Воскресные охотники. Юмористические рассказы о похождениях столичных подгородных охотников

Мужик Степан побежал за Калистратом и через четверть часа вернулся с ним. Калистрат – молодой парень с серебряной серьгой в ухе – как был на работе в закопченной рубахе и опорках на босую ногу, так и явился на пир с гармонией. Он заиграл какую-то песню, девушки заплясали перед столом французскую кадриль, состоящую, впрочем, только из первой фигуры, повторили эту фигуру раза четыре, но тут Петр Михайлыч, сначала подпевавший под музыку, стал клевать носом и наконец, сидя у стола, заснул, положив на него руки, а на них голову. Девушки, услыша храп, стали будить Петра Михайлыча, он не просыпался.

– Петр Михайлыч! Что ж вы? Проснитесь! – трясла его за рукав Аришка.

Петр Михайлыч не откликался и был недвижим.

– Довольно, что ли, Петр Михайлыч, петь и танцевать? Ежели довольно, то пожалуйте нам расчет, и тогда мы по домам пойдем.

– Прочь! Чего вы его будите? Дайте покой! Видите, человек измаялся. Не пропадут ваши деньги. После за ними придете, – вступился за него егерь.

– Да он забудет потом об нас, и пропадет у нас все пропадом. Петр Михайлыч! Ваше степенство!

– Не вороши, тебе говорят! Никогда он не забудет, а забудет, так я напомню. Сколько тут вас? Пять душ?

– Да он, голубчик Амфилотей Степаныч, тверезый-то по двугривенному нас рассчитает, а от пьяного мы от него по полтине можем взять. Пьяный он щедрее.

– Не таковский он человек. Человек он обстоятельный, купец надежный, а не шишгал какая-нибудь, у него два дома в Питере. Что скажу, то и даст.

– Так ты, голубчик, похлопочи, чтобы по полтине… Вот нас пятеро, так чтобы два с полтиной. Двугривенничек мы тебе от себя за труды дадим, – упрашивали девушки.

– Ладно, ладно. Убирайтесь только вон.

– Когда приходить-то?

– Вечером, вечером приходите. Вечером я его разбужу.

– Ах, какая незадача! За грибы получили, а за песни так и не посчастливилось, – с сожалением говорили девушки, уходя с огорода.

– Мне тоже с него за полдня получить, – бормотал кузнец Калистрат. – Меня от работы оторвали. Ты скажи ему, чтоб два двугривенных…

– И мне за рыбу шесть гривен… – прибавил одноглазый мужичонка. – Ты напомни ему, Амфилотей Степаныч. Да не даст ли он рубль? Ведь он проснется, так не будет помнить, что за шесть гривен сторговался.

– Все, все до капельки получите вечером, убирайтесь только вон!

– Ты похлопочи, говорю я, чтоб рубль-то… Может статься, он забудет. А я тебя за это потом двумя стаканчиками с килечкой…

– Проходите, проходите. Нужно же дать человеку покой! – гнал всех егерь. – Степан! Помоги мне Петра Михайлыча оттащить от стола и положить вот тут на ковер под дерево.

Егерь и мужик бережно подняли охотника, поволокли его и, как кладь, положили на ковер под вишню, сунув ему под голову подушку.

– Ну, прощайте, родимые. Пойду я… – уходила с огорода баба. – Я довольна. За ягоды три гривенника получила и пива напилась вволю, – пробормотала она.

Кузнец Калистрат шарил по столу и допивал из недопитых бутылок пиво. Найдя под столом непочатую бутылку, он хотел унести ее с собой, но егерь отнял ее.

– Да ведь тебе еще останется. Чего ты жадничаешь! – сказал ему Калистрат. – Вон еще три непочатые бутылки стоят.

– Проваливай, проваливай! Я жалованье получаю и приставлен, чтобы охотничье добро стеречь. Ведь уж и так налакался досыта.

– Так смотри, сорок копеек! – сказал Калистрат, уходя, егерю.

– Что обещано – как из банка будет заплачено.

Перед егерем стоял Степан и спрашивал:

– Ну, а мне как быть? Что мне теперь с лошадью делать? Отпрягать ее или так оставить? Деньги-то я свои получу – а вот поедет он сегодня куда-нибудь или опять не поедет?

– Знамо дело, никуда не поедет. Нешто такие вареные судаки куда ездят? А он совсем судак вареный. Ты поезжай домой и отпряги лошадь, а уж в ночное ее не отпускай, – отвечал егерь.

– Ну, ладно. Теперь я и сам дрыхнуть лягу, а ужо вечером к нему понаведаюсь… Ах, Петр Михайлыч, Петр Михайлыч! Люблю таких охотников! Душа.

Степан крутил головой и уходил с огорода. Он и сам был пьян и шел покачиваясь.

8

Только часу в девятом вечера проснулся спавший на огороде под вишней Петр Михайлыч, да не проснулся бы и теперь, если бы не пошел дождь и не стал мочить его. С всклокоченной головой, с опухшим лицом поднялся он с травы, схватил ковер и подушку и, ругаясь, что его раньше не разбудили, направился в охотничью сборную избу. Уже темнело, спускались августовские сумерки. На дворе он встретил егеря Амфилотея, старающегося поймать на цепь рыжего пойнтера, но тот не давался ему.

– Подлец! Мерзавец! Что ж ты меня раньше не разбудил! – сказал Петр Михайлыч егерю.

– Три раза будил, да что ж с вами поделаешь, если вы не встаете и даже деретесь во сне? Сон-то у вас какой-то бесчувственный.

– Деретесь! Знамо дело, человек в забытье. Ну, и выпил тоже малость.

– Уж и малость! От такого питья медведь лопнет. Вы разочтите: вчера питье, потом сегодня…

– Ты бы хорошенько меня потряс.

– Господи боже мой, ваша милость! Да ведь не поленом же по брюху мне вас колотить. Я уж и так раскачивал вас, что тумбу.

– На охоту теперь поздно? – спросил Петр Михайлыч.

– Какая теперь охота! Сейчас ночь. В слона теперь не попадешь, а не токмо что в куропаточного выводка. Да и леший может в лесу обойти. Пожалуйте чай пить в избу. Самовар готов.

Егерь подхватил из рук Петра Михайлыча ковер и подушку и понес их в избу. Петр Михайлыч шел и почесывался.

– Ведь эдакая незадача! Второй день не могу попасть на охоту… – бормотал он.

– Завтра утречком надо постараться сходить. Сегодня уж как-нибудь потрезвее, а завтра чем свет, – отвечал егерь…

– Так-то оно так, но вот беда – я сказал жене, что сегодня к вечеру вернусь домой.

В избе кипел самовар. За столом на клеенчатом диване сидел доктор Богдан Карлыч и еще охотник – молодой человек из местных лесопромышленников, в кожаной куртке, в кожаных штанах и в таких высоких сапогах, что они доходили ему прямо до туловища. На столе около самовара стоял изящный раскрытый ларец в виде баула, и из четырех гнезд его выглядывали четыре горлышка бутылок. Доктор и охотник пили чай с коньяком.

– Петр Михайлыч! Вот так встреча! Гора с горой не сходятся, а человек с человеком сойдется! – воскликнул охотник. – Откуда это?

– Спал… – хриплым голосом произнес Петр Михайлыч, щурясь на свет шестериковой свечки и маленькой жестяной лампочки, которые уже горели на столе, протянул руку охотнику и сказал: – Здравствуй, Василий Тихоныч.

Молодой человек посмотрел на него и пробормотал с усмешкой:

– Вишь, у тебя лик-то как перекосило! Или уж на охоте намучился?

– Всего было, кроме охоты. На охоту еще только сбираюсь. Завтра поеду.

Петр Михайлыч грузно опустился на массивный стул с продранным сиденьем.

– Так вот и отлично. И я на завтра с вечера приехал. Вместе и пойдем, – отвечал Василий Тихоныч. – А я, брат, приехал на уток выписную собаку попробовать. Собаку я себе из Англии выписал. Тридцать пять фунтов стерлингов… Это ведь на наши-то деньги по курсу – с провозом и прокормом около четырехсот рублей собака обошлась.

– А только уж и собака же! – мрачно откликнулся егерь. – За эту собаку и четырех рублей жалко дать. Ведь вот сколько ловил ее, чтоб на цепь взять, – так и не поймал.

– Это оттого, что она русских слов не понимает, а знает только по-английски. Собака на редкость. Чутье – изумление… Дрессировка… Да чего тут! Я ей папироску зажженную в зубы давал – держит, не смеет выбросить, а уж собаки на что табачного дыма не любят. – А к себе ее между тем кусочком говядины подманиваете.

– Это оттого, что я английских слов не знаю, не знаю, как ее к себе подозвать, а она дрессирована только на английские слова и русские слова не понимает. Собаку-то прислали, и счет прислали, и все, а английских слов охотничьих не сообщили, как ей приказывать. Ну, да мы теперь агенту запрос через нашу контору в Лондон сделали, чтобы прислал английский словарь собачьих слов с переводом на русский язык и чтоб все эти английские слова русскими буквами были написаны, так как я английского языка не знаю.

– Арапник, Василий Тихоныч, на эту собаку надо здоровый, а не английские слова, – сказал егерь. – И словами английскими ничего не поделаете, ежели собака – вор.

– Ну, уж это ты оставь… Я ей кладу на нос кусок сахару и только погрожу пальцем…

– А цыпленка сейчас у хозяйки на дворе задушила и съела.

– Ну, уж это ты врешь!

– Извольте выйти на двор и посмотреть. Весь двор в перьях, да и посейчас она по двору с крылом возится. Да ведь как уворовала цыпленка-то, проклятая! Забежала в чулан, сняла его с насеста и сожрала.

– Не может быть! Никогда не может быть, чтобы английская дрессировка братьев Роджерс… Приведи сюда сейчас собаку! – воскликнул Василий Тихоныч.

– Да как ее привести, ежели она в руки не дается?

– Да, да… Русских слов она не понимает. Англичанка, кровная англичанка… Вот тебе кусочек сырой говядины, примани ее на говядину и приведи. На говядину она сейчас подойдет. Скажи только слово «на» и протяни говядину. Должно быть, «на» и по-английски значит «на», потому что она его отлично понимает.

Василий Тихоныч полез в карман своей кожаной куртки, вынул оттуда кусочек сырого мяса и подал его егерю.

Егерь взял мясо и цепь и неохотно пошел за собакой. – Ужасные деньги – четыреста рублей за собаку, – произнес доктор.

– Но зато уж собака! Огонь, а не собака! Я знаю, что люди и по шестисот рублей за щенка от известных матерей и отцов платили, а это ведь взрослая сука. Я считаю, что щенками в два года эти деньги выручу. Да и помимо щенков – медали на собачьих выставках буду за нее получать. А ведь большая золотая медаль стоит семьдесят пять рублей. Три золотые медали в три года получить – вот уж двести двадцать пять рублей. Нет, тут никогда не будет убытка, а напротив – барыш.

– Цыпленка-то она своровала – вот что нехорошо, – опять сказал доктор.

– Позвольте-с… Да, может быть, она своровала его потому, что егерь ей какое-нибудь такое слово по-русски сказал, которое она приняла за слово «взять», – возражал Василий Тихоныч. – Говорю вам, что собака только по-английски знает и по-русски ни слова, ну, она и ошиблась.

– А жрать-то цыпленка зачем же?

– Да не жрала. Никогда я не поверю, чтобы жрала! Просто нарочно егерь говорит, чтобы за цыпленка с меня сорвать. Вот сейчас приведут собаку, и увидите вы, что положу я ей на нос кусочек мяса и только пригрожу пальцем, как истукан будет она сидеть, пока не скажу «на». «На» она отлично понимает.

Петр Михайлыч сидел молча и зевал и даже не слышал разговоров о собаке, до того у него болела голова. В глазах ходили какие-то круги, в висках стучали точно молотки, а затылок был как бы налит свинцом.

– А здорово, должно быть, ты хватил сегодня, Петр Михайлыч! – взглянул на него молодой охотник и покачал головой.

– Ох, уж и не говори! – вздохнул Петр Михайлыч.

– Так отпивайся скорей крепким чаем.

– Чаю потом… А прежде… Ох, не осудите только, господа… Не осуди и сам не осужден будешь… Все мы люди и человеки. Вот чего прежде надо.

Петр Михайлыч протянул руку к одной из бутылок в ларце Василия Тихоныча и дрожащей рукой стал наливать из нее себе в рюмку содержимое.

9

Егерь привел на цепи собаку. В руке он держал мертвого цыпленка.

– Еще одного цыпленка задушила, проклятая! – сказал он. – Вот и цыпленка нарочно несу.

– Не может быть! – воскликнул Василий Тихоныч, вскочив с места. – Это ты сам цыпленка задушил.

– Ну вот… Стану я божью тварь душить, да еще хозяйкино добро, у которой живу. Вот, смотрите: на цыпленке собачьи зубы-то, если вы такой невероятный человек, что словам моим не верите.

– Да это, может статься, хорек!

– Ах ты господи! На месте преступления собаку захватил, изо рта у ней цыпленка вырвал. Потому только и поймал ее на цепь, проклятую, что в чулан она забралась. В чулане-то уж ей было не увернуться. А то бы и посейчас не поймать…

Василий Тихоныч рассматривал задавленного цыпленка. – Действительно, горло перекусила, – сказал он. – Диана! Как же это ты так? Ах ты, тварь мерзкая!

Он размахнулся и хватил собаку цыпленком по морде. Собака зарычала и оскалила зубы.

– Это на хозяина-то! На охотника-то! – воскликнул доктор. – Смотрите, ведь она вас чуть не укусила. Ну, английская дрессировка!

– Да, да… это оттого, что она русских слов не понимает, не понимает даже, за что я ее бью. Понятное дело, пес английский, родился и воспитывался среди англичан.

– Позвольте, ваша милость, я ее сейчас привяжу в сенях к столбу да арапником смоленым раз пяток вытяну – и в лучшем виде русский арапник поймет, – предложил егерь. – А когда бить буду, цыпленка перед ней положу.

– Постой, постой… Ты, может быть, ее от дичи отучишь. Тогда уж собака и дичь не будет брать, – остановил его Василий Тихоныч.

– Будет-с… Чего вы сомневаетесь! Я эфиопскую собаку арапником вышколю, а не то что английскую. Помилуйте, ведь это безобразие! Охотничий пес и вдруг хватает цыплят с насеста и жрет их. Это уж ни на что не похоже!

Егерь потащил собаку.

– Ты только полегче, только полегче! – кричал ему вслед Василий Тихоныч и вышел с егерем вместе в сени.

Через минуту раздались удары арапника и визг собаки. Василий Тихоныч вернулся в комнату и тащил за собой на цепи собаку. Та не шла.

– Ну, на говядинки, на! – совал он ей в рот кусочек мяса.

Собака и на мясо не обратила внимания. Кой-как дотащил он ее до стола, привязал за ножку дивана, и она сейчас же спряталась под диван.

– Англичанка… Ни слова по-русски не понимает, русская-то дрессировка ей даже дика, вот это из-за чего, – говорил он в оправдание собаки.

– Однако позвольте, милейший. Ведь невозможно же этому быть, чтоб в Англии охотничьим собакам дозволялось по чуланам цыплят ловить, – заметил доктор.

– Ах, Богдан Карлыч, ведь мы с вами в Англии не были и не знаем, какие там порядки.

– Как? В Англии собакам цыплят позволяют жрать?!

– Не то, не то. Я о другом… Все может случиться. Может быть, там и цыплята другого вида. Ведь это русский цыпленок. Почем вы знаете, может быть, она, никогда не видавши русского цыпленка, за дичь его приняла!

– За глухаря? Ловко! Хорошая будет охотничья собака.

– Ха-ха-ха! – разразился хриплым смехом и Петр Михайлыч, выпивший уже две рюмки коньяку, несколько пришедший в себя и развеселившийся.

– Теперь не будет цыплят ловить! Долго будет русскую науку помнить! – махнул рукой егерь.

– Боюсь только, что ты на дичь мне ее испортил, – сказал Василий Тихоныч. – Будет бояться дичь брать.

– Не станет бояться, ежели она настоящая охотничья собака.

– Покажи-ка, покажи-ка, какие она у тебя фокусы с говядиной делает? – спросил Петр Михайлыч.

– Диана! Иси! На! – крикнул собаке Василий Тихоныч, достав кусочек говядины из кармана и вызывая из-под дивана собаку, но та не шла. – Нет, без английских слов ничего не поделаешь, да и напугана она поркой, – прибавил он.

Вошел мужик Степан.

– Поедете сегодня, ваше степенство, на железную дорогу? – спросил он. – Уж ежели поспевать на поезд, то надо сейчас ехать.

Петр Михайлыч был в раздумье.

– Ах, и нужно бы домой ехать, жена ждет, – сказал он, – но как я поеду домой, не бывши еще на охоте! Надо хоть какую-нибудь пичужку застрелить. Уж и не знаю, право.

– Да полно тебе! Оставайся! А завтра чуть свет на уток со мной… – сказал ему Василий Тихоныч.

– Какие тут утки, ежели у меня выводки куропаток есть приготовлены.

– Тогда сначала на уток, а потом на куропаток и завтра с вечерним поездом домой.

– Жена-то ждет – вот в чем сила. Опять же, завтра и векселю срок в банке.

– Да неужто приказчики-то не распорядятся заплатить, ежели с векселем в лавку придут?

– Так-то оно так, но вексель-то чужой, а мой только бланк. Положим, что векселедатель – человек надежный… Но жена, жена…

– Жене телеграмму… Вот мужик и съездит на железную дорогу телеграмму подать.

– В лучшем виде, ваша милость, съезжу. Лошадь готова… – встрепенулся мужик.

– Нельзя, нельзя телеграмму… Напугаешь жену, подумает бог знает что… Нет, уж лучше так… Позвольте, да у нас сегодня которое число? Второе ведь?

– Эк ты хватил! Третье. Второе вчера было. Сегодня суббота, третье число…

Петр Михайлыч схватился за голову.

– Батюшки! Так ведь векселю-то сегодня срок, а не завтра. Ах ты, незадача какая! – воскликнул он. – А ведь я думаю, что все еще второе число!

– Второе число было вчера, и вы изволили весь день… – начал было егерь.

– Молчи! Не сбивай с толку! И так уже я сбился с этим проклятым бражничаньем! А из-за чего? Чуть только сюда придешь – сейчас и лезут к тебе разные мужики, бабы, девки, ребятишки. Кто раков тащит, кто грибов, кто рыбы… Тьфу! Да неужто, господа, сегодня в самом деле суббота? – удивлялся Петр Михайлыч. – Честное слово, я думал, что пятница.

– Потерял купец пятницу! Ха-ха-ха! – захохотал Василий Тихоныч. – Просто ты проспал ее.

– Ну, чего зубы скалишь! Чего! Нет, надо ехать сейчас домой.

– Прикажете лошадь сейчас подавать? – спросил мужик.

– Не надо, не надо, – перебил его Василий Тихоныч. – Он останется. Ну, чего ты сегодня поедешь? С какой стати? Не сделав ни одного выстрела и ехать?

– Да вот вексель-то…

– Ночью приедешь и платить будешь? Кто же по ночам платит! Да и не заплатили по векселю, так вексель все равно теперь протестован. Но как не заплатить? Ведь у тебя там люди остались торговые, понимающие люди.

– Так-то оно так, – согласился Петр Михайлыч.

– Ну и оставайся. Вот и Богдан Карлыч остается. Сегодня мы выпьем, закусим, часика на два сядем втроем с болваном в винт сыграть, а потом спать и утречком все трое на охоту. Сначала на утках мою англичанку попробуем, а потом на твоих куропаточных выводков… Амфилотей! Сбегай в лавочку и купи карты! Вот рубль. Да слышишь! Нельзя ли нам велеть уху сварить!

Егерь отправился исполнять требуемое. Мужик стоял и переминался с ноги на ногу.

– Не поедете сейчас, Петр Михайлыч? Откладывать лошадь? – спрашивал он.

– Откладывай! – махнул рукой Петр Михайлыч.

Через полчаса охотники играли в винт с болваном, сидя около потухшего самовара. Хозяйка готовила за стеной ужин. Было чадно. Пахло пригорелым маслом. Ларец с бутылками был переставлен на стул. Владелец его Василий Тихоныч и Петр Михайлыч то и дело подходили к нему, вынимали из него фляжки, наливали себе рюмки и пили. Не отставал от них и доктор Богдан Карлыч, но при каждом обращении к ларцу приговаривал:

– В первый раз против своих принципов иду и пью то, что мне не положено, но это исключение по случаю того, что я сегодня под дождем на охоте промок.

– Карл Богданыч, что вы! Да вас и дождь-то только чуть-чуть прихватил! – воскликнул Василий Тихоныч. – Ну, да что тут! Выпьемте.

10

На другой день с пяти часов утра начал егерь будить спящих охотников, но никто из них в это время не встал. Петр Михайлыч даже и голоса не подал. С вечера опять было много выпито разной хмельной дряни. В половине шестого егерь опять приступил к расталкиванию охотников – тот же результат. В шесть часов он подал самовар и снова начал будить – и снова без успеха. На этот раз Петр Михайлыч подал признаки жизни, но когда егерь начал его поднимать, чтоб посадить на кровати, он схватил свой сапог, пустил им в егеря и снова повалился на подушку. В половине седьмого доктор встал и приступил к умыванью. Прежде всего он посмотрел на свой язык в маленькое карманное зеркальце. Язык был бел. Доктор покачал головой.

– Ах, как скверно, когда с вечера изменишь своим правилам и поешь что-нибудь, – сказал он. – Никогда я не ужинаю, а вчера на ночь поел – и вот в результате расстройство желудка. И какой ужин! Господи! Грибы, раки… Ведь это и утром-то съесть, так три дня не сварится. Вчера думал ограничиться только ухой, но ведь соблазн – раков я страсть как люблю.

– С водкой, Богдан Карлыч, кажись, ничего, – откликнулся егерь.

– Какое ничего! Водка-то, может быть, все и погубила: аппетит разыгрался – я и не устоял, и навалился на раков с грибами. Дай-ка мне стакан воды. Я капель выпью.

Выпив капель и умывшись, доктор приступил к чаепитию. Было семь часов. Петр Михайлыч и Василий Тихоныч храпели во все носовые завертки.

– Ежели уж нам вместе идти на охоту, то надо будет их поднять, – сказал доктор егерю.

– Поднять! Хорошо говорить, что поднять, а попробуйте… – отвечал егерь. – Видите, в каких бесчувствиях.

Доктор и егерь начали вдвоем будить охотников, но опять безуспешно. Егерь прибегнул к хитрости.

– Василий Тихоныч! Проснитесь! Ваша англичанка сбежала! – крикнул он.

Хитрость подействовала. Василий Тихоныч открыл глаза и приподнялся.

– Диана сбежала? Как сбежала? Да ведь она на цепи была! Зачем же ты ее с цепи спустил? – заговорил он, садясь на кровать.

– Успокойтесь. Цела… – рассмеялся егерь. – А только ночью она поднялась на стол и колбасу вашу съела. Нарочно я сказал, что пропала, потому вставать надо и на охоту идти. Вставайте скорей… Уж самовар остыл. – Черт! Дьявол! Только пугаешь попусту. Ведь моя собака – капитал, ведь она четыреста рублей стоит.

Василий Тихоныч опять лег, но уж больше не засыпал. Около половины восьмого он был на ногах, но Петр Михайлыч продолжал спать. Василий Тихоныч, чтоб разбудить его, стащил с него плед, выдернул из-под головы подушку – не помогло.

– Вот дрыхнет-то! – воскликнул Василий Тихоныч.

Доктор собирался уже на охоту.

– Нет, господа, я вижу, вас не дождешься. Я один пойду в лес, – сказал он. – Пойдемте, если хотите.

– Нельзя. Я дал Петру Михайлычу слово, чтобы вместе идти.

– Да ведь и я дал, а однако, видите, он в бесчувственном состоянии. Нет, уж я отправлюсь.

Доктор ушел.

Старенькие стенные часишки с мешком песку вместо гири прокашляли восемь. Самовар давно уже простыл. Василий Тихоныч попробовал сесть на ноги Петра Михайлыча, чтобы разбудить, – тщетно. Петр Михайлыч пинком отпихнул его от себя и продолжал спать.

– Петр Михайлыч! Пожалуйте… Телеграмма от вашей супруги! – крикнул егерь, пустившись на хитрость. – Телеграмма… Прочтите… Смотрите, не случилось ли чего…

Телеграмма помогла. Петр Михайлыч поднялся и, держась за голову, заговорил:

– Телеграмма… Фу! Давай сюда… Что такое?

Василий Тихоныч сунул ему в руки замасленную бумагу от колбасы и с громким смехом сказал:

– Вот телеграмма… Читай…

В ответ послышались ругательства.

– На охоту ведь надо идти, – пробормотал егерь. – Очухайтесь скорей, умойтесь, да и пойдемте. Третий день живете здесь и не можете на выводков собраться.

– Ох, совсем я болен… Каждое местечко у меня ломит. А башка, башка, так как пивной котел, – отвечал Петр Михайлыч. – Который теперь час?

– Да уж девятый. С пяти часов я вас будить начал – и словно вы каменные, – рассказывал егерь.

– Отпейся ты скорей чаем. Сейчас полегчает, – говорил Василий Тихоныч.

– Прежде всего, умыться надо, хорошенько умыться, – советовал егерь. – Да дайте, я вам голову холодной водой из ведра окачу. Пойдемте на крыльцо.

– Веди куда хочешь. Делай со мной что хочешь. Фу! Даже из стороны в сторону шатает. А насчет жены – нехорошо, что вы меня обманываете. Примета есть. Нехорошо… – бормотал Петр Михайлыч и отправился на крыльцо вместе с егерем.

Там уж поджидали его, сидя на ступеньках, гармонист Калистрат, кривой мужик, продавший с вечера форель, и пять крестьянских девушек.

– Вам чего? Вы чего тут, черти? – крикнул на них Петр Михайлыч.

– За расчетом, ваша милость, пришли. Вчера вы с нами не рассчитались, так вот…

– За каким расчетом? – вспоминал Петр Михайлыч.

– Да как же… Ведь вы за песни не заплатили, что мы вчера вам пели. Помилуйте, ведь мы рабочий день потеряли. Надо же рассчитаться, – отвечали девушки.

– Вон! Видите, я только еще встал. Не сбегу я… После придите…

– На работу, Петр Михайлыч, надо идти. И так уж три часа потеряли, вашей милости дожидаясь.

– В обед приходите. Видите, я еще не умылся. Пустите… Дайте мне умыться!

– Мне за рыбу! – кричал кривой мужик. – Теперь бы вот за жердями ехать, а тут…

– Прочь! Чего вы, дьяволы, в самом деле, пристали, словно с ножом к горлу! – закричал на мужиков и девушек егерь и стал их гнать с крыльца. – Не пропадут ваши деньги, не сбежит Петр Михайлыч. Он наш постоянный гость.

И егерь пустил даже в ход кулаки. Мужики и девушки стали уходить от крыльца.

– Опять полрабочего дня пропадет… – бормотала черноглазая Аришка.

– Ничего твоего не пропадет. Приходи только вовремя. Платок тебе даже подарю, – сказал Петр Михайлыч. – Барин! А барин! И мне с вас за гармонию двойную плату получить надо, потому вот уже я и сегодняшнее утро из-за вашей милости прогулял! – кричал кузнец Калистрат.

Петр Михайлыч начал умываться. Егерь вылил ему на голову ведро холодной воды и ругал мужиков и девушек. – Как я пойду теперь на охоту, Амфилоша? У меня даже ноги трясутся, и всего меня в дрожь… лихорадка колотит, – говорил Петр Михайлыч, присев на ступеньки крыльца и утираясь полотенцем.

– Ничего, ваша милость, как-нибудь расходитесь. Главное дело, теперь чаем отпиться надо хорошенько.

– Ну, и опохмелиться чуточку не мешает – выскочил из-за угла кривой мужик. – Послушайтесь, барин, моего совета: хватите вы теперь стаканчик с перцем.

– Проходи, проходи! Никто твоего совета не спрашивает! – крикнул на него егерь. – Вишь, дьявол, притаился! Нечего тут…

– Как проходи? Должен же я за вчерашнюю форель деньги получить!

– Да ведь уж ты получил.

– Что ты, опомнись! Когда я получил? Я из-за барина целый день потерял, я из-за барина пьян напился. Мне за форель и за рабочий день получить следует.

– Тебе сказано, чтоб в обед приходить! В обед и приходи. Видишь, я только очухиваться от сна начинаю, – сказал Петр Михайлыч, поднялся со ступеньки и, покачиваясь, направился в избу.

– Барин! Голубчик! Петр Михайлыч! Ты вот что!.. Ты опохмели меня сейчас, ради Христа, хоть стаканчиком! Ей-ей, я вчера из-за тебя пьян напился! Мочи нет, как башка трещит! – кричал ему вслед мужик и лез на крыльцо.

Егерь захлопнул дверь и запер ее на крючок.

11

Ведро холодной воды, вылитое на голову, все-таки несколько освежило Петра Михайлыча, но во рту у него после двухдневной попойки словно эскадрон солдат ночевал, как говорится. Петр Михайлыч кашлял с громкими раскатами, стараясь откашлять что-то засевшее и как бы прилипшее к глотке, плевал, но тщетно. В желудке что-то урчало и переливалось. Он попробовал сосать лимон, но и это не помогло. Также ломило поясницу, ноги были словно пудовые и передвигались, как тумбы. – Расхлябался я, совсем расхлябался, – говорил он, присаживаясь и закуривая папиросу. – Вот и от папироски такое чувство, словно я на качелях качаюсь или в бурю на пароходе еду. А все-таки на охоту-то отправиться надо.

– Да как же не надо-то! – подхватил егерь. – Конечно, надо. Не ехать же вам обратно домой, не побывавши на охоте. Уж вы понатужьтесь как-нибудь.

– Да уж и то тужусь. Самовар-то уж остыл? – потрогал Петр Михайлыч самовар.

– Еще бы ему, ваша милость, не остыть. Ведь с шестого часа утра, а теперь уж девятый. Желаете, так можно подогреть? А только ведь это опять на полчаса, а то и больше затянется.

– Нет, не надо. Что чай!

– Верно. Кто чай пьет, тот от Бога отчаивается, – сказал Василий Тихоныч, улыбаясь.

– Буду одеваться, – вздохнул Петр Михайлыч, а между тем сам посматривал на ларец Василия Тихоныча.

– Вижу я, чего тебе хочется! – подмигнул тот. – Тут кое-что осталось. Коньяку хватить по рюмке. Можно на дорогу и даже не только что можно, но даже должно. А только уж по одной, не больше как по одной рюмке. Это даже для крови нужно, чтобы кровь перебуторажить. Доктора это так и называют: перебуторация. – Выпьем, выпьем, Васюша. Одну – и закаемся. Авось легче будет.

– Поправка – великое дело, но надо не перекаливать, – заметил егерь.

– И тебе рюмку дадим, Амфилоша, – сказал Василий Тихоныч и начал наливать коньяк. – Пейте. И уж потом до адмиральского часа – ни-ни. Адмиральский час в лесу справим.

Все выпили по рюмке и начали сбираться на охоту. Петр Михайлыч стал одеваться.

– Стакан-то с лошадью тут ли? – спросил он егеря.

– Даве в шесть часов приходил, но так как вы почивали, то и ушел. Сейчас сходить за ним надо. Ну, да я хозяйкина мальчишку за Степаном пошлю.

Он вышел. Петр Михайлыч натягивал на ноги охотничьи сапоги, но те не надевались.

– Скажи на милость, ноги опухли, – кивнул он Василию Тихонычу. – И с чего это?

– С чего! Мало ты в себя опухоли-то этой самой всадил! Ведь, поди, выпил столько, что лошадь лопнет!

– Да, была игра! А все мужики здешние. Никакого разговора с ними без проклятого пойла вести нельзя. Их поишь – ну, и сам пьешь.

Петр Михайлыч кряхтел, возясь с сапогами.

– Не надеваются? – спросил Василий Тихоныч.

– Подаются, но очень туго. Фу! Надел один сапог.

Пот с Петра Михайлыча лил градом.

– И с чего это поты после выпивки всегда лезут – я даже не понимаю. Утро ведь совсем холодное, – говорил он.

Вскоре операция надевания охотничьих сапог была окончена. Петр Михайлыч начал искать жилет, но его не находил.

– Фу ты, пропасть! Жилет пропал. Амфилотей! Где мой жилет? – крикнул он егерю.

– Эк хватились! Да ведь вы еще третьего дня вашу жилетку мужику подарили.

– Как мужику? Какому мужику?

– Да неужто не помните? Семену. Принес он вам лисий хвост в подарок, а вы ему жилетку…

– Да что ты врешь! С какой стати я буду жилетку дарить!

– Однако вот подарили. Уж и мы-то немало дивились, да не отнимешь. Семену жилетку, а Панкрату свою фуражку отдали, а с его головы себе оставили.

– Фу! Да как же это я так? – протянул в удивлении Петр Михайлыч.

– Очень уж хвативши были здорово. В чувство вошли, обниматься начали.

– В Панкратовой шапке, стало быть, мне и на охоту идти?

– Да другой нет. И шапка-то его, что вы у себя оставили, самая замасленная. Вот.

– Ну?! Да неужто же мне в ней и в город домой ехать?

– А то как же иначе?

– Ха-ха-ха! – хохотал Василий Тихоныч. – В мужицкой шапке явишься к жене! Вот это будет штука!

– Тс… Нельзя в такой шапке к жене явиться. Надо будет, как приеду в Петербург, сейчас же новую себе купить. А ты тоже, егерь, хорош! Чего смотрел? – накинулся Петр Михайлыч на Амфилотея.

– Помилуйте, ваша милость… Да ведь я не нянька… Не драться же мне с вами.

– Нельзя ли у этого мужика мою фуражку-то хоть за рубль выкупить?

– Да этот мужик еще вчера в город с сеном уехал. Ведь вы ему фуражку-то свою третьего дня подарили.

– Делать нечего, надо в этой замасленной шапке идти. Но где же лисий хвост, который я у мужика на жилетку сменял? Хоть жене свезти этот хвост в подарок. «Вот, мол, убил лисицу».

– А хвост вы Агашке подарили за песни.

– Тьфу ты, пропасть! Решительно ничего не помню. Да что я, дурман какой пил, что ли!

– Пиво-с… Ром… Водку… Ведь три ящика пива-то у вас с компанией выпито.

– Ну, дела!

Зазвенел бубенчик. Приехал Степан на лошади, стучал кнутовищем в окошко и кричал: