Воскресные охотники. Юмористические рассказы о похождениях столичных подгородных охотников

– Ну?! – протянул мужик. – Как же он меня-то в кустах забыл и один ушел? Ведь друг, первый друг. Ах, Аникий Митрофаныч, Аникий Митрофаныч! А только доложу вам, господа, и душа же человек! Вот душа-то! Себе стаканчик – мне стаканчик; себе бутылку пива – мне бутылку пива. И все в этом направлении.

– Ты к бабе-то веди, а разговаривай поменьше, – перебил мужика доктор.

– Да уж пришли. Чего вести-то? Вон ее изба стоит. Сама она у нас крайняя, и изба у ней крайняя. Так крайняя на деревне и стоит. Вон она…

Мужик покачнулся на ногах, показал на избу, выглядывающую из-за деревьев, и продолжал:

– Сам становой к ней чаю напиться заезжает – вот она баба-то у нас какая! Вон и кузница ейная стоит. Кузнечиха она у нас. Работника-кузнеца держит. Муж-кузнец был и ей кузницу оставил. Дозвольте, господа, папироски? Ужас как томит, не покуривши!

– Вот папироска, только не останавливайся.

– Ну, благодарим покорно. А то спички есть, а папироски нет. Ах, купец, купец! Да неужто уж он на деревне, у охотничьей избы? Вот уха-то! С чего же это я-то так напился и уснул? Постой… Что мы с ним выпили? На деревне рано утречком пиво пили. Потом по холодку пошли… Идем. «Давай, – говорит, – земляк, выпьем». Он три стаканчика, я три стаканчика… Зашел разговор, что люди по-походному коли ежели, то и из берестяного стакана пьют. Пристал ко мне: «Сделай берестяной стакан, желаю из берестяного стакана выпить». Ну, я и сделал бурачок. Он бурачок выпил, я бурачок выпил. Ну а вот дальше не помню. С чего пьяну-то быть? И ума не приложу, с чего!..

– Здесь, что ли, твоя Василиса Андреевна живет?

– Здесь, ваша милость. Сейчас я ей в окошко постучу.

Охотники остановились около исправной одноэтажной избы о четырех окнах по фасаду, крытой тесом. Заметно было некоторое довольство. На окнах виднелись белые коленкоровые занавески на шнурке, а на одном из окон стоял даже алебастровый купидон, опустившийся на одно колено и сложивший на груди руки. Мужик подошел к окну и постучал в него.

– Василиса Андреевна! Дома? Я гостей к тебе на перепутье привел. Хорошие господа, питерские! – крикнул он. – Господа охотники… Отворяй калитку, принимай гостей, ставь самовар.

В окне показалась голова средних лет полной женщины, окутанная расписным шелковым фуляровым платком, и улыбнулась, показав черные зубы.

– Сейчас-сейчас… – заговорила она и отошла от окна.

– Это она сама и есть? – спросил доктор мужика.

– Сама-с, – кивнул тот.

– Так как же ты говорил, что она красивая и молодая? – прибавил шепотом доктор. – Во-первых, баба уже в летах, а во-вторых, и чернозубая.

– Это-то, господин, и хорошо. Это-то купцы и одобряют. Зубы черны, брови белы. Становой к ней чай пить заезжает и завсегда перед ней разные улыбки… Чего вам лучше? Сам становой. А главное, у ней нрав веселый. Хоть ты ее расказни, вот возьми за косу да об пол, и она все будет смеяться и разговор рассыпать.

– И толстая какая!

– Это она с пива. Господа потчуют. Судите сами: сам становой и тот меньше полдюжины не ставит.

– Разочаровались в деревенской красавице? – спросил доктора охотник, одетый тирольским стрелком.

– Да… Но все-таки зайдем к ней… Надо посмотреть хорошенько.

Щелкнул засов калитки, и калитка отворилась. На пороге стояла Василиса Андреевна. Теперь можно было заметить, что она была в ярком зеленом шерстяном платье, очень плохо сшитом. Яркий платок ее был зашпилен под подбородком золотой брошкой, изображавшей стрелу с вставленными в нее несколькими бирюзовыми камушками. На красных руках блестело несколько недорогих перстенечков.

– Пожалуйте, пожалуйте, гости дорогие, – говорила она, смеясь. – А я слышу, стучат в окошко. Думаю, кто это такой? Не лошадей ли ковать привели? А у меня работник-то сегодня загулявши. Выглядываю в окошко – эво какие лошади! На двух ногах, совсем даже и не похожи. Вот сюда, в горницу, пожалуйте.

– Водка у гостей есть, а ты самовар ставь, Василиса Андреевна, да яичек на закусочку, – говорил мужик, входя в комнату за охотниками.

Комната была оклеена дешевенькими обоями. На стене висела олеография из премии журнала «Нива» – «Спящая царевна». Тут же тикали дешевенькие часы с расписным циферблатом и помещалось зеркало с перекинутым через него полотенцем. На столе, покрытом красной скатертью, стояла лампа. Вторая стена комнаты была заставлена широкой кроватью с горой подушек и взбитой периной, покрытой розовым тканьевым одеялом. В углу образ в ризе и перед ним лампадка.

Охотники, озирая комнату, сели на стулья. Хозяйка удалилась в смежную комнату. Мужик последовал за ней. Слышно было, как он говорил ей:

– Магарыч с тебя – двугривенный деньгами и поднести обязана.

– Да ладно, ладно, – отвечала она шепотом. – А только ты скажи господам, что меньше как за рубль я их чаем поить не стану. А ежели яиц, то у меня тоже меньше как за рубль десяток яиц нет.

– Заплатят, заплатят. Ты улыбки-то только делай повеселей. Господа хорошие, господа первый сорт, – отвечал мужик.

Охотники слышали все это. Доктор подмигнул товарищу и произнес:

– Вот она, подгородная-то деревня! Умеют пользоваться.

В смежной комнате загремела самоварная труба. Мужик вышел оттуда, уже что-то прожевывая.

5

Охотники сидели на жестком клеенчатом диване и в ожидании чая покуривали папиросы. Охотник, около которого лежала форменная фуражка военного доктора, кивал на кровать с взбитым пуховиком и грудою подушек и, улыбаясь, говорил охотнику, одетому тирольским стрелком:

– Мягко же спит здешняя хозяйка дома.

– Две перины у ней таких, две… Другая вон в той каморке за кухней про гостей припасена, – отвечал за охотника, одетого тирольским стрелком, мужик-проводник, помещавшийся около двери на кончике стула. – Богатеющая баба, даром что вдова. Одних самоваров у ней три штуки. Теперича у ней стаканов этих самых, так приходи десять человек гостей, про каждого хватит.

Охотничьи собаки лежали привязанные цепочками к ножкам дивана и ловили летающих по комнате мух, то и дело щелкая зубами.

Вскоре показалась сама кузнечиха Василиса Андреевна, внося в комнату кипящий самовар и ставя его на стол перед диваном. Она уже несколько прифрантилась: на зеленое платье была надета черная бархатная кофточка, обшитая бахромой и стеклярусом. Она вся сияла улыбкой и задала вопрос:

– А что, господа, позвольте вас спросить, вы генералы будете?

– Нет. Мы несколько поменьше чином, – отвечал доктор.

– А то ко мне и генералы чай пить заходят. Судейского генерала Алексея Степаныча знаете? С шишкой такой он вот на этом самом месте. Так вот он… Очень прекрасный и веселый мужчина – надо чести приписать. Потом еще один генерал – Кирила Афанасьич. Уж из каких он генералов – не умею вам сказать, а только генерал.

– Кирила Афанасьич? Кирила Афанасьич по страховке он, – пояснил мужик. – Я знаю. Вот коли ежели что где сгорит, так он деньги выплачивает. На Гороховой они в Питере существуют. Я к ним щенка возил.

– Так вот эти господа сколько раз у меня бывали, – поддакнула Василиса Андреевна, заваривая чай. – Хорошие господа… Хи-хи-хи… – засмеялась она и прибавила: – Сколько раз здесь у меня и отдыхали. Прикрою я их кисейкой от мух – они и спят.

– А уж пуще всего ее, вашескоблагородие, купцы обожают за ее нрав веселый, – заметил мужик.

– Что ты, что ты! Да господа-то больше. На купцов-то я не больно-то и внимания обращаю. Что такое купец? Придет пьяный и начнет безобразить. А я люблю, чтобы на деликатной ноге. Я, господа, четыре года в Питере в кухарках у одного генерала выжила, пока в девушках была. Я какой угодно соус, какое угодно жаркое и сладкое – все могу. Вот судейский-то генерал нынче наезжал, так я ему раковый суп готовила.

– Все может – это верно, – махнул рукой мужик. – Ее в одно ухо вдень, в другое вынь. Баба походная.

– Да и посейчас бы, может статься, у того генерала в кухарках существовала, потому жалованья двенадцать рублей на всем готовом и от покупок рублей шесть наживала, а приехала я сюда к себе в деревню на побывку, с родственниками повидаться, а меня кузнец, покойный муж, и стал сватать. Вдовый он был, при всем хозяйстве. Ну, я подумала и вышла за него замуж. Вот кузница после него осталась, лошадей куем. Дом тоже… С какой стати теперь в люди идти? А что ежели к деликатному обращению я привыкши, так меня здесь господа посещают – вот мне и не скучно. Сем-ка я вам, гости дорогие, медку и вареньица к чаю выставлю. У меня для хороших гостей и свежий мед, и варенье есть. Варенье сама варила, – сказала Василиса Андреевна и отправилась за медом и вареньем.

– Господская кухарка, одно слово, первый сорт! – подмигнул ей вслед мужик и крикнул: – Ты, Василиса Андреевна, яиц-то господам неси на закуску. Они выпьют водочки и меня с тобой попотчуют.

Вскоре явилось варенье, мед, яйца. Доктор стал отвинчивать стаканчик от фляжки. Мужик заранее облизывался.

– Нате-ка, хозяюшка, выпейте.

– Да ведь я мужского-то, почитай, совсем не потребляю. Разве что рюмку… Вот ежели пивца ваша милость будет, то пошлите парочку. Вот он сбегает в питейный и принесет, – кивнула Василиса Андреевна на мужика, однако взяла стаканчик с водкой, выпила и закашлялась. – Пивца желаете? Можно, можно… – заговорил охотник, одетый тирольским стрелком, и полез в карман за деньгами.

– Да уж что пару-то приносить! – вскричал мужик. – Парой пива и мараться не стоит. Господа хорошие. Они и за полдюжиной пошлют. Прикажете полдюжины, ваша милость?

– Ну, тащи полдюжины.

Охотники выпили перед чаем и закусывали вареными яйцами. Василиса Андреевна сидела против них и рассказывала:

– Я в Петербурге-то и в театрах бывала. Всякие представления видела. Хорошо таково в Александринском театре представляют. Лучше, чем на балаганах. Я и Пассаж знаю. Очень чудесно в нем променаж делать, когда газ горит.

– Здесь-то, поди, скучаете, хозяюшка, после Петербурга? – спросил доктор, чтобы что-нибудь спросить.

– Я от мужицкого обращения скучаю, будем так говорить, – отвечала Василиса Андреевна. – Но так как меня господа посещают, то я при их политичных разговорах и отвожу душу. Кушайте, гости дорогие, чай-то, – кланялась она. – А что вот он давеча про купцов… Мужик этот самый… То купцов я терпеть не могу. Купец придет – и сейчас ему песни пой, сейчас ему потрафляй по его нраву. А главное – это то, что он над тобой же куражится. Ты ему потрафляешь, а он над тобой куражится. А чего тут? Я сама себе госпожа. Вот после мужа дом поправила, горницу на городской манер сделала.

Прибежал мужик с пивом. Василиса Андреевна, не пившая чаю, присоседилась к пиву и в четверть часа, стакан за стаканом, осушила две бутылки. Одну бутылку мужик взял себе и, сидя в почтительном отдалении на стуле около двери, пил из глиняной кружки. Охотники, напившись чаю, поднялись с мест и стали уходить. Доктор полез за кошельком, чтобы рассчитаться за угощение.

– Только-то и будет? – удивленно спрашивала вся раскрасневшаяся от пива и водки Василиса Андреевна. – А я думала, вы еще погостите. Что ж вы так скоро-то? Я бы вам раков у ребятишек на деревне раздобыла и сварила бы.

– Нет, уж пора. Мы давно по болоту мотаемся, – отвечал охотник, одетый тирольским стрелком. – Пойдем в Зеленово в охотничью избу, оставим собак да и домой.

– Ну, напредки милости просим. У меня и переночевать можно, коль до темноты засидитесь. Господа ночуют. Соседи про меня говорят тут: «Вот-де вдова и гостей мужчинского полу у себя оставляет», а мне наплевать. На чужой роток не накинешь платок. А я знаю, что я честная вдова и себя соблюдаю. Хи-хи-хи… Ведь ежели они это говорят, то говорят по зависти, что вот у меня господа бывают. Ну, прощайте… Благодарим покорно, – закончила Василиса Андреевна, принимая две рублевые бумажки за чай и яйца, и отправилась за ворота провожать охотников.

– Ну, вот… Теперь мы видели и здешнюю чаровницу с черными зубами, – сказал доктор, когда отошел от избы.

Охотник, одетый тирольским стрелком, только улыбнулся.

6

Охотники приближались к охотничьей избе.

Они были не без добычи. Доктор нес дикую утку, держа ее за горло и помахивая ею.

– Возьмите утку-то себе, право, возьмите, – говорил он охотнику, одетому тирольским стрелком.

– Нет, нет… Мы ее разделим пополам, – отвечал тот. – Выстрела было два, стреляли мы оба, видно даже, что оба заряда попали в нее, стало быть, добыча пополам.

– Да как тут утку делить! Возьмите ее всю. Вы человек женатый, снесете ее жене. А мне куда с уткой? Я человек холостой и даже не каждый день столуюсь дома. Мне и похвастаться-то добычей не перед кем.

– Перед кухаркой похвастаетесь.

– Это половиной-то утки? Да кухарка в заход захохочет. Берите, берите.

– Право, мне совестно.

– Берите, говорю вам.

Охотник, одетый тирольским стрелком, пожал плечами и сказал:

– Ну, спасибо, коли так. Только мне, право, совестно.

– Что за совесть! Конечно, одной утки мало на жаркое – ну, прикупите другую. Наверное, уж у егеря есть на леднике.

– Знаете, я этого никогда не делаю, чтобы покупать дичь на охоте и потом выдавать ее за свою добычу.

– Да ведь мало одной-то утки. У вас велика ли семья?

– Сам-шесть за стол садимся.

– Ну, вот видите. Что тут есть!

– Цыплят кухарка прикупит. Кто цыпленка возьмет, кто утки…

Охотник, одетый тирольским стрелком, взял утку и привесил ее к своему ягдташу. Видна уже была охотничья изба. На бревнах около охотничьей избы сидели пять-шесть баб и девок и тонкими голосами пели песню. Против баб и девок стоял рыжебородый человек, без шапки, в охотничьих сапогах, с бутылкой пива в одной руке и стаканом в другой, и покачивался на ногах.

– Кто это такой? Что это за пение? – спросил доктор.

– Да купец куролесит, – отвечал охотник, одетый тирольским стрелком. – Приехал еще третьего дня на охоту, запьянствовал, ни в лес, ни на болото не идет, шляется по деревне, поит мужиков и баб. Егерь рассказывает, сегодня с раннего утра начал… Перестрелял на деревне несколько кур… И вот до сих пор…

Купец увидал охотников и бросился к ним.

– А! Голубчики! Наши охотнички! Ну, что? Много ли настреляли? – воскликнул он. – А я эво каких пять лебедей подстрелил!

Купец указал на баб, сидящих на бревнах.

– Утку подстрелили? – кивнул он на утку, висящую у ягдташа. – Это на двоих-то да одну утку? Ну, моя добыча лучше. Вон мои покойнички лежат. Раз, два, три, четыре. Четыре птичьих души загубил.

Невдалеке от бревен лежали четыре застреленные курицы.

– Четыре птичьих души… Право… Да что тут по болотам-то да по лесам ноги ломать! Я на деревне дичину нашел… – продолжал купец. – Голубчики! Пивца по стаканчику?.. – предлагал он. – С устатку-то хорошо.

– Нет, спасибо. Мы еще не обедали. Мы обедать будем, – отвечал доктор.

– Да перед обедом-то кишочки прополоскать и чудесно.

Охотники прошли в охотничью избу. Их встретил старик-егерь Холоднов.

– А я уж вас заждался, ваша милость. И грибы, и яиц для яичницы вам заготовил. С добычей ли? Всего одну уточку порешили?

– Нет дичи… Никакой дичи нет… – отвечал охотник, одетый тирольским стрелком.

– Я ведь докладывал вашей милости, что у нас по понедельникам охотиться нельзя. По воскресеньям очень много народу наезжает по болотам и лесам шляться – ну, вся дичь и распугана. Вон вроде нашего купца охотничек приедет и пойдет по лесу бродить, так такой не только что дичь, а и медведей распугает. Жарить грибы и яичницу?

– Да, да… Да и сосиски мои сваришь. Также подашь мою ветчину.

Охотники начали раздеваться. Комната в избе была уставлена по стенам старыми мягкими диванами. На одном из диванов лежал вниз лицом плешивый человек в кожаной куртке и спал. При входе их он пробудился, сел на диван и, почесываясь и позевывая, смотрел на них заспанными глазами. Наконец он пришел в себя и произнес:

– Доброго здоровья… С охоты? Ну что, счастливо ли?

– Плохо… – отвечал доктор. – Нет дичи, совсем нет дичи. Птица словно вся вымерла. Вон одну утку подстрелили.

– Что одна утка! Обидно и домой-то везти. Нет, я сегодня много бы убил, я встал на заре, дичь попадалась, но удивительное несчастие. Вижу, что утки… подхожу к болоту – ястребы носятся. Ну, разумеется, утки сейчас врассыпную, в осоку прятаться. А в траве как же их стрелять? Да так раз пять. Хотел ястреба подстрелить – высоко. Ведь вниз-то, подлец, не спускается, а только с высоты уток пугает. Плюнул я и отправился в лес на тетеревей.

– Ну, и что же? Убили? – спросили в один голос охотники.

– Можете себе представить, убил! Но какое несчастие… Выпускаю заряд – тетерев валится. Иди и подбирай… Вдруг из кустов выскакивает лисица, хватает тетерева и бежит, – рассказывает плешивый человек.

Охотники переглядываются и недоверчиво смотрят на него.

– Да вы не шутите? – спрашивает наконец доктор.

– Зачем же я буду шутить? Необычайный случай, потрясающий случай. Я хочу даже корреспондировать об нем в охотничий журнал.

– Но ведь вы охотились с собакой?

– С собакой.

– Как же лисица собаки-то не испугалась? Ведь собака была тут же? – спросил охотник, одетый тирольским стрелком.

– Ну, вот подите же!

– Собака-то все-таки бросилась за лисицей?

– Бросилась. Но ведь у меня не гончая же собака. Разве она может за лисицей?.. Пробежала немного и назад…

– Странно, что лисица, слыша выстрел и чуя собаку, выскочила из кустов… Ведь это что-то невероятное.

– Ну, вот подите ж вы, сам знаю, что невероятное, но между тем это так. Я рассказываю егерю – и он не верит.

– Да и невозможно верить, – откликнулся егерь.

– Ты должен верить! Что мне перед тобой врать? Корысть какая, что ли!

– Позвольте, Роман Романыч…

– Молчи. Иду дальше – опять собака наводит на тетерева. Тут вот он, тут… Только бы стрелять. Взвожу курок, прицеливаюсь – вдруг шасть заяц…

– И заяц тетерева унес?

Плешивый человек счел за нужное обидеться.

– Послушайте… Зачем вы со мной так разговариваете? Я же ведь не лгун. Я очень хорошо понимаю, что заяц не может схватить тетерева, тем больше, что тетерев на дереве. Но заяц меня окончательно с панталыку сбил. Я растерялся. Не знаю, в тетерева стрелять или в зайца. Я остолбенел – ну а, разумеется, ни тетерев, ни заяц ждать выстрела не станут. Тетерев улетел, заяц убежал. А вот… вот как тетерев передо мной был… Мой бы был, потому не попасть в него нельзя. Малый ребенок попал бы. Также ежели бы я и в зайца стрелял, и заяц был бы мой. Ведь он почти у самых моих ног пробежал. А я растерялся. Да и спрошу я вас: кто бы мог тут не растеряться?

– И об этом случае будете корреспондировать в охотничью газету? – спросил доктор.

– Ну, об этом-то что же корреспондировать. Тут просто совпадение… Тетерев и заяц… Но я вас спрашиваю: кто бы не смутился?

– Случай удивительный…

– Именно удивительный. Курьез, совсем курьез. Но лисица… О лисице я непременно в охотничью газету письмо напишу. Ну, тут я рассердился, плюнул и вернулся в избу, – закончил плешивый человек. – Который теперь час?

– Да уж скоро три.

– Эк я спал-то. Ведь я часа два с половиной отмахал. О-хо-хо-хо.

Плешивый человек зевнул.

Егерь Холоднов внес шипящую яичницу на сковородке. Охотники стали присаживаться к столу. Доктор отвинчивал стаканчик у своей фляжки. Охотник, одетый тирольским стрелком, говорил егерю:

– Холоднов! Ты подай нам бутылку мадеры-то, которую я привез.

Петр Михайлыч

1

На дворе охотничьей сборной избы сидит егерь – старик в высоких заплатанных сапогах и с физиономиею николаевского солдата: подстриженные седые усы, слившиеся с бакенбардами, и пробритый когда-то, но заросший щетиной подбородок. На нем казакин, очень ветхий, и рыжая войлочная шапка, покрывшаяся местами слоем сала с приставшей к нему пылью. Он сидит на крылечке избы, пригнувшись к коленкам, положив на них локти, и покуривает трубку-носогрейку, беспрестанно сплевывая. Утро, часов семь. Перед ним стоит мужик в жилетке поверх рубахи и в замасленном картузе.

– Ты мне все-таки скажи, – говорит мужик егерю, – поедет он сегодня обратно на железную дорогу или не поедет. Я к тому спрашиваю, что у меня лошадь на лугу и, ежели поедет, то я должен ее ловить.

– Где же ехать, коли еще и не охотился! Зачем же тогда было приезжать к нам? – отвечал егерь. – Вот велел разбудить себя утречком, чтобы идти со мной на охоту, – третий раз его бужу, не встает и даже дерется. – Тс… И вчера, стало быть, не ходил?..

– Где ходить, коли без задних ног… Тут такое пиршество было, что упаси бог. Пришли семинаристы с погоста, пели кантаты, ну, и утрамбовался. Раков варили, грибы жарили, уха была. Мальчишка из кабака уж таскал, таскал пиво, да и устал таскать.

– Поповских детей поил?

– И поповских, и дьяконских, и дьячковских. Всех поил. Соседские мужики приходили, бабы – и им подносил.

Мужик с сожалением прищелкнул языком и сказал:

– Скажи на милость, а я и не знал. Вот незадача-то! Пришел бы я, так, пожалуй, и мне поднес бы…

– В лучшем виде поднес бы. Тут он чухонца поймал, который раков вез, купил у него раков и его напоил. Ребятишки, что грибы принесли, и те были пьяны.

– Оплошал я, оплошал. И который раз так. Я жерди лавочнику возил. И дернула меня нелегкая жерди возить! Ах ты, пропади он совсем! Да ведь кто ж его знал, что он загуляет! Я думал, что он на охоте, по лесу бродит.

– Ведь уж всегда он так.

– Да ведь два дня. Я думал, что он день отгулял да и на охоту.

– Осенью раз на порошу по зайцам приехал, так четыре дня гулял и все не мог остановиться. Так из избы и не выходил. Напьется – спать, проснется – опять пить. Баню тогда даже для него топили, чтоб хмель выпарить и с чистым сердцем за зайцами идти, а он в бане выпарился – пунш после бани стал пить, да так с чем приехал, с тем и уехал.

– Тс… То есть веришь, кляну себя, что я не знал, что он гуляет. А все жена. Поезжай, говорит, за жердями, лавочник жерди возит к себе на двор. И ты, Амфилотей Иринеич, с ним пил?

– Малость выпил, а так, чтобы настоящим манером – не удалось. Где же мне! Я с немцем-аптекарем в лес ходил, выводков ему указывал. Немец уж дорвался до охоты, так часов семь по лесу бродил, а когда мы вернулись в избу – все уже выпито было и Петр Михайлыч сидел и клевал носом. Совсем готов. «Разбуди, – говорит, – меня в пять часов, чтобы на охоту идти» – и свалился на лавку. Постель мы ему постлали, перетащили его – и вот спит до сих пор, – рассказывал егерь.

– И так-таки никаких остатков после него не осталось? – допытывался мужик.

– Полторы бутылки пива осталось – я выпил. Коньяку на донышке с полрюмки было – тоже выпил, а больше ничего.

– Так вечером, стало быть, он сегодня на железную дорогу поедет, к вечернему поезду, что ли?

– Да почем же мне-то знать! Ты знаешь его характер! Характер нравный. Купец богатый, загульный, так что ему! Вот пойти опять побудить его.

Егерь выбил из трубки золу, спрятал трубку в карман и поднялся со ступенек. На крыльцо вышла баба с ведром грязной воды и, услыша слова егеря, заговорила:

– Проснулся уж, ругается за стеной и самовар требует.

– Проснулся? Ну, вот и отлично.

Мужик двинулся на крыльцо.

– Куда ж ты лезешь! – остановил его егерь. – Надо ему еще умыться подать. Дожидайся своего термину. Умоется, за чай сядет – вот и позовем тебя.

– Понимаешь ты, у меня лошадь в ночном, и должен же…

– Ну и пусть будет в ночном.

– Амфилотей! – послышался из избы хриплый голос.

– Иду, иду, ваша милость, – откликнулся егерь и направился в избу.

Баба, выплеснув ведро грязной воды, стояла еще на крыльце.

– Второй день чертит и все еще не может отправиться на охоту, – рассказывала она, подмигнув мужику. – Вчера шесть гривен мне дал, дай бог ему здоровья.

– За что?

– А утенка у меня на огороде подстрелил. И утенок-то ледащий. Аграфена с красной смородиной пришла – ей тридцать копеек, а и смородины-то на гривенник.

Мужик слушал и с досады даже бросил шапку на землю, сняв ее с головы.

– И черт меня дернул с этими жердями возиться! Ведь и мне бы что-нибудь перепало. Он меня любит. Всегда Стакан да Стакан, так Стаканом и называет. И имени мне христианского нет, чтобы Степаном меня назвать.

– Дьяконскому сыну, пропойному-то, Антошке-то, за представление и песни жилетку свою подарил. Очень уж он его распотешил, – продолжала баба.

– Фу ты, пропасть! – махнул рукой мужик и с досады даже плюнул. – Ведь и мне перепало бы от него что-нибудь.

– В лучшем виде перепало бы. Ашотке двугривенный… «Глаза, – говорит, – у тебя шустрые, вот тебе двугривенный»… Ущипнул за щеку и дал. Ваське за грибы…

– Ах ты господи! – вздыхал мужик. – А все жена… «Вози, – говорит, – жерди».

– И девки были… Девкам на полтину пряников, на тридцать копеек орехов, а уж пива что! Ты знаешь ли, ведь он вчера два ящика пива споил всем.

– Ох, не рассказывай!

– Закусок разных в жестяных коробочках привез, шесть бутылок вина – и ничего этого не хватило. Яичницу я ему стряпала, уху варила, грибы жарила, раков кипятила. И боже мой, что у нас тут вчера было! Вот не знаю, чем сегодня обрадует. Утку ему сейчас буду жарить, что он вчера у меня убил.

– Анисья! Ставь самовар! – опять послышался в избе хриплый голос.

– Да уж поставлен, поставлен, – откликнулась баба. – Сейчас закипит. Подам.

Из избы выбежал мальчишка в красной рубахе, босой и без шапки.

– Куда ты, Ванюшка?

– К кабатчику! За ромом! Петр Михайлыч послал! – крикнул мальчишка, махнул в воздухе рублевой бумажкой и пустился бежать.

– Опять, стало быть, чудить будет, – улыбнулась баба, покачала головой и направилась в избу.

2

В избе, на старинном красного дерева диване с клеенчатым сиденьем и с деревянной спинкой, сидел приехавший из Петербурга охотник Петр Михайлыч. Это был плотный мужчина купеческой складки, с рыжеватой подстриженной бородкой на рябоватом лице, сильно опухшем от вчерашнего пьянства. Редкие и мокрые после умыванья волосы, только сейчас расчесанные, прилипли у него к вискам. Смотрел он на свет щурившись и покуривал папиросу. Перед ним пыхтел на столе самовар и стояла полубутылка простого кабацкого рома. Петр Михайлыч был в одном нижнем белье и в войлочных туфлях на босую ногу и говорил вертевшемуся перед ним егерю:

– Вот, брат Амфилоша, хорошее-то вино вчера зря вылакали, а теперь приходится за кабацкий ром приниматься. Садись к столу, голова.

– Благодарим покорно, Петр Михайлыч, а только мой совет вам – не очень с утра-то на ром наваливаться. Лучше после.

– Отчего? – спросил охотник.

– Как отчего? Какая же после этого будет охота, ежели вы с утра в градус придете! Ведь на охоту надо идти, а выводки-то куропаток у меня в четырех верстах отсюда.

– Чудак-человек, да ведь опохмелиться-то надо же после вчерашнего. Ведь башка трещит.

– Мой совет: лучше опохмелиться стаканчиком водки и закусить огурчиком или яишенкой. Сказать Анисье, так она живо на шестке яичницу сварганит. Право слово, выпейте лучше простой водки, а ром ведь он ослабляет. Не в себе будете.

– Хм… Ты говоришь: водки. А водка у нас есть или посылать надо?

– С пару-то стаканчиков и у меня найдется – один про вас, а другой про меня. А уж потом чайком с лимончиком запьем, только без рому, яишенкой закусим и, благословясь, в путь. Послушайтесь вы меня.

– Водки-то бы действительно хорошо. Ну, давай.

– Стряпать, что ли, яичницу-то? – послышался из-за перегородки женский голос.

– Стряпай, стряпай, Анисья, – отвечал егерь, достал из кармана ключ, полез в стоящий в углу сундук и достал оттуда бутылку с остатками водки. – Даже и с три стаканчика найдется, – прибавил он, посмотрев бутылку на свет.

– Вот и ладно. Садись.

Егерь хотел было сесть, но вспомнил и сказал:

– Там мужик Степан вас дожидается на дворе. Спрашивает, когда обратно на железную дорогу поедете.

– А! Стакан? Да что ему так загорелось? Будет день, и будут мысли.

– Вот и я то же самое ему сказал, а он лезет: доложи, говорит.

– Я здесь, батюшка Петр Михайлыч! – послышалось из кухни. – Со здоровьем вашу милость пришел поздравить. Прикажите войти.

– Или услыхал, что водку люди хотят пить? Войди, войди, чертова игрушка.

Вошел мужик Степан и поклонился.

– Чай да сахар вашей милости. Со здоровьем честь имею вас поздравить, – заговорил он.

– Ты зачем пришел-то?

– А узнать, когда, ваша милость, на железную дорогу ехать изволите. Ежели сегодня утречком, то нужно приготовить лошадь, потому она у меня на лугу.

– Лошадь! Чудак-человек, я еще и на охоте не был. Или тебе так уж очень выжить меня хочется?

– Зачем выживать, Петр Михайлыч? Мы такому охотнику завсегда рады, вы у нас господин, можно сказать, на редкость, а должен же я свое дело справить, ежели вы изволили подрядить меня, чтобы и обратно вас на железную дорогу отвезти.

– Ночью сегодня поеду. Справляйся к ночи.

– Вот и отлично. Стало быть, я и лошадь в ночное пускать не буду. А уж так я кляну себя, Петр Михайлыч, что я на вчерашний пир к вам не попал! Дураком себя называю. – Да ты дурак и есть.

– Это точно, ваше степенство. Жерди лавочнику с реки возил. А какая заработка?

– Нет, ты и так дурак, без этого дурак.

– Пусть будет по-вашему, ваше степенство, – улыбнулся мужик. – А вот водочки мне поднесите стаканчик, чтобы со здоровьем вашу милость поздравить.

– Водки, брат, мне и самому мало. Тут только мне да егерю.

– Да ведь в один монумент к Астахову в кабак спорхать можно.

– Нет, уж ты пей ром. Вот ром, есть.

– Ну, ром так ром. Доброму вору все впору, ваше благоутробие.

Петр Михайлыч стал наливать ром в стаканчик. Запахло жареным маслом. Егерь, уходивший в это время в соседнюю комнату, явился со сковородкой яичницы на тарелке. Сзади его Анисья несла огурцы на тарелке. Через несколько минут все выпили.

– Важно! – говорил Петр Михайлыч, потирая ладонью желудок и прожевывая огурец.

– Кушайте, кушайте яишенку-то, пока горяча, – предлагал ему егерь.

– Вот на еду-то меня и не тянет. Поем. Куда торопиться! Вишь, она как еще горяча, яичница-то, даже кипит в ней масло.

– Меня самого, ваше степенство, на еду никогда не тянет наутро, коли я с вечера загулял, – сказал мужик и прибавил: – Да оно и лучше. Водка без еды всегда ласковее пьется. А только, ваша милость, без второго стаканчика нельзя, – улыбнулся он, – поднесите уж и второй. Ведь я в двух сапогах хожу. Да и сами-то вы…

– Амфилотей! Найдется мне там в бутылке еще стаканчик водки? – спросил егеря охотник.

– Найтиться-то найдется, Петр Михайлыч, а только лучше бы вы спервоначалу яишенки…

– Ах ты господи! Ну чего ты меня оговариваешь! Чего под руку говоришь! Терпеть я этого не могу.

– Да ведь на выводков нам идти надо, вот я из-за чего.

– И на выводков пойдем. Все будет… А только не говори мне под руку. Через это самое у меня икота всегда делается.

– Да ведь я к тому, что еще утро. Лучше же мы в дорогу с собой фляжечку захватим и на легком воздушке в леску…

– То само собой. Наливай.

Мужик бросился наливать Петру Михайлычу остатки водки, а себе ром.