Еще на Масленой купец Аверкий Тихоныч Седелкин был задумчив, ходил хмурый, шептался со своим старшим приказчиком, по ночам плохо спал, то и дело заглядывал в торговые книги, брякал на счетах и хоть был великий бражник, но не увлекся масленичным весельем и ни разу не напился пьян. Он то и дело вздыхал и говорил: «Боже, очисти мя грешного!»

– Что с тобой, Аверкий Тихоныч? – спрашивала его жена.

– Засад в голове. Молчи. После узнаешь, – махал он рукой и отвертывался в сторону.

О «засаде» жена узнала в Чистый понедельник. Вечером Седелкин сходил в баню, после бани сел пить чай с медом и, оставшись наедине с женой, сказал ей:

– Завтра у нас мобилизация будет. Соберутся ко мне кредиторы чайку попить, так ты серебряные-то ложки им под нос не суй, а подай к чаю мельхиоровые.

– Господи! В такие постные дни и вдруг гостбище созываешь! – всплеснула руками жена.

– Пелагея Андревна, коли Бог тебе ума не дал, то прикуси язык и внимай, что муж говорит, – дал ответ Седелкин. – Нешто я бражничество затеваю? Я зову кредиторов, чтоб о долгах моих с ними поговорить. Делишки стали плохи. Ребятишек к вечеру одень в худенькие рубашонки да и сама оденься поплоше. Да бриллиант-то с перста сними.

– Это зачем же?

– Дура была, дурой и останешься… Зачем! Чтоб жалость к себе в кредиторах водрузить и чтоб они к нам чувства почувствовали. Теперича я весь в их руках. Вчера ходил с ерестиком и предлагал им за мои векселя по три гривенника за рубль.

– Сделку с кредиторами хочешь сделать? – спросила жена.

– Ну вот, насилу-то надумалась! Ежели все окончится благополучно и они под ерестиком свое согласие подпишут, тогда тебе к Вербной неделе бархатное пальто со стеклярусом сошью.

– Господи! Спаси и помилуй! – перекрестилась жена. – А вдруг ежели кредиторы не согласятся и в долговое на казенные хлеба тебя посадят? – спросила она.

– Все под Богом ходим, а только не расчет им. Какая музыка может выйти? Объявят несостоятельным, так конкурс-то и гривенника за рубль не даст. Конкурс при несостоятельности все равно что щука среди снятков. Все проглотит. Да, наконец, зачем же я в прошлом году и большую лавку-то на тебя перевел? Ведь от нее теперь кредитору не укусить, ты хозяйка, а я сам торгую только в махонькой лавочке. Ох, ежели только это дело устроится – пудовую свещу водружу, а к себе в деревню на родину колокол на колокольню!.. – закончил Седелкин.

Наутро у Седелкина служили молебен с водосвятием, а вечером, часов около восьми, начали собираться кредиторы. Сам хозяин встречал их с постным, печальным лицом и в старом потертом сюртуке. Из гостиной были убраны бронзовые часы и канделябры, дабы не «мозолить глаза» кредиторам. Жена проходила по комнатам с заплаканными глазами и, встречаясь с шушукающимися ребятишками, давала им подзатыльники и заставляла молчать. В гостиной был раскрыт ломберный стол, и на нем лежали торговые книги и счеты с крупными костяшками.

Первым приехал жирный купец Скрипицын с редкой рыжей бородой. Отыскав в углу образ, он перекрестился, подошел к хозяину и, подавая ему руку, сказал:

– По-настоящему по твоей короткой совести и здороваться-то с тобой не след. Ведь ты меня совсем на левую ногу обделал. Только за неделю перед Масленицей ты у меня миткалевого товару на две тысячи взял. Как эта оккупация, по-твоему, называется?

– Эх, не осуди и не осужден будешь! – развел руками хозяин. – Несчастие… Думал, вывернусь.

– Черта в ступе – вывернусь! Куда девал? В долги не продаешь. Ну да вот что… Это твое дело, торговое. А только и я свою политику должен гнуть, чтоб выгоду иметь. Ты предлагаешь по два пятиалтынных за рубль – ладно, я подпишу свое согласие для видимости, но так, чтоб мне полтину вместо трех гривенников.

– Чудак-человек, да откуда же взять-то? – возразил хозяин.

– Это уж твое дело. Хоть роди, а подай. Пошарь – найдешь. Неужто я поверю, что ты ничего не припрятал?

– Да ведь тогда будут и другие по полтине требовать.

– Не потребуют. Я сам на три гривенника соглашать их буду, а что насчет полтины, то это будет тайное междометие промеж нас. Понял? Решай, а то всех кредиторов разобью, объявим тебя несостоятельным, посадим в долговое да еще крендель туда тебе на новоселье пришлем, – продолжал Скрипицын. – Смотри, ты моему племяннику три тысячи должен; стоит мне только слово ему сказать, так он и трех четвертаков за рубль не возьмет, а коли мне супротив других полтину, тогда я его и Карла Богданыча науськаю на соглашение по твоему ересту. Ходит?

– Эх, уж и вор же ты мужик! Всю душу вымотаешь, – прошептал хозяин.

– С ворами и воровское обхождение нужно иметь, – отвечал Скрипицын.

– Ну, делать нечего! Давай руку из полы в полу! Согласен.

Должник и кредитор протянули друг другу руки и покрыли их полами сюртуков.

В прихожей раздался звонок. Вошел второй кредитор – длинный, сухопарый и седой немец Карл Богданыч, у которого Седелкин покупал заграничные шелковые товары. Поздоровавшись с жирным Скрипицыным, он обратился к хозяину.

– Слышу про тебя, господин Седелкин, и ушам своим не верю! – сказал он. – Эдакий ты был аккуратный плательщик, и вдруг… Но я тебе одно не прощу: взял ты у меня десять кусков бархату и сейчас же продал его своему соседу с уступкой. Это захват. Так честная коммерция не ведется. Значит, ты приготовлялся к банкротству…

– Несчастие… Запутался… А тут сроки векселей подступили, ну, я и продал бархат на платеж, – твердил хозяин.

– Просто голову он потерял, Карл Богданыч, – вступился Скрипицын. – Тут все равно что запойство, так что даже можно до зеленого змия дойти. Хоша он мне и много должен, но я все-таки его сторону возьму. Банкроты всегда не по поступкам поступают. У меня одному должнику такая меланхолия в голову вступила, что он перед сделкой коробку спичек съел.

– Карл Богданыч, верьте совести, – две недели уже по ночам не сплю от страха, и все чудится, что не то драть меня ведут, не то в подводное подземелье сажать, – сказал хозяин. – Вчера только завел глаза – три смертные шкилета приснились.

Это заставило улыбнуться добродушного немца.

– Шалун, как кошка, а трус, как заяц, – погрозил он ему пальцем.

– Не дайте погибнуть с младенцами… Четверо ведь их у меня, и все мал мала меньше, а пятого после Пасхи жду, – продолжал кланяться хозяин.

Скрипицын отвел Карла Богданыча в сторону и начал его уговаривать.

В это время съезжались остальные кредиторы. Пришел «цибулизованный» еврей, выдающий себя за немца и старающийся одеколоном задушить чесночный запах. Он бегал по комнате и кричал:

– Это бессмысленность! Какая же после этого может быть коммерция? Я своей претензии не прощу и даже девяносто девять копеек не возьму!

Хозяин ходил за ним следом и шептал:

– Маврикий Моисеевич, господин Борухмам, разорить вы меня можете, но какая из этого польза? А примите по тридцати копеек, а потом и наверстывайте на товаре. Ведь ежели вы меня спасете и я буду продолжать торговать, то у вас же буду покупать товар на наличные. Ну как я без вашего товара обойдусь? Значит, я опять в ваших руках…

Вслед за евреем пришли еще два русских купца и один англичанин в рыжей жакетной паре, под цвет своим волосам. Седелкин поклонился англичанину. Тот кивнул головой и, чтоб не подать руки должнику, спрятал руки в брючные карманы и отвернулся. Два русских купца вздыхали и поглаживали бороды.

– Уж и затеял же ты эту самую магию в такие дни! По благочестию говеть бы надо идти да душу свою сокращать, а тут иди с тобой ругаться, – сказал один из них должнику.

– В карты, что ли, проёрил? – спросил второй. – Может, баккара эта самая на тебя действие имела или стукалка?

– В руки карт не беру. Разве по маленькой… – оправдывался должник.

– Врешь, врешь! Я сам у тебя в стуклятину двести рублей на святках выудил.

Пришел тесть Седелкина, один из крупных кредиторов.

– Подставной… – зашептались кредиторы. – Ну какой товар мог у своего тестя суровщик Седелкин покупать, коли его тесть строевым лесом да известкой торгует!

– Все собрались? – спросил Карл Богданыч.

– Почти что все… Разные мелкие еще не прибыли.

– В таком случае мы можем начать обсуждение дел.

Все сели и начали рассматривать торговый баланс и реестр долгам. Седелкин стоял перед ними как на иголках.

– Книги коммерческие надо прежде всего рассмотреть, книги! – кричал еврей.

– Что книги! – перебил его Скрипицын. – Эта самая литература ничего не покажет, потому ежели булгактеру лишнюю сотню прожертвовать, то он тебе такие вавилоны наставит, что можно понимать в тринадцати смыслах.

– Однако ежели правильная двойная бухгалтерия…

– Двойная-то бухгалтерия еще больше тумана напущает.

– Позвольте, господа, должны же мы прежде всего спросить должника, – перебил спорящихся Карл Богданыч. – Господин Седелкин, что вас привело к разорению?

– Несчастие, – отвечал должник. – Просто как на бедного Макара шишки повалились, и пошел во всем ущерб.

– Однако были же какие-нибудь причины вашего несчастия?

– Спервоначалу курс, а потом золотая пошлина.

– Но ведь вы сами товар из-за границы не выписывали, так при чем же тут курс и пошлина?

Должник замялся.

– Все-таки были основания… – сказал он. – Кроме того, торговля упала. Уповали на гвардию, а вышло совсем напротив.

– Чума вашей торговле не повредила ли? – пошутил англичанин.

– С одной стороны, и чума, потому покупатели чувствовали упование, а при чуме трепет, так до нарядов ли?

Все расхохотались.

– Так ведь наряды-то не из Ветлянской станицы сюда приходят.

– Это точно, но все-таки…

Седелкин совсем растерялся. На глазах его показались слезы, искусственные или натуральные – бог весть. Он приложил руку к груди и начал:

– Господа добродетельные кредиторы! Перед вами весь я тут со всеми моими потрохами. Что хотите, то и сделайте со мной. Ежели злое желание с вашей стороны, то могу завтра же быть на казенных хлебах. Но какая вам корысть губить душу семейного человека, обремененного трепетною женою и невинными младенцами? Отняв у меня руки, вы помрачения моим делам сделаете, а у меня такой вопль, чтоб работать на пользу вашу и когда буду в силе, то уплатить вам убытки по чувству христианского долга; ныне дни поста, и молитвы, и добрых дел, а потому молю о благодеянии в вашем благоутробии – не губите отца семейства с малыми ребятишками! Засим кланяюсь земно.

Седелкин опустился на колени и поклонился кредиторам в ноги.

– Вор-мужик! – шепнул один купец другому.

– Что говорит! Знает, где нужно музыку подпустить и как в эту самую жилу попасть.

– Господин Седелкин, не унижайте себя и встаньте! – возгласил немец.

– Не встану, Карл Богданыч, пока кредиторы согласие на ересте мне не подпишут, – стоял на своем должник.

В это время двое маленьких сыновей его явились в гостиную с подносами. Они несли стаканы с чаем для кредиторов. Сзади следовала жена с булками.

– Дети! Невинные ребятишечки! Станьте на колени и просите дядей за вашего отца, – продолжал Седелкии. – Сашенька, Митенька, станьте!..

Мальчики недоумевали и стояли, разинув рты от удивления. Они не были к этому приготовлены, но в это время сзади их раздался плач матери. Она опустилась на колени рядом с мужем и дергала детей за рубашечки и принуждала их к коленопреклонению.

– Что за возмутительная картина! – воскликнул англичанин. – Господа кредиторы, удалимте их. Это ни на что не похоже!

Но возмутительная картина вскоре превратилась в комическую. Один из мальчиков, понукаемых матерью, стал на колени, но при этом уронил с подноса стакан и громко сказал:

– Это не я, маменька… А оттого, что вы в спину толкаетесь.

Никто не мог воздержаться от улыбки, a Седелкин все-таки не унимался и продолжал:

– Воззрите на беременную женщину, умоляющую вас во прахе!..

– Господин Седелкин, встаньте же, ежели вас просят, – повторил Карл Богданыч. – Кроме того, мы просим вас удалиться, так как в ваше отсутствие хотим потолковать о ваших делах. При вас нам неудобно…

Седелкин не поднимался.

– Встань же, коли тебе говорят! – крикнул на него тесть, сидевший с кредиторами.

Детей и жену бросился поднимать англичанин. Седелкин встал и, схватившись за голову, вышел вон из гостиной. Кредиторы, взяв от мальчиков по стакану чаю, остались одни. Началось обсуждение.

– Вы что же вашему зятю продавали, имея такие большие претензии? – спросили старика-тестя. – Ведь у вас лесной двор, а не мануфактурный товар.

– Векселя евонные скупал, так как он давно запутавшись, – отвечал тесть. – A лесной двор тут ни при чем. Конечно, это я больше делал из жалости к дочери. Судите сами: ведь она кровь моя, мое рождение… Опять же, и ребятишки, все-таки внуки приходятся… Хоша этот зять вот где у меня сидит, но я все-таки согласен взять по тридцати копеек за рубль…

Тесть указал себе на затылок и махнул рукой.

– Я тоже согласен, хоть сейчас подпишу, – ответил Скрипицын. – Надо его пожалеть с малыми ребятами.

У меня у самого пискунов-то этих напорядках, так тоже чувство…

– А я не согласен, – вставил свое слово еврей. – Я знаю, что тут умышленное банкротство и деньги у него припрятаны.

– И то припрятаны на малую толику – это верно, – проговорил один русский купец. – Но кто ж из нас не припрячет, коли сделку с кредиторами делать будет? Порядок известный!

– Однако ж, каково это кредитору чувствовать? – возразил еврей. – Деньги мои.

– Не зарекайся, господин! Может, и сам ту же механику подведешь, коли туго придется, – оборвал его купец. – Ноне времена-то для торговли – совсем купорос… А мы все под Богом ходим. Одно только, что ваша братья привыкла от долгов-то за границу бегать.

– Однако уж это оскорбление! Господа, прошу прислушать, и пусть свидетели…

– Оставьте, полно вам!.. – останавливали спорящих. – Карл Богданыч, вы согласны на тридцать копеек?

– Ежели все согласны, то и я согласен, – отвечал немец.

– Я не согласен и в окружной суд! В коммерческий суд! – не унимался еврей.

– А вы, Вильям Карлыч? – спрашивали англичанина.

– И рад бы не согласиться, да ничего сделать нельзя: большая лавка у него на жену переведена, – отвечал англичанин.

– Как на жену?.. – воскликнули в один голос кредиторы.

– Это, господа, ничего не значит, – успокаивал их тесть. – Лавка точно что у него переведена на жену с полгода тому назад, но просто для счастья, а не из-за каких-либо фокусов. Самому ему не везла торговля, вот он и перевел на жену.

– Знаем мы эти переводы-то для счастья! – заметил русский купец. – Ну а коли переведена, то тут и разговаривать нечего, а надо брать за рубль почем дает да и подписывать скорей ерестик.

Через пять минут почти все пришли к соглашению, даже и еврей. Призвали должника. Тот явился опять с мальчиками и вел их за руки.

– Неужели вы не можете дать хоть тридцать-то пять копеек? – спросил его кредитор-немец. – Подумайте и накиньте хоть пятачок…

– Карл Богданович! – возгласил Седелкин. – Взгляните вы в ясные очи этих невинных младенцев…

– Довольно, довольно! Собрание кредиторов согласно и сейчас скрепит подписями.

Седелкин снова повалился в ноги и увлек за собой детей.

Через полчаса реестр был подписан всеми, и кредиторы уходили домой. В прихожей слышался довольно громкий возглас: «Конечно, мошенник, да ведь что ж с ним поделаешь, ежели лавка передана?»

Седелкин, оставшись один, перекрестился.

– Слава богу, очистил свою совесть! – сказал он и, подойдя к жене, поцеловал ее. – Ну, Пелагея Андревна, ступай завтра по церквям свечи ставить, а за мной считай к Вербной неделе новое бархатное пальто со стеклярусом! – закончил он и умолк, отирая платком выступивший на лбу обильный пот.

В опустелых дачах

Сентябрь. На Черной речке грязь, слякоть. Небо хмуро, нависли серые тучи, и как сквозь сито сеет упорный мелкий дождь. Почти все съехали с дач. Остались, по выражению дворников, только «оглашенные». Воют на дворах голодные псы, с трудом привыкая к голодухе после летних подачек дачников. Дворники пропили полученные на чай деньги, избили жен, бродят по опустелым дачам, отыскивая, не забыли ли чего такого в них жильцы, что бы можно было продать и на вырученные деньги опохмелиться, но тщетно. Оставшиеся лекарственные банки и бутылки давно проданы, и деньги пропиты.

– Эх, проклятые! – разводит руками дворник, бродя по комнатам пустой дачи, с трубкой в зубах. – Ну, что бы хоть какую ни на есть путную вещь забыть, а тут нет, все вывезли. Ведь бывает же людям счастье! Вон на сидоровой даче господа сережку золотую потеряли, и дворник после отъезда в углу ее нашел; на погребе три бутылки вина оставили, а эти несчастные даже гвозди из стен повытаскали!

Следом за дворником ходит дворничиха с подбитым глазом. За юбку ее держится годовалый сынишка и ревет.

– Не реви, мерзавец, и без тебя скучно! – кричит она и дает мальчишке подзатыльник. – Парамон Гаврилыч! Да брось ты искать! Я уж все выискала, – ничего нет. Ну шутка ли, хмельной и с трубкой! Вдруг на грех заронишь, – обращается она к мужу.

Дворник не отвечает на ее слова и, подбоченившись, осматривает комнату.

– Замок у дверей отвинтить, что ли? – рассуждает он сам с собой и, махнув рукой, приступает к делу.

– Что ты, голубчик, делаешь, что ты! Ведь это хозяйское добро! – кидается к нему дворничиха.

– Ничего, на жильцов своротим. Ништо им! Пусть другой раз чувствуют и забывают что-нибудь на поправку дворнику.

– Не дам, ни за что не дам замок отвинчивать и пропивать! – вопит дворничиха.

Удар в грудь. Она отскакивает и с воем падает. Замок отвинчен и тащится в всепоглощающий кабак.

Только и торгуют одни кабаки. В мелочной лавочке вся торговля состоит из какой-нибудь пачки папирос, на пятак студню, а то все хлеб, хлеб и хлеб, покупаемый дворничихами тайком от мужей, успевшими припрятать кой-какие гроши.

Лавочники от нечего делать играют друг с другом в шашки.

– Уж и подлец же народ нынче развелся, – рассуждают они друг с другом. – Думаешь, барин на дачу туда же перебрался, ан на поверку он выходит скотина! Таперича хоть бы этот чиновник с угловой дачи. Задолжал за четырнадцать четверок Жукова табаку и мимо лавочки даже не ходит, а норовит обходом, через Языков нереулок. Нет, уж я его укараулю!

– Тебе что, ты за табак все-таки получить можешь. А кабатчик за вино страдает. Набрал у него в долг да и говорит: «Ищи с меня на том свете, а на здешнем ни копейки не получишь, потому хмельную часть в долг продавать из кабаков не велено, через это самое общественная нравственность страдает. Ни один, – говорит, – мировой с меня за вино взыскивать не будет».

– Что же, за эти слова и пальто с плеч сорвать можно.

– А сорвешь пальто, как грабителя судить будут, потому открытое нападение на большой дороге. Перочинный ножик в кармане найдут, так, мол, вооруженной рукой…

– Ну так просто помять ему бока в темной аллее Строганова сада. Гулять же ведь ходит.

– Ходитъ-то ходит, да, говорят, пистолет при себе носит. Ну и помнешь бока, а какая тебе польза?

– Как какая! Все-таки душу отведешь. Я вон барыню из Никольской улицы, что своих собак в морду целует, взругал ругательски, ну, мне теперь и легче. Двадцать две банки гвоздичной помады за лето в долг забрала и не платит. Двойные банки были.

– Ой! Да как она ухитрилась все их вымазать на себя?

– Вот и поди ж ты! Видно, не токмо что голову, а вся мазалась. Окромя того, шесть банок ваксы Каликса фабрики. Дворник сказывал, что она седые волосы ею чернила. «Стоит, – говорит, – это перед окном да щеткой сапожной по голове себя натирает». Из себя ведьма, ни кожи, ни рожи, а туда же за мальчиками-гимназистами в Строгановом саду все лето гонялась. Эх, знато бы да ведано, так кислоты в эту помаду намешать. Пусть бы у нее все волосья повылезли! – заканчивает мелочной лавочник и, обратясь к товарищу, говорит: – Ну, ходи! Куда сходишь? В двух местах тебя запер! С двумя поздравляем! Ах ты, клей углицкий! А еще туда же в шашки играть со мной хочешь! Ну, проиграл, видимое дело. Чего смотришь? Веди в портерную угощать.

– Да ты, о наваксенной-то покупательнице зубы мне заговаривая, рукавом двигал, – произносит наконец другой лавочник.

– Ну вот, нужда мне. Иди, ставь пару пива. Хоть выпить с горя, что ли!

А дождь льет все сильнее и сильнее, протекает сквозь крыши старых развалившихся и новых сколоченных из барачного леса дач и потоками струится по полу. Вон в одной из таких дач в комнате сидят за кофейными переварками две женщины в грязных обтрепанных ситцевых капотах. По углам расставлены кадушки, горшки, в них сквозь потолок струится дождь.

– Просто хоть под зонтиком сиди, – говорит одна из них с крысиным хвостиком вместо косы на голове. – На третье место передвигаемся, и все льет.

– Под зонтиком! Села бы я и под зонтиком. Да где он, зонтик-то дождевой? Давно у жида в мьтье. Ах, боже мой! Ну когда это нас вынесет из этой дачи!

– Да вот Петр Иваныч заложил сегодня часы и две серебряные ложки и отправился в Благородку в мушку играть. Одна надежда – выиграет, ну, съедем, а проиграет – нужно до конца сентября, до получки жалованья здесь сидеть. Ведь без денег не выпустят, ну а ежели и выпустят, то мебель задержат. Ну, на чем мы в городе сядем?

Входит кухарка.

– Сударыня! – говорит она. – Как хотите, или съезжайте с дачи, или я у вас жить не могу. Тогда пожалуйте расчет. Ведь это сраму подобно. Теперича всю ночь в мокроте лежала, потому дождь так и льет на кровать. Опять же, и крысы на кровать лезут. Прежде они тихим манером под домом жили, а теперь как натекла туда вода да на полу вода, ну они и лезут ко мне на кровать спасаться.

– Отчего же к нам не лезут? – откликаются барыни. – Ты вот только зобы нашими хлебами набиваешь, жир нагуливаешь, а ничего не работаешь, ну крысы и лезут, сало твое почуя.

– Да нагуляешь у вас сало, как же! Сами голодом сидите, так уж где кухарке…

– Ты еще грубить? Молчи, тебе говорят!

– Нет, уж вы как хотите, а или чтобы завтра в город, или расчет пожалуйте. Да тут пес жить не станет!

– Погоди, барин в городе каждый день ищет квартиру. Ну куда мы выедем, коли квартиры нет?

– Да, ищет он квартиру по трактирам да по клубам. Отчего же хорошие господа давно себе нашли квартиру, а вы все найти не можете?

– Ты опять грубить? Пошла вон, мерзкая!

В окно стучится со двора дворник. Он пьян.

– Когда съедете-то? Ах вы, шаромыжники! – кричит он. – А еще господа считаются!

– Боже мой! Что ж это такое! – всплескивают руками женщины. – Каждая баба, каждый мужик над нами ругается. Послушай, любезный, как тебе не стыдно мирных женщин обижать!

– Нам не стыдно, а вот вам за дачу до сих пор не платить стыдно, это точно, – возражает дворник. – Пора уж… Не дожидайтесь, пока по шапке и через мирового…

– Еще очень многие весь сентябрь на даче живут. Здесь так хорошо.

– Отлично, нечего сказать, коли со всех сторон невское потопление случилось. Сквозь крышу льет.

– Это теперь льет, а очень может быть, что будет еще прекрасная погода. Осень проводить на легком воздухе так же приятно, как и весну.

– Так ведь то на легком, a здесь вонь. Хозяин нарочно вам приказал помойную яму под окном устроить. Вот выбить стекло вам, так и будете знать.

– Ежели ты будешь буянить, мы полицию позовем.

– И позовете только на свою голову, – отвечает дворник.

– Да это разбойник какой-то! – всплескивают руками барыни.

– Это вы разбойники-то, а не мы; мы чужого не зажиливаем!

– Он просто с кухаркой сговорился и терзает нас. Ни лаской, ни строгостью, ничем не отобьешься от него. Вот что, любезный, не знаю, из чего ты хлопочешь? Вам еще должно быть приятнее, ежели жильцы у вас дольше живут. Во-первых, веселее и, наконец, все-таки дворнику хоть какая-нибудь польза.

– Это от хороших жильцов польза-то, а не от вас.

– Ах, боже мой! Марья Гавриловна, donnez lui un^[1]гривенник, – советует шепотом первая женщина.

– Mais vous savez^[2], нам нужно самим pour diner^[3]. Петр Иваныч seulement^[4]тридцать копеек оставил, – отвечает тем же шепотом другая женщина.

– Mais^[5], как-нибудь обойдемся.

– Alors^[6]пожалуй! Вот тебе гривенничек, любезный, поди выпей за наше здоровье.

– На этом благодарим покорно, – говорит дворник и снимает шапку.

– Удивляюсь, любезный, как тебе не жалко тревожить беззащитных женщин! – упрекают женщины.

– Эх, госпожи почтенные! – протягивает пьяным голосом дворник. – Нам что, нам живите хоть до Покрова, а нас хозяин принуждает. «Требуй, – говорит, – с них деньгу, выматывай из них жилы, конфузь, где встретишь, да при всем честном народе, авось, говорит, они, подлые…»

– Милый мой, что ж это? Опять? – упрекают его женщины.

– Я не от себя, сударыня. Это хозяин вас так назвал, a мне что? Прощенья просим! Благодарим покорно. Пойдем выпьем за ваше здоровье. А по мне живите хоть до Рождества!

Дворник уходит.

1. Дайте ему (фр.).

2. Но вы знаете (фр.).

3. На ужин (фр.).

4. Только (фр.).

5. Дайте (фр.).

6. Тогда (фр.).