямо, рассматривая тонкие очертания шеи и мягкие линии ног.
Мюффа смотрел на нее. Она его пугала. Газета выпала из его рук. В эту минуту, как бы отрезвившись, он презирал себя. Это верно: в три месяца она испортила его жизнь, он чувствовал уже в себе заразу, которой он ранее и не подозревал. Теперь в нем начнется разложение. В одну минуту он понял силу зла, внесенного этим ферментом; он сам отравлен, его семья разрушена, часть общества готова рухнуть и уничтожиться. Не отводя от нее глаз, он, как бы, старался проникнуться отвращением к ее наготе.
Он вспоминал свое прежнее отвращение к женщине, к чудовищу, исполненному всякие скверны, о котором говорится в апокалипсисе.
Наконец, она надела длинную рубашку с кружевом и села на пол перед камином. Это было ее любимое место. Вспомнив про хронику Фошри, она принялась расспрашивать Мюффа, но тот отвечал вяло, не желая ее сердить. К тому же он заметил, что она имеет что-то против Фошри. Затем, она погрузилась в глубокое молчание, обдумывая средство удалить скорее графа. Ей хотелось придумать что-нибудь половчее, потому что у нее было доброе сердце, и она не любила огорчать людей; тем более, что этому человеку изменила жена, и ей, в конце концов, его становилось жаль.
– Так ты завтра утром ожидаешь свою жену? – спросила она вдруг.
Мюффа сидел в кресле с усталым видом. Он отвечал утвердительно кивком головы. Нана смотрела на него серьезно, занятая своими мыслями.
– Ты давно женат? – спросила она.
– Девятнадцать лет, – отвечал он.
– А!.. А что твоя жена – хорошая? Вы ладно живете между собою?
Он молчал. Но потом он, несколько смущенно, проговорил:
– Но, ведь, я просил тебя никогда не говорить об этом.
– Это почему? – воскликнула она с досадой. – Говоря о твоей Жене, я ее, кажется, не съем… Э, голубчик, все женщины стоят друг друга.
Нана остановилась, боясь сказать слишком много. Она приняла покровительственный тон, считая себя очень доброй. Бедный человек, его надо пожалеть! К тому же, ей пришла в голову веселая мысль. Она улыбнулась и проговорила:
– Скажи, ты не живешь больше со своей женой?
– Нет, даю тебе честное слово, – отвечал он, опасаясь сцены.
– И ты думаешь, что она настоящая деревяшка?
Он кивнул головой, в знак согласия.
– Потому-то ты и любишь меня? Отвечай, я не рассержусь.
Он опять кивнул головой.
– Отлично! – сказала она. – Я так и думала. Ах, бедняжка!.. Послушай, ты знаком с моей теткой Лера. Когда она придет сюда, попроси ее рассказать тебе историю зеленщика, что живет под нею… Черт возьми! как горячо. Постой немножко, я повернусь. Теперь погрею себе левый бок.
Когда она подставила к огню свой жирный бок, ей пришла в голову пресмешная мысль, от которой она сама рассмеялась.
– Не правда ли, я теперь, точь-в-точь, похожа на гуся?.. Именно, гусь на вертеле. Верчусь, верчусь. Право, я совсем жарюсь в собственном соку.
Она принялась громко хохотать, но, вдруг, в эту минуту из кухни донеслись голоса и хлопанье дверей. Мюффа, удивленный, устремил на нее вопрошающий взгляд. Она сделалась серьезной и озабоченной. Это, наверное, Зоин кот, препоганое животное, которое все бьет. При этом она взглянула на часы. Половина первого. Как это она совсем забыла о том, что решила позаботиться о счастье своего бедненького рогоносца!
Но теперь, когда другой уже тут, нужно спровадить его, и, притом, поскорее.
– Что ты хотела сказать? – заискивающим голосом, спросил граф Мюффа, счастливый тем, что она так любезна с ним на этот раз.
Но она так торопилась отделаться от него, что, вдруг, перейдя в совершенно другое настроение, – сделалась грубой и наглой, и уже не церемонилась в выражениях.
– Ах, да! – воскликнула она. – О зеленщике и его жене. Так вот, видишь ли, миленький, они совсем не знали друг друга… Жили, как чужие… Кончилось тем, что, считая ее сущей деревяшкой, он стал заводить знакомства с разными… и с ним случались всякие гадости; она же, со своей стороны, утешалась с ребятами, которые были половчее мужа-пентюха… Так подобные отношения всегда кончаются, – мне это хорошо известно. Вот, что значит не понимать друг друга.
Мюффа побледнел, поняв, наконец, к чему клонятся все ее намеки, и хотел заставить ее замолчать; но она чересчур расходилась.
– Нет, – крикнула она, – дай мне кончить! Если б вы не были ослами, то были бы так же внимательны к вашим женам, как и к нам; а если бы ваши жены не были индюшками, то они потрудились бы делать, для удержания вас, по крайней мере, то, что мы делаем для того, чтобы завлекать вас. Все это – одно жеманство… Так вот что, миленький! Намотай себе это на ус!
– Не говорите о честных женщинах, – грубо сказал он, – потому что вы их не знаете.
Нана вскочила на колени.
– Как, я их не знаю? – вскричала она. – Замарашки все твои честные женщины – вот что! Держу пари, что между ними не найдется ни одной, которая посмела бы рассказать про себя все, как я… О, не приставай ты ко мне с твоими честными женщинами, не то я скажу тебе нечто такое, в чем потом сама буду каяться.
Вместо всякого ответа, Мюффа пробормотал какое-то бранное слово. Нана, в свою очередь, побледнела. Она пристально смотрела на него в течение нескольких секунд, не говоря ни слова. Потом, ясным, отчетливым голосом, проговорила:
– Что бы ты сделал, если бы жена обманула тебя?
Он ответил угрожающим жестом.
– Ну, а если бы я тебя обманула?
– О, ты… – пробормотал Мюффа, пожимая плечами.
Нана вовсе не была зла. С самого начала разговора, ей ужасно хотелось сказать ему, что он рогоносец, но она удерживалась. Она желала бы тихонько происповедовать его, но это, наконец, выводило ее из себя. Пора было кончить.
– В таком случае, мой миленький, не понимаю, чего ты ко мне лезешь? Вот уже два часа, как ты наскучаешь мне. Ступай лучше за своей женой. Я тебе скажу, где она: у Фошри, улица Тетбу, на углу Провансальской… Видишь, я тебе даю даже адрес.
При этих словах Мюффа поднялся со своего места, шатаясь, подобно быку, пораженному обухом. Но это еще более поощрило ее, и она прибавила торжественно:
– Нечего сказать, хороши ваши честные женщины, которые вмешиваются в наши дела и крадут у нас любовников!..
Но она не кончила: сильным толчком он повалил ее на пол и поднял над ней сапог, намереваясь размозжить ей голову, чтоб заставить ее замолчать. Она страшно испугалась. Граф принялся бегать по комнате, как сумасшедший. Его зловещее молчание и ужасная внутренняя борьба тронули Нана до слез. Она глубоко раскаивалась в своей неосторожности и, придвинувшись к огню, чтоб погреть себе правый бок, пыталась утешить графа.
– Послушай, голубчик, честное слово, я думала, что ты все уже знаешь. Иначе я, право, ничего бы не рассказала тебе. Да, наконец, это, может быть, и не правда. Я ничего не утверждаю. Об этом говорят, но что это доказывает? Право, ты напрасно горячишься. Если б я была мужчиной, я бы наплевала на всех женщин. Видишь ли, женщины, как сверху, так и снизу, все похожи друг на друга: все они – дрянь.
Она бранила всех женщин из самоотвержения, желая смягчить нанесенный ему удар. Но он ничего не слушал и не понимал. Не переставая ходить, он надел ботинки и сюртук. Затем он еще несколько минут походил по комнате, как бы отыскивая дверь, и, наконец, стремглав выбежал из комнаты. Нана очень рассердилась.
– Ну и скатертью тебе дорога! – крикнула она громко, хотя, кроме нее, в спальне никого уже не было. Каков! еще сердится, когда ему говорят… А я то еще извинялась! Ведь я первая попросила прощения! Да и не сам ли он подзадоривал меня?
Однако, она, все-таки, была недовольна собою. Но делать было нечего.
– Не виновата же я, в самом деле, что жена наставила ему рога!
Наконец, обжаренная со всех сторон, горячая, как печь, она юркнула в кровать, позвонив Зою, чтобы та впустила другого, поджидавшего уже на кухне.
Выйдя от Нана, Мюффа быстро пошел вперед. Только что прекратился проливной дождь, и на грязных улицах было скользко. Подняв машинально глаза к небу? он увидел клочки черных, как сажа, облаков, бежавших по луне. В этот поздний час на бульваре Гаусмана было почти пусто. Он прошел мимо дровяных дворов, расположенных близь оперы, бормоча бессвязные слова. Эта девка лжет. Она выдумала это по глупости и по злобе. Ему следовало размозжить ей голову, когда она лежала у его ног. Это чересчур позорно. Он никогда больше не увидит ее, никогда не прикоснется к ней, иначе он будет последний из подлецов! Он глубоко вздохнул, точно с него свалилась страшная тяжесть. О, проклятое голое чудовище, глупое, поджаренное, как гусь, плюющее на все, что он привык уважать в течение сорока лет! Луна выглянула из-за облаков, покрыв белой скатертью пустынную улицу. Ему вдруг сделалось страшно, и он зарыдал, полный горя и отчаяния.
– Боже мой! – пробормотал он, – все кончено, ничего больше нет!
Запоздалые пешеходы проходили еще по бульвару. Он пытался успокоиться. Слова этой женщины все еще звучали в его пылавшей голове; ему хотелось теперь обдумать факты. Графиня должна была вернуться от m-me Шезель только завтра утром, но что могло помешать ей вернуться в Париж вечером и поехать на свидание к этому человеку? Он припоминал теперь некоторые подробности из времени их пребывания в Фондеттах. Однажды он застал Сабину под деревом до того взволнованной, что, она не могла ему ничего ответить. Этот человек был тут же. От чего же не могла она теперь быть у него? Чем более он думал об этом, тем более это казалось ему вероятным. В заключение это показалось ему даже совершенно естественным н неизбежным. В то время как он сидел у кокотки, жена его сидела у своего любовника. Что могло быть проще и логичнее? Рассуждая таким образом, он силился оставаться хладнокровным. Он чувствовал, что впал в грех безумного плотоугодия, который, разверзаясь все больше и больше, подобно бездонной пропасти, поглотил весь окружавший его мир.
Жгучие образы преследовали его. Нагая Нана вызывала образ нагой Сабины. При этом видении, сопоставлявшем их с такой бесстыдной близостью, он споткнулся и чуть не попал под колесо извозчичьих дрожек. Женщины, выходившие из одного кафе, еще не закрытого, не смотря на позднюю пору, со смехом принялись подталкивать его. Слезы снова подступили ему к горлу, и, не желая плакать при всех, он поспешил свернуть в темную и пустынную улицу Россини, где принялся рыдать, как ребенок, идя вдоль безмолвных домов.
– Конечно, – повторял он глухим голосом, – ничего у меня больше нет! ничего больше нет!
Он рыдал так сильно, что должен был прислониться к одной двери, закрыв мокрое лицо руками. Шум чьих-то шагов заставил его встрепенуться. Ему было и стыдно, и страшно, он бегал от людских глаз, как ночной бродяга. Встречаясь с кем-нибудь на тротуаре, он старался принять развязный вид, воображая, что его историю можно отгадать по его походке. Он прошел по улице Grande Bateliere до улицы Faubourg Montmartre. Но свет фонарей испугал его, и он повернул назад. В течение целого часа бегал он, таким образом, из квартала в квартал, выбирая самые темные закоулки. Но, без сомнения, у него была тайная цель, к которой он постепенно приближался, хотя и с бесконечными изворотами. Наконец, на углу одной улицы он поднял глаза. Он пришел. Это был угол улиц Тетбу и Провансальской. Он употребил час времени, чтобы дойти туда, тогда как это можно было сделать в пять минут. Он вспомнил, что месяц тому назад был у Фошри, чтоб поблагодарить его за одну из его хроник о бале в Тюльери, где было упомянуто и его имя. Он жил в антресолях; маленькие квадратные окошечки его квартиры были на половину закрыты колоссальной вывеской какой-то лавки. Последнее окно слева перерезывалось яркой полосой света, проходившего сквозь плохо закрытые ставни. Он остановился, устремив глаза на эту полосу света, чего-то ожидая.
Луна утонула в черном, как чернила, небе, и начал моросить холодный мелкий дождик. На колокольне церкви св. Троицы пробило два. Улицы Провансальская и Тетбу убежали вдаль, пустынные, освещенные бесконечным рядом фонарей, терявшихся в желтом тумане. Мюффа не шевелился. Он вспомнил, что это была комната, обитая красными обоями, с кроватью в стиле Людовика XV в глубине. Лампа стояла, вероятно, на камине справа. Они, наверное, уже легли, потому что не промелькнуло ни одной тени, и полоса света оставалась неподвижной, как отблеск ночника. Устремив глаза все на ту же точку, Мюффа составлял план: позвонить, подняться вверх, не отвечая на вопрос швейцара, выломать дверь и броситься к ним в спальню, чтобы захватить их на месте преступления. На мгновение его остановила мысль, что с ним нет оружия; но потом он решил, что и руками задушит их обоих. Он возвращался к своему плану, обдумывая и исправляя его, не переставая при этом высматривать, не явится ли какой-нибудь обличительный признак. Если бы в эту минуту в окне мелькнула тень женщины, он бы позвонил. Но его леденила мысль, что он, может быть, ошибается. Что он в таком случае скажет? К тому же, им снова начинали овладевать сомнения – его жена не могла быть у этого человека; это слишком чудовищно, невозможно. Но он, все-таки, не уходил. Он погрузился мало-помалу в какое-то не то оцепенение, не то полусон, который, вследствие продолжительного ожидания и упорного сосредоточения на одной точке, наполнялся галлюцинациями.
Пошел ливень. Два полицейских прошли мимо, и он должен был отойти от ворот, к которым он, было, прижался. Когда они ушли, он снова вернулся, весь мокрый и дрожа от холода.
Светлая полоса оставалась все на прежнем месте, ясная, неподвижная. Он уже собрался было уходить, когда вдруг мелькнула какая-то тень. Но она исчезла так быстро, что он подумал, что, может быть, ошибся. Но вслед затем забегали одна за другою новые тени, как будто в комнате поднялась страшная суматоха. Мюффа стоял, точно пригвожденный к противоположной стене. У него невыносимо жгло в желудке, но он терпеливо ждал. Мелькали профили рук и ног; огромная рука бегала по потолку с кувшином, но ничего нельзя было ясно рассмотреть. Ему показалось, однако, что он заметил женский шиньон. Он похож на прическу Сабины, подумал он, но только затылок слишком развит. В эту минуту он ничего не мог толково сообразить. Желудок причинял ему такие страдания, что он прижимался к воротам, чтобы успокоиться; зубы его стучали, как у бедняка, на холоде. Затем, не переставая смотреть все на тоже окно, он предался нравственно-политическим фантазиям: он воображал себя депутатом, на трибуне перед собранием, гремящим против разврата, предсказывающим катастрофы. Он перифразировал статью Фошри о ядовитой мухе и торжественно провозглашал, что общество не может держаться при таких византийских нравах. Это его успокоило. Тем временем, тени исчезли. Очевидно, они снова легли. Но он все смотрел, ожидая, что будет дальше. Пробило три чара, потом четыре. Он все не мог уйти. Когда начинался ливень, он прятался под ворота, а брызги грязи падали ему на ноги. Никто уже не проходил по улице. По временам глаза у него сами собою закрывались, точно обжигаемые яркой полосой света, на которую он уставился с таким глупым упрямством. Еще два раза мелькали тени, повторяя те же движения, еще два раза по потолку пробежала рука с огромным кувшином. Но, потом, снова водворилось спокойствие. Эта возня в комнатах еще более увеличивала его нерешительность. К тому же, ему пришла в голову одна мысль, которая сильно умерила его волнение. Он сообразил, что ему стоит только дождаться выхода женщины. Конечно, он в ту же минуту узнает Сабину. Что могло быть проще? Никакого скандала и полная достоверность. Нужно только дождаться. Из всех смешанных ощущений, испытанных им за эту ночь, в нем осталось теперь одно жгучее желание звать правду. Но ждать у этих ворот было невыносимо скучно; он чуть не виснул. Для развлечения он старался сосчитать, сколько времени ему еще остается ждать. Сабина к девяти часам должна быть на вокзале. Оставалось, стало быть, еще часа четыре с половиною. Он готов был ждать сколько угодно, он не пошевельнулся бы со своего места, он даже с наслаждением мечтал о том, что его ожидание будет вечно.
Вдруг светлая полоса исчезла, и это, по-видимому, ничтожное обстоятельство было для него неожиданной катастрофой. По-видимому, они потушили лампу и теперь будут спать. И, действительно, уже пора. Но это его очень сердило, потому что теперь это черное окно уже не занимало его более. С четверть часа смотрел он на него; наконец, оно утомило его, и он отошел от ворот и сделал несколько шагов по тротуару. До пяти пасов он прохаживался взад и вперед, посматривая от времени до времени на окно. Оно, по-прежнему, оставалось мертвым. Иногда ему приходила в голову мысль, не во сне ли он видел, что в нем плясали тени. Его одолевали ужасная усталость и какая-то тупость, так что он забывал даже, чего он собственно ждет тут, на улице. Он шел по тротуару бессознательно, натыкаясь на тумбы и вдруг просыпаясь с испугом человека, не понимающего, где он и что с ним. Эх, наплевать на все! Раз они легли спать, пусть себе спят. Стоит ли мешаться в это дело? Ночь темна, никто ничего не узнает. Тогда все в нем, даже любопытство, точно сразу испарилось. Осталось одно желание покончить со всем этим, отдохнуть. Холод увеличивался. Оставаться на улице становилось невыносимо. Два раза он уходил, снова возвращался, еле волоча ноги, и снова уходил. Все кончено, ничего больше нет! Он дошел до бульвара и уже не возвращался.
Мрачно было его путешествие по улицам Парижа. Он шел медленно, почти задевая платьем стены домов. Каблуки его стучали по мостовой, тень его то уменьшалась, то вытягивалась, описывая полукруги у каждого фонаря. Это как-то механически поглощало его внимание. Впоследствии он решительно не мог припомнить, по каким улицам он проходил. Ему казалось, что он в течение нескольких часов вертелся кругом, как в цирке. Одно только воспоминание очень ясно запечатлелось в его памяти. Он очутился, сам не зная как, у пассажа панораму, прижавшись лицом к решетке и схватившись обеими руками за болты. Он не тряс их, он только старался рассмотреть, что делается по ту сторону решетки. Им овладело чрезвычайное волнение, хотя он не мог ничего увидеть во мраке пустой галереи. Ветер, сырой как из погреба, дул ему прямо в лицо. Но он упрямо стоял. Потом, очнувшись, он спросил себя, чего же ему нужно в такой поздний час у этой решетки, к которой он прижался с такой силой, что на лице у него остался рубец. Тогда он снова двинулся в путь, полный отчаяния и смертельной тоски, как человек подло обманутый и покинутый всеми в этом мраке.
Наконец, начался день, серый зимний день, кажущийся таким меланхолическим на грязных улицах Парижа. Мюффа очутился в широкой строящейся улице, близь дровяных дворов новой оперы. Залитый дождем, изрытый колесами повозок, глинистый грунт превратился в настоящее болото. Не обращая никакого внимания на лужи, он все шел, скользя и стараясь не упасть. Пробуждение Парижа, партии полотеров и рабочих, начинавших появляться на улицах, по мере того как светало, сильно смущали его. Все смотрели на него с удивлением. Шляпа его была мокра от дождя, ноги по колено в грязи, вид растерянный. Долго прятался он за лесами строящихся домов. В его опустелой душе оставалась только одна идея, что он очень несчастлив. Весь этот ужасный кризис окончился жалостью к самому себе. Поскользнувшись в одном месте, он почувствовал, – что слезы выступили у него на глазах; это были слезы не негодования, а просто слабости и малодушия; одним словом, он чересчур устал, его слишком измочило дождем, ему было слишком холодно. Он приходил в ужас при мысли вернуться в свой мрачный дом на улице Мироменаль. Ему хотелось, чтобы его согрели, пожалели, приголубили. Он машинально пошел к Нана. Дверь была заперта. Ему пришлось ждать, привратник отворилее. Поднимаясь по лестнице, он улыбался, мечтая заранее о теплом гнездышке, где ему можно будет отдохнуть и поспать.
Когда Зоя отворила ему дверь, на лице ее выразилось недоумение и беспокойство. Барыня не могла всю ночь сомкнуть глаз, у нее ужасная мигрень. Впрочем, она, все-таки, посмотрит, может быть, она еще не спит. Она скользнула в спальню, а Мюффа тяжело опустился в кресло. Но почти в то же мгновение, в кухню вбежала взбешенная Нана. Она прямо соскочила с постели, едва успев накинуть юбку, босоногая, с распущенными волосами и разорванной рубашкой.
– Как, ты опять здесь? – крикнула она, вся красная от гнева.
Она бросилась вперед, чтобы самой вытолкать его за дверь. Но, заметив, в каком он виде, она почувствовала к нему жалость.
– Ну, хорош же ты, мой бедненький! – сказала она, смягчаясь. – Где это ты был? Ты их караулил, ты бушевал?
Он не отвечал ничего, продолжая сидеть в кресле с видом пришибленного животного. Но она поняла, что у него все еще не было ясных доказательств, и, чтобы утешить его, сказала:
– Ты видишь, я ошиблась. Я ничего не знаю наверное… Твоя жена честная женщина, ей-ей!.. Теперь, голубчик, ступай домой и ложись спать. Тебе это нужно.
Он не шевелился.
– Ну, ступай же. Ведь нельзя же тебе оставаться у меня. Надеюсь, ты понимаешь, что в такой час это неловко.
– Ничего, пойдем спать, – пролепетал он.
Она сдержала гневный жест. Терпение ее готово было лопнуть. Неужели он сошел с ума?
– Ну, полно, убирайся! – повторила она.
– Не пойду.
Тут она окончательно вышла из себя.
– Но, ведь, это отвратительно!.. Пойми, наконец, что ты мне надоел, ступай к своей жене, которая тебе наставила рога… Да, наставила тебе рога, знай это раз навсегда. Что – доволен? Оставишь ты меня, наконец, в покое?
Глаза Мюффа наполнились слезами. Он сложил руки с мольбою.
– Пойдем спать…
Нана совсем потеряла голову. С ней самой чуть не сделалась истерика. Это, наконец, ни на что не похоже. Какое ей дело до всех этих историй? Разве она не постаралась, по доброте душевной, раскрыть ему глаза самым деликатным образом? А теперь хотят, чтобы она же за все отдувалась! Нет, благодарим покорно. У нее доброе сердце, но не на столько.
– Черт возьми! с меня довольно! – крикнула она, ударяя кулаком по столу. – Я ли не старалась! Я ли не была верна тебе, хотя мне стоило сказать слово, чтобы меня осыпали золотом…
Он с удивлением взглянул на нее. Никогда он не думал о деньгах. Стоило ей только выразить какое-нибудь желание, он его в ту же минуту готов был исполнить. Все его богатство к ее услугам.
– Нет, теперь уже поздно, – с бешенством отвечала Нана. – Я люблю таких, которые дают, не дожидаясь, чтобы их попросили. Теперь же давай мне хоть миллион – не хочу! Кончено, мне теперь не до тебя. Пошел вон, или я за себя не отвечаю, я сделаю что-нибудь ужасное.
Она пошла на него с угрожающим видом добродушной девушки, выведенной из терпения и глубоко убежденной в своем превосходстве над честными людьми, от которых ей житья не было. Но в эту самую минуту отворилась дверь, и на пороге показался Стейнер. Это было уже чересчур.
– Как, еще один? – закричала она с бешенством. Стейнер, ошеломленный криком, остановился. Неожиданное присутствие Мюффа и, притом, в такой час, раздражало его, потому что он боялся объяснения, которого старался избегать в течение трех месяцев. Он моргал глазами, переминался со смущением на одном месте, стараясь не смотреть в глаза графу. Он тяжело дышал, лицо его было красно и искажено, как у человека, избегавшего весь Париж, чтобы принести хорошую весточку и вдруг наткнувшегося на катастрофу.
– Чего тебе? – грубо спросила Нана, обращаясь к нему на «ты», не обращая внимания на присутствие Мюффа.
– Я…. я…. – пролепетал он… – мне нужно передать вам то, что вы знаете.
– Что?
Он колебался. Третьего дня она объявила ему, что если он не достанет ей тысячу франков для уплаты по векселю, она не пустит его больше к себе на порог. Целых два дня бегал он по городу, и сегодня утром, добыл всю сумму.
– Тысячу франков, – сказал он, наконец, вынимая из кармана и подавая ей пакет.
Нана совсем об этом позабыла.
– Тысячу фликов! – воскликнула она. – Разве я прошу милостыню. Вот смотри! Плевать мне на твою тысячу франков.
И, взяв пакет, она бросила ему его в лицо.
Как расчетливый человек, Стейнер поднял деньги я смотрел ей в лицо, ничего не понимая. Мюффа обменялся с ним взглядом, полным отчаяния. А Нана уперлась кулаками в бока, чтоб громче кричать.
– Когда же вы перестанете, наконец, оскорблять меня? Я рада, что и ты пришел, голубчик: мне удастся прогнать вас обоих разом. Ну же, вон, вон! живее!
Они стояли, оторопелые, не двигаясь с места.
– Что? вы находите, что я делаю глупость? Может быть! Но уж вы слишком надоели мне. Будет с меня. Надоели мне эти порядочные люди. Если мне от этого придется околеть с голоду – мое дело!
Они стали успокаивать и уговаривать ее.
– Раз, два, три…. вы не хотите уходить. Ну, так смотрите – вот!
Быстрым движением она настежь отворила дверь своей спальни, и оба ее поклонника увидели, на измятой кровати…. Фонтана. Последний вовсе не ожидал, что его вдруг представят в таком виде, но нисколько не смутился, привыкнув ко всяким неожиданностям на сцене. После первого мгновения удивления он стал строить, соответствующие случаю, рожи, чтобы выйти с честью из этого пассажа. Он высовывал подбородок, морщил нос и передергивал физиономию.
Этого-то Фонтана и поджидала Нана каждый вечер у театра, почувствовав к нему бешеную страсть кокоток к гримасничанью и уродству комиков.
– Вот! – произнесла она с трагическим жестом.
Мюффа, терпеливо переносивший все, тут, наконец, вышел из себя.
– Потаскушка! – прорычал он.
Нана, направившаяся было к себе в комнату, вернулась назад, чтобы оставить за собой последнее слово.
– А твоя жена разве не потаскушка?
Она ушла, захлопнув дверь и заперев ее на ключ. Мюффа и Стейнер, оставшись одни, молча обменялись взглядом. Вошла Зоя, но не принялась гнать их, а, напротив, стала очень любезно уговаривать. Как благоразумная женщина, она поняла, какую страшную глупость сделала ее госпожа. Но она, все-таки, пыталась защитить ее: это недолго продлится. Пусть пройдет у нее этот зуд. Граф и банкир молчали и вышли, не говоря ни слова. На улице, они братски протянули друг другу руку и, повернувшись, друг к другу спиной, пошли каждый в свою сторону, медленно волоча ноги.
Когда Мюффа вернулся к себе домой на улицу Мироменаль, жена его только что приехала. Они встретились на широкой лестнице, мрачные своды которой обдали их ледяным холодом. Оба подняли головы, и глаза их встретились. Граф был в своем испачканном грязью костюме, со своей подозрительной бледностью человека, вышедшего из какой-нибудь трущобы. Графиня, точно вся измученная ночью, проведенной на железной дороге, спала на ходу, непричесанная, с синевой под глазами.