Каждый вечер Христина говорила Клоду:
– А теперь, дружок, ты должен мне обещать, что завтра ты примешься за работу.
– Да, клянусь тебе!
– И помни, что я серьезно рассержусь, если ты не исполнишь своего обещания… Неужели же я мешаю тебе?
– Ты! Какой вздор!.. Ведь я переехал сюда, чтобы работать! Вот увидишь завтра.
А на следующий день они опять уезжали на своей лодке. Христина смотрела на него со странной улыбкой, видя, что он не берет с собой ни холста, ни красок и, радуясь своей власти над ним, тронутая тем, что он всем жертвует для нее, она, смеясь, целовала его. Ладно, пусть отдохнет сегодня, но завтра… о, завтра она сама привяжет его к холсту!
Впрочем, Клод несколько раз принимался за работу. Он начал было этюд жефосских холмов с Сеной на первом плане, пристроившись с мольбертом на одном из островков. Но Христина отправилась с ним на остров и улеглась возле него в траве. Лежа с полуоткрытыми губами, с глазами, устремленными куда-то вдаль, она была так восхитительна среди высокой зелени, среди безмолвной пустыни, где слышался только тихий шепот воды, что Клод ежеминутно бросал палитру и ложился рядом с нею на землю, которая убаюкивала влюбленных. Затем, его очаровала старая полуразрушенная ферма за Беннекуром, осененная вековыми развесистыми яблочными деревьями. Два дня подряд он ходил туда работать, но на третий Христина увела его с собою в Боньер покупать кур; следующий затем день также пропал почему-то, потом оказалось, что полотно высохло. Клод потерял терпение и бросил начатую работу. Таким образом, в течение всего лета попытки Клода не шли дальше набросков, которые он бросал при первой неудаче, лишенный всякой воли. Вся прежняя его страсть к работе, лихорадочное возбуждение, заставлявшее его вставать на рассвете, бороться по целым часам с неудачами, казалось, покинули его, уступив место равнодушию и лени. Как человек, перенесший тяжелую болезнь, он наслаждался растительной жизнью, стараясь изведать все радости этой жизни.
Теперь для него существовала на свете одна Христина. Своим страстным дыханием она совершенно парализовала волю художника. С того первого горячего поцелуя, который она дала Клоду, молодая девушка сразу превратилась в женщину; в ней сказалась страстная, чувственная натура, сказалась с тем большей силой, что сдерживалась так долго целомудрием. Она сразу постигла все тайны любви и отдавалась ей со всем пылом невинности. И Клод, почти столь же невинный, восторгался вместе с нею всем открытиям в неведомой доселе области и возмущаясь своим былым презрением к женщинам. Ну, не глупо ли было пренебрегать никогда не испытанными наслаждениями? Отныне все то обожание, с которым художник относился к женскому телу, было перенесено на живое, гибкое, теплое тело Христины, которое всецело принадлежало ему. До сих пор он восхищался переливами света на атласистой коже груди, бледно-янтарными тенями на бедрах, нежными очертаниями красивого женского живота. Все это казалось ему теперь иллюзией мечтателя. Только теперь он понимал, что значить держать в своих объятиях воплощение этой иллюзии, ускользавшей из слабых рук художника. Христина всецело отдавалась ему, и он с какой-то дивой страстью прижимал ее к себе, точно желая слиться с ней в одно тело. А она, радуясь тому, что убила в нем любовь к сопернице-живописи, старалась продолжить медовый месяц. По утрам изящные формы ее рук и ног бесконечно долго удерживали Клода в постели, точно цепями приковывая его в себе; в лодке, когда Христина гребла, его совершенно опьяняли красивые движения ее гибкого тела; лежа возле нее на траве островков, он готов был по целым дням смотреть в ее глаза, любоваться ею, отдавать ей всего себя, свое сердце и свою кровь.
Отдавая себя беззаветно любимому человеку, Христина, однако, краснела при всяком двусмысленном слове, которое вырывалось у него, отворачивалась при всяком грубом намеке. Она не выносила этого, и однажды они чуть было не поссорились. Они сидели, обнявшись в дубовой рощице и, подстрекаемый любопытством, Клод стал шепотом расспрашивать ее о подробностях ее жизни в монастыре. Ему хотелось знать, говорили ля молодые девушки между собою о мужчинах. Знала ли Христина, что такое любовь?
– Ну, голубка, скажи, что ты думала об этом?.. Подозревала ли ты?..
По лицу Христины мелькнула недовольная улыбка.
– Как ты глуп! Да оставь же меня в покое… Не все ли равно тебе?
– Мне просто хочется знать… Так ты знала?
Лицо ее покрылось яркой краской; она смущенно отвернулась.
– Ах, Господи, так… вообще… как и другие!
Затем, спрятав раскрасневшееся лицо на его плече, она пробормотала:
– А все же это так неожиданно…
Он громко расхохотался и, прижимая ее к себе, стал страстно целовать ее. Но, когда он стал требовать, чтобы она откровенно рассказала ему обо всем, как товарищу, она сначала отделывалась неопределенными фразами, а затем надулась и перестала отвечать на его вопросы. И никогда ему не удалось добиться от нее полной откровенности, добиться того, что скрывают в глубине своей души точно святыню даже самые откровенные из женщин – правдивого отчета о пробуждении в них половых инстинктов. Б первый раз Клод почувствовал, что они, несмотря ни на что, остаются чужими друг для друга. И неужели же ни одна частичка одного тела не проникала в тело другого, несмотря на постоянную близость? Неужели же они оставались чужими даже в то время, когда, прижимаясь друг к другу, задыхались в страстном объятии?
Дни проходили за днями, но влюбленные не тяготились пока своим одиночеством, не чувствовали еще потребности развлечься, искать общества других людей. В те часы, когда Клод не держал ее в своих объятиях, она занималась хозяйством, переворачивала все вверх дном, заставляя Мелию чистить и мыть весь дом, а иногда и сама принималась воевать со своими тремя кастрюлями. Но более всего занимал ее сад. Вооружившись садовыми ножницами, она собрала массу роз с гигантских кустов, при чем до крови расцарапала себе пальцы шипами. Измучилась она также срывая абрикосы, которые она продала за двести франков англичанам-туристам. Эта сделка очень обрадовала Христину и она стала мечтать о возможности жить доходами с сада. Но Клод не увлекался садоводством. Он поставил свой диван в мастерскую и, растянувшись на нем, следил из открытого окна за тем, как работала в саду Христина. Он наслаждался полным спокойствием, уверенностью, что никто не придет к нему, не позвонит, не потревожить его. И эта боязнь внешнего мира доходила в нем до того, что он боялся проходить мимо трактира Фошеров, где мог встретиться с кем-нибудь из парижских друзей.
Счастье Клода омрачалось лишь одним воспоминанием. Вскоре после отъезда его из Парижа, Сандоз, узнавший его адрес, написал ему письмо, в котором просил позволения приехать. Клод не отвечал на это письмо и между ними произошел разрыв. Старая дружба казалась похороненной навеки. Христина приходила в отчаяние, понимая, что он из-за нее разошелся с товарищем, и постоянно возвращалась к этому вопросу, требуя, чтобы он возобновил сношения с товарищами. Но хотя Клод неоднократно обещал ей, что уладить все, он, однако, не предпринимал ничего для этого. Он покончил с прошлым и не желал возвращаться к нему.
В последних числах июля Клоду пришлось отправиться в Париж. У них оставалось очень мало денег, и Клод решил продать Мальгра с полдюжины старых этюдов. Провожая его на станцию, Христина взяла с него клятву, что он зайдет к Сандозу. Вечером она опять пошла в Боньер, чтобы встретить Клода.
– Ну, что? Ты виделся с ним? Вы помирились?
Клод шел рядом с нею, стараясь скрыть свое смущение. Наконец, он сказал глухим голосом:
– Нет, я не успел зайти к нему.
На глазах Христины навернулись слезы. Она сказала печальным голосом: – Ты не знаешь, как это мучит меня.
Он поцеловал ее и со слезами на глазах стал умолять ее не растравлять его ран. Разве он может изменить свою жизнь? И разве не довольно того, что они счастливы?
Однажды, возвращаясь с прогулки в окрестностях la Roche-Guyon, они шли по прелестной лесной тропинке, когда на крутом повороте столкнулись с каким-то незнакомым семейством. Уверенные, что никто не видит их в этом пустынном месте, влюбленные шли обнявшись и все время обмениваясь поцелуями. Встреча эта так ошеломила их, что они продолжали идти обнявшись. Возмущенные буржуа стояли, прижавшись к откосу. Их было трое: отец-толстяк, с короткой шеей, мать – худая, как палка, и дочь – жалкое существо, напоминавшее общипанную больную птицу. И все трое поражали своим безобразием, худосочием вырождающейся расы, казались грязным пятном на залитом солнцем пейзаже. Несчастная девушка смотрела, удивленными глазами на проходившую мимо счастливую парочку, когда отец вдруг грубо толкнул ее и увел в сторону, возмущаясь тем, что нет полицейского надзора в деревнях. А влюбленные шли не спеша своей дорогой, торжествующие и счастливые. Клод старался припомнить, где он видел этих выродков буржуазии, отравленных миллионами, выжатыми у бедняков. Несомненно, он видел их в какой-то важный момент своей жизни. И, наконец, он вспомнил, что это – Маргальян со своей семьей, миллионер-подрядчик, которого Дюбюш водил по залам «выставки забракованных» и который разразился бессмысленным смехом перед его картиной. Пройдя еще шагов двести, они вышли из леса и очутились перед большим белым зданием, окруженным великолепным парком; проходившая мимо старуха-крестьянка объяснила им, что это «Ришодьер» – вилла Маргальяна, приобретенная им года три тому назад. Подрядчик заплатил за нее полтораста тысяч франков, но недавно затратил на переделки и украшения более миллиона франков.
– Ну, уж сюда ничто не заманит нас в будущем! – сказал Клод на обратном пути. – Эти чудовища портят пейзаж!
В середине августа в жизни молодых людей произошла серьезная перемена: оказалось, что Христина беременна. Всецело поглощенная своей любовью, она заметила это только на третьем месяце. Это открытие страшно поразило их обоих: никогда они не думали о том, что это может случиться. Потом они стали серьезно обсуждать это событие, не вызывавшее в них и тени радости. Клода смущала мысль о маленьком существе, которое должно было осложнить их существование, а Христиной овладела необъяснимая тревога, боязнь, что появление нового существа убьет их страстную любовь. Она долго плакала на груди Клода, который – тщетно старался успокоить ее, сам охваченный необъяснимой тоской. Мало-помалу, однако, они освоились с мыслью о маленьком существе, зачатом в тот ужасный день, когда она отдалась ему в полумраке мастерской, где преследовал их безумный хохот толпы. И охваченные жалостью в атому несчастному существу, они стали ждать его, стали желать даже его появления, заботясь о нем и готовясь встретить его.
Зима оказалась очень холодной. Христина, схватившая сильный насморк, не выходила из холодного дома, который невозможно было согреть. Беременность ее была довольно тяжелая, и она проводила значительную часть дня, скорчившись перед пылавшим камином. Но она требовала от Клода, чтобы он ежедневно совершал большие прогулки по замерзшим дорогам. Во время этих прогулов, чувствуя себя опять одиноким после нескольких месяцев непрерывной жизни вдвоем, Клод часто думал о том странном перевороте, который совершился в его жизни совершенно помимо его воли. Никогда он не мечтал о семейной жизни… даже с Христиной. Он с ужасом отшатнулся бы от такой жизни, если бы ему предоставлен был свободный выбор. Но все это как-то сделалось само собою, и теперь разорвать цепь было невозможно, да и Клод, не говоря уже об обязанностях относительно ребенка, был вообще неспособен на подобный шаг. По-видимому, уж такова его судьба, по-видимому, ему суждено был отдаться первой женщине, которая пожелала бы взять его! Нетерпеливые шаги Клода гулко раздавались по замерзшей земле, ледяной ветер замораживал его думы и в конце концов он приходил в тому, что должен благодарить судьбу, которая свела его с честной девушкой и предохранила его от позорной связи с первой подвернувшейся погрязшей в разврате натурщицей. И при этой мысли любовь его к Христине снова разгоралась, и он спешил домой, чтобы схватить ее дрожащими руками в свои – объятия, словно боясь потерять ее, прижимая ее в себе с такой силой, что она не раз вырывалась из его объятий с болезненным криком:
– Ах, осторожнее… мне больно!
И она обеими руками придерживала свой живот, а Клод с тревожным любопытством смотрел на его все увеличивавшиеся размеры.
Христина разрешилась от бремени в половине февраля. Пригласили акушерку из Вернона, роды прошли вполне благополучные; через три недели мать была уже на ногах, а ребенок, здоровый мальчуган, отличался таким прекрасным аппетитом, что матери приходилось до пяти раз подниматься ночью, чтобы унять его. В доме со времени появления нового существа, водворился беспорядок, так как Христина оказалась очень неумелой матерью. Материнское чувство не развивалось в ней, несмотря на ее доброе сердце. Она утомлялась, теряла терпение н призывала на помощь Мелию, которая ухудшала дело своим тупоумием. Нередко отец прибегал на помощь им, но он оказывался еще более неловким. Полная неспособность Христины к шитью и всякого рода работам, относящимся к обычному кругу женских занятий, сказывалась и в ее неумении ухаживать за ребенком. Он содержался довольно грязно, рос, предоставленный самому себе, то. брошенный в саду, то в больших неубранных комнатах, где в беспорядке валялись грязные пеленки, игрушки и всякий ненужный хлам, которым занимали маленького человека в период прорезывания зубов. А когда мать окончательно теряла голову, она бросалась в объятия любимого человека, любовь которого была для нее единственным источником счастья и забвения от всех невзгод жизни. По всему складу своей натуры Христина могла быть беззаветно преданной любовницей, но только любовницей, и она двадцать раз пожертвовала бы ребенком ради любимого человека.
После родов любовь ее вспыхнула с новой силой; вместе с стройностью форм и красотой, к ней вернулась прежняя чувственность.
В это время Клод начал приниматься за работу. Зима приходила к концу, он положительно не знал, что делать по утрам в те дни, когда ярко сияло солнце. Со времени появления маленького Жака, так назвали мальчика, в честь деда его, отца Христины, Христина не выходила из дому раньше полудня. Таким образом, Клод принялся за работу сначала от скуки, сделал эскиз абрикосовой аллеи, набросок с гигантских розовых кустов и еще несколько вещиц – четыре яблока, бутылку и каменный горшок на салфетке. Но мало-помалу он втянулся в работу. Его уже давно преследовала мысль написать одетую женскую фигуру, ярко освещенную солнцем, и Христина сделалась его жертвой. Впрочем, она с радостью служила ему, не подозревая еще, какую всемогущую соперницу создает себе. Он писал ее в разных костюмах и разных позах, то в белом, то в красном платье, то сидя, то лежа на траве, в шляпе с широкими полями или без шляпы, под шелковым зонтиком вишневого цвета, который придавал розовый оттенок ее лицу. Но он оставался неудовлетворенным, соскабливать краску после двух-трех сеансов, начинал все сызнова, упорно преследуя свою мысль.
Христине удаюсь, однако, спасти несколько прелестных, хотя не вполне законченных этюдов от ножа художника, и эти этюды украшали стены столовой.
После Христины должен был позировать Жак. В теплые дни его клали голенького на одеяло, приказывая ему лежать смирно. Но Жак оказывался настоящим чертенком. Радуясь пригревавшему его солнцу, он хохотал, визжал, поднимал вверх свои розовые ножки и кувыркался, свертываясь клубком.
Сначала отец смеялся, затем начинал сердиться, бранил несносного мальчугана, который не мог ни минуты оставаться спокойным. Разве можно шутить, когда речь идет об искусстве.
Мать старалась унять мальчугана, поддерживала его, желая дать художнику возможность схватить контуры руки или ноги. Несколько месяцев Клод упорно бился над Швом, охваченный желанием передать на полотно нежные тоны детского тела, которое очаровывало его. Теперь он смотрел на Жака глазами художника, прищуривая глаза, мечтая о будущей картине. И каждый раз он снова принимался за него, по целым дням выжидал подходящего момента, выведенный из терпения маленьким шалуном, который не хотел спать в те часы, когда можно было работать.
Однажды Жак разревелся, не желая оставаться в требуемой позе. Христина мягко заметила Клоду:
– Друг ной, ты утомляешь бедного крошку.
В припадке раскаяния Клод стал бранить самого себя.
– Ты права… Я просто болван… Да, дети не для этого созданы!..
Весна и лето протекли, не нарушая блаженства молодых людей. Только выходили они в это лето реже; лодка была совсем заброшена и продолжала гнить на берегу. Предпринимать с Жаком прогулки на острова было почти невозможно; молодая чета должна была ограничиваться тем, что гуляла иногда на берегу Сены, не удаляясь от дома далее одного километра. Утомленный однообразием сюжетов, представляемых садом, Клод пристраивался на берегу реки и делал эскизы Сены. В эти дни Христина отправлялась навстречу ему с ребенком на руках, усаживалась на траве возле него, а затем они в сумерках возвращались домой втроем. Однажды Христина, к удивлению Клода, захватила с собой свой старый альбом. Она объяснила ему, смеясь, но не совсем твердым голосом, что, глядя на его работу, и ей захотелось рисовать. В сущности, она стремилась принять участие в труде, который все более удалял его от нее. Усевшись рядом с ним, она принялась рисовать, сделала две-три акварели с усердием пансионерки, но улыбки Клода обескуражили ее. Она поняла, что общение на этой почве невозможно и запрятала свой альбом, взяв с Клода обещание, что со временем он будет давать ей уроки живописи.
Последние работы Клода очень нравились Христине. Отдохнув в течение года на лоне природы, он точно более сроднился с ней, точно прозрел: печать более светлого, жизнерадостного настроения лежала на его эскизах. Никогда раньше ему не удавалось воспроизводить с таким искусством игру света, передавать с такой правдой существа и предметы, ярко освещенные светом. Богатство красок очаровывало Христину, и она совершенно примирилась бы с его живописью, если бы ее не смущало, что Клод бросал свои этюды неоконченными, да к тому же ее нередко сбивали с толку лиловая земля или голубое дерево, путая все ее понятия об окраске предметов. Однажды она решилась подвергнуть критике тополь голубоватого цвета, но Клод заставил ее убедиться в том, что в природе встречается эта нежная голубоватая окраска листвы деревьев. Действительно, ей пришлось признать, что дерево, на которое однажды указал ей Клод, голубоватого цвета, но, тем не менее, она не сдавалась, находя действительность неестественной: в природе не могло быть голубых деревьев!
Мало-помалу Христина стала относиться серьезнее к эскизам, которыми Клод украшал стены столовой. Искусство заявляло о своих правах на их жизнь, и она невольно стала задумываться. Когда Клод уходил, захватывая мешок и зонтик, она нередко бросалась к нему, обвивала его шею руками, спрашивала его шепотом:
– Скажи, ты любишь меня?
– Вот глупый вопрос! Как же я могу не любить тебя?
– Ну, так поцелуй меня крепко, если любишь… крепко, крепко!..
Провожая его до дороги, она иногда говорила:
– Ну, работай… работай… Ведь ты знаешь, что я не хотела отвлекать тебя от работы… Уверяю тебя, я очень довольна, когда ты работаешь.
С наступлением второй осени, когда листья стали желтеть и пошли холода, Клодом овладела какая-то смутная тревога. Погода стояла все время отвратительная; около двух недель непрерывно лил дождь, и невозможно было выйти. Затем пошли густые туманы, мешавшие Клоду работать. Он сидел по целым часам перед камином с мрачным, озабоченным лицом. Он думал о Париже, о газовых рожках, зажигавшихся зимой с пяти часов, о товарищах, возбуждавших друг друга к работе, о кипучей деятельности большого города, не замедлявшейся даже в декабрьские морозы. Он никогда не заговаривал о Париже, но в течение одного месяца раза три ездил туда под предлогом, что ему нужно повидаться с Мальгра, которому он продал еще несколько вещиц. Теперь он не боялся уже проходить мимо трактира Фошеров; он не раз заходил даже туда по приглашению дяди Пуарета выпить стакан белого вина. И каждый раз он окидывал быстрым взглядом все углы столовой, точно надеясь встретить прежних товарищей, которые могли случайно попасть сюда, несмотря на позднее время года. Иногда, терзаемый ожиданием, он засиживался в трактире, затем, разочарованный, охваченный отчаянием, он возвращался домой, задыхаясь от одиночества, не имея вблизи себя ни одной души, которой он мог бы высказать все, что терзало его мозг.
Однако, зима прошла довольно спокойно, и Клоду удалось написать несколько красивых зимних пейзажей. Шел уже третий год пребывания его в деревне, когда в последних числах мая Клода глубоко взволновала неожиданная встреча. Он отправился искать сюжетов на окрестных холмах, так как берега Сены надоели ему, и вдруг на повороте дороги очутился лицом к лицу с Дюбюшем, который шел между двумя рядами изгороди из бузины, в блестящем цилиндре и черном пальто.
– Как, это ты!
Архитектор, крайне смущенный этой встречей, пробормотал:
– Да, я иду с визитом… не правда ли, глупо делать визиты в деревне? Но делать нечего!.. Приходится считаться кое с чем… А ты живешь здесь? Мне говорили… то есть, нет… я думал, что это дальше, на том берегу.
Клод, взволнованный свиданием, вывел Дюбюша из замешательства.
– Ну, ладно, старина, нечего извиняться, я сам виноват… И как же давно мы не виделись! Ты не поверишь, как забилось у меня сердце, когда нос твой показался за листьями!
Он взял товарища под руку и пошел с ним, улыбаясь под влиянием внезапно охватившей его радости. Дюбюш, вечно занят мыслями о своей будущности, тотчас заговорил о своих надеждах. Он только что перешел в первый класс академии, кое-как выдержав установленное испытание. Но этот успех не радовал его. Родители его перестали высылать ему денег и жаловались на свою бедность, требуя, чтобы он поддерживал их. Он отказался от соискания на римскую премию, уверенный, что не добьется ее, так как вынужден зарабатывать свой хлеб. Он совершенно измучился, получая за час по франку двадцать пять сантимов у невежественных архитекторов, которые эксплуатировали его, обращались с ним, как с простым рабочим. Теперь он сам еще не мог решить, какую дорогу изберет. Если он оставит академию, у него будет сильная поддержка в лице могущественного Декерсоньера, который любил его, как прилежного ученика. Но сколько предстояло еще тяжелой борьбы в будущем! И Дюбюш с горечью жаловался на правительственные школы, отнимавшие столько лет и не обеспечивавшие своих питомцев.
Они дошли до того места, где оканчивалась изгородь из бузины и открывалась широкая поляна. Вдали обрисовывалась вилла «Ришодьер» со своими вековыми деревьями. Дюбюш остановился.
– Ах, я и не догадался! – вскрикнул Клод… Ты идешь в этот барак?.. Ах, идолы! Какие у них отвратительные рожи!
Дюбюш, задетый восклицанием художника, возразил наставительным тоном:
– Это не мешает Маргальяну, которого ты считаешь идиотом, быть очень дельным человеком в своей области. Нужно видеть его на постройках! Чертовская деловитость, удивительное умение вести дело! И какое умение приобретать материал! Дурак не сумел бы нажить миллионы… Наконец я хорошо знаю, чего хочу от него. Я был бы довольно глуп, если бы не оказывал внимания человеку, который может быть мне полезен.
Дюбюш, говоря это, загораживал узенькую тропинку, не давая возможности Клоду выйти на поляну. По-видимому, он боялся, чтобы кто-нибудь не увидел их вместе, и хотел дать понять Клоду, что им следует расстаться здесь.
Клод собирался было расспросить Дюбюша о всех своих товарищах, но он не мог говорить. О Христине он не заикнулся даже. Он собирался уже расстаться с Дюбюшем, когда с уст его невольно сорвался вопрос:
– Как поживает Сандоз?
– Хорошо. Я редко вижусь с ним… Он говорил со мною о тебе недели четыре тому назад. Он все еще приходить в отчаяние при мысли, что ты отвернулся от нас.
– Но я совсем не отвернулся от вас! – воскликнул взволнованный Клод. – Умоляю вас, приезжайте ко мне. Я буду безгранично счастлив.
– Ну, ладно, приедем. Я передам ему твое приглашение… А теперь прощай, дружище! Я должен поторопиться.
И Дюбюш направился к Маргальянам, а Клод стоял неподвижно, следя за тем, как удалявшаяся фигура в блестящем цилиндре и черном пальто становилась все меньше и меньше. Затем он медленными шагами, с тяжелым сердцем побрел домой. Христине он ничего не сказал об этой встрече.
Неделю спустя Христина отправилась к Фошеру купить фунт вермишели и разговорилась с соседкой, держа ребенка на руках. В это время с парома сошел какой-то господин и подошел к ним с вопросом:
– Здесь живет г-н Клод Лантье?
– Да, здесь, – отвечала удивленная Христина. – Не угодно ли вам последовать за мной?
Они шли рядом. Незнакомец, казалось, знал молодую женщину и смотрел на нее с ласковой улыбкой. Но так как она ускорила шаги, стараясь скрыть свое смущение, то он не решался заговорить с нею. Наконец, отворив дверь в мастерскую, она сказала:
– Клод, тебя спрашивают!
Раздалось радостное восклицание и через секунду оба друга лежали в объятиях друг друга.
– Ах, голубчик Пьер! Как я рад, что ты приехал!.. А Дюбюш?
– В последнюю минуту что-то задержало его; он телеграфировал мне, чтобы я не ждал его.
– Ну, я так и думал… Но, Боже, как я рад, что ты здесь, что я, наконец, вижу тебя!
И, повернувшись к Христине, которая стояла с сияющим лицом, радуясь этой встрече, он сказал:
– Да, ведь я и не рассказал тебе, что на днях встретил Дюбюша. Он шел к тем уродам…
Но, спохватившись, вдруг он воскликнул:
– Ах, я положительно сошел с ума! Ведь вы незнакомы… Милочка, это старый товарищ мой, Пьер Сандоз…. Я люблю его, как родного брата… Но вы должны поцеловаться, господа!
Христина весело расхохоталась и подставила ему щеку для поцелуя. Сандоз сразу понравился ей своим добродушием, своим сердечным отношением к Клоду. И ее глаза невольно наполнились слезами, когда он, удерживая ее руку в своей руке, сказал ей:
– Я очень рад, что вы любите Клода… И продолжайте любить друг друга… Это лучшее из всего, что дает нам жизнь.
Затем, поцеловав маленького Жака, он спросил:
– Итак, один уже на лицо?
Художник отвечал, пожимая плечами:
– Что же станешь делать! Они являются, не спрашивая разрешения.
Христина отправилась приготовлять завтрак, а Клод и Сандоз остались в мастерской. В немногих словах Клод передал приятелю всю историю своей любви, рассказал, как встретился с Христиной и при каких условиях они сошлись. Но его крайне поразил вопрос Сандоза, почему он не женится на Христине. Боже милосердый, к чему? Они никогда не задумывались над этим, Христине положительно все равно, ведь это не сделает их более счастливыми. Во всяком случае, этот вопрос не имеет особенного значения…
– Ладно! – сказал Сандоз. – Меня-то это не смущает… Но она была честная девушка и, по моему, ты должен жениться на ней.
– Ну, конечно, я готов жениться, как только она потребует этого… Во всяком случае я не брошу ее с ребенком.
Вопрос был исчерпан, и Сандоз стал любоваться этюдами, висевшими на стенах мастерской. Молодчина! Не терял же он тут времени! Сколько жизни в его передаче! Вот оно, настоящее солнце! Клод с восхищением слушал похвалы друга и, самодовольно улыбаясь, собирался было расспросить Сандоза об остальных товарищах, когда Христина позвала их:
– Идите скорее, господа!.. Яйца уже поданы.
Завтрак, поданный в кухне, состоял из яиц всмятку, из жареных пескарей и вчерашней вареной говядины, поджаренной с картофелем, и копченой селедкой; кусок селедки, который Мелия уронила на горячую плиту, возбуждал своим сильным запахом аппетит, кофе, стоявшее на краю очага и проходившее по каплям через фильтр, весело распевало свою песнь. И когда появился десерт – только что собранная с гряд земляника и сыр, купленный в соседней сыроварне – друзья, бесцеремонно положив локти на стол, отдались воспоминаниям и расспросам. В Париже, рассказывал Сандоз, товарищи собственно ничего не делают. Правда, они понемногу прокладывают себе дорогу, толкая друг друга и стараясь поскорей добраться к цели. Конечно, отсутствующих забывают… Кто не желает, чтобы о нем забыли, не должен надолго исчезать с горизонта. Но разве талант не остается талантом? Разве человек, у которого есть талант, не добьется своего? Да, ведь это была их давнишняя мечта – жить в деревне, создавать темы шедевр за шедеврами и в один прекрасный день поразить Париж, открыв свои чемоданы!
Вечером, когда Клод провожал Сандоза на станцию, последний сказал ему:
– Кстати, я хотел сообщить тебе еще кое-что… я собираюсь жениться.
Художник улыбнулся.
– Ах, плут, так вот чем объясняется твоя сегодняшняя проповедь!
В ожидании поезда они продолжали беседовать. Сандоз стал развивать товарищу свой взгляд на брак, на который он смотрел с буржуазной точки зрения, как на необходимое условие умственной производительности, возможной только при правильном образе жизни. Женщина, убивающая художника своей страстью, терзающая его сердце, иссушивающая его мозг, давно отошла в область романтизма. Действительная жизнь не мирится с таким образом. Лично он чувствует потребность в присутствии любящей души, которая охраняла бы его спокойствие, потребность в тихой семейной жизни, которая давала бы ему возможность всецело отдаться тому великому труду, которому он мечтал посвятить всю свою жизнь. Ему казалось, что он нашел подходящую подругу жизни – сироту, дочь мелкого торговца, бедную, но красивую и интеллигентную девушку. С полгода тому назад он вышел в отставку и бросился в журналистику, которая давала ему возможность зарабатывать больше денег. Недавно он устроил мать в маленьком домике в Батиньоле и мечтал уже о том, как они будут жить там втроем, и как он будет работать для содержания двух любимых женщин.
– Женись, старина! – сказал Клод. – Каждый должен делать то, что соответствует его настроению… Но вот твой поезд. Не забывай своего обещания и приезжай почаще.
В течение лета Сандоз навешал друга довольно часто. Он собирался жениться только осенью и проводил с Клодом все свободное время, которое ему удавалось урвать от газетной работы. Эти дни были настоящим праздником для друзей, они проводили их, гуляя вместе, беседуя, мечтая по-прежнему о будущей славе.