Глава 17.
В то же время Калошин с Дорониным вслед за Хижиным шагали по асфальтированной дорожке по направлению второго корпуса психиатрической лечебницы. В походке впереди идущего доктора чувствовалось какое-то напряжение, как будто он готовился к прыжку в холодную воду. Калошин почти не сомневался в том, что им с лейтенантом предстоит узнать еще немало интересного.
На крыльце им встретилась худенькая пожилая санитарка, подметавшая ступеньки от опавших листьев растущих рядом кустов сирени. Увидев подошедших мужчин, она выпрямилась и доброжелательно поздоровалась с ними.
– Это наша всеми любимая Пескова Анна Григорьевна, – любезно представил ее оперативникам доктор, приобняв за остренькие плечи, прикрытые шерстяным жилетом ручной вязки. Женщина заметно смутилась и постаралась уйти, но Калошин, представившись, спросил ее, как давно она здесь работает и хорошо ли знала доктора Шаргина. Анна Григорьевна вопросительно посмотрела на Хижина, тот утвердительно кивнул, приглашая всех присесть на скамью у дверей:
– Вы можете рассказать все, что знаете.
Оказалось, что лет десять назад она работала медсестрой в этом корпусе. Тогда заведующим здесь был уже ныне покойный доктор Шнайдер (фамилию этого неизвестного оперативникам человека женщина произнесла с каким-то благоговением), но после его смерти она заболела, и ей пришлось оставить свою любимую работу, но из клиники она не ушла, оставшись тут на должности простой санитарки. Шаргин был, по ее мнению, весьма профессиональным врачом-психиатром, но, к сожалению, о личных качествах доктора она ничего особенного сказать не может – был он предельно вежлив, но всегда очень сосредоточен. На обслуживающий персонал без особой надобности внимания не обращал, а по работе они сталкивались не часто – он лишь иногда просил ее о небольших услугах.
– Скажите, Анна Григорьевна, кроме пациентов доктора Шаргина, в последний год встречались ли вам здесь незнакомые люди? В том числе, врачи? – осторожно задал вопрос Калошин.
Женщина как-то странно посмотрела на него, потом перевела взгляд на доктора.
– Анна Григорьевна, я ведь вам сказал, что вы можете говорить абсолютно все, – с какой-то нервозностью в голосе сказал Хижин. Она, зябко поежившись, запахнула жилет, обхватив себя худенькими руками. Немного помолчала и произнесла:
– Появлялся здесь очень странный человек. Он приезжал всегда вечером, когда было темно, и всегда в пальто с поднятым воротником и в низко опущенной на глаза шляпе, а когда уезжал, мне неизвестно.
– В чем же заключалась странность? – удивленно спросил Калошин.
– Раза два я видела, как они вместе с доктором выходили из кабинета и шли в палаты, какие – не скажу, не знаю. Но этот человек всегда был в халате, в медицинской маске, очках и шапочке, так что лица его не было видно совсем, тогда как другие консультирующие специалисты ни от кого не прятались и бывали здесь всегда днем.
– Это оч-чень интересно, верно, товарищ майор? – возбужденно сказал Доронин, Калошин же добавил:
– Так ведь, наверняка, и другие могли это видеть. – Обратился к Хижину: – Кто еще работал непосредственно с Шаргиным? – Доктор, похоже, отвечать в присутствии санитарки не хотел, и, находясь в некотором замешательстве, предложил:
– Может быть, мы уже пройдем в помещение, если у товарищей оперативников нет больше вопросов к Анне Григорьевне? – при этих словах он опять заметно покраснел – это выдавало его волнение.
– Согласен, пойдемте. – Калошин поднялся. – А вас, – обратился к женщине, – если будет необходимо, вызовем еще раз. – Та согласно кивнула и, спустившись по ступенькам, ушла.
В довольно просторном светлом кабинете, расположенном недалеко от входа, сидел молодой человек в белом халате, Хижин представил его, как приемника Шаргина, заступившего на должность не так давно. Знаком с погибшим тот не был, а из объяснений доктора, последовавших уже после того, как молодой человек оставил их одних в кабинете для приватной беседы, они узнали, что назначен тот был исключительно по чьей-то протекции, хотя обладал неплохими знаниями в области психиатрии. Калошин решил, что нервозность Хижина объяснялась именно тем обстоятельством, что место Шаргина изначально предназначалось для него, и теперь он чувствовал неловкость, являясь подчиненным столь молодого заведующего. Наверное, это было несправедливо, но вопросы карьеры здешних докторов его занимали сейчас меньше всего. Но при последующей беседе Калошин узнал истинную причину волнения Хижина.
Так же, как и в своем кабинете, тот принялся нервно расхаживать:
– Извините меня, но я не мог там ответить на ваш вопрос. Дело в том, что с Шаргиным работала старшая медсестра Кривец Любовь Архиповна, прекрасный специалист, знаток своего дела. До войны она училась в медицинском институте на врача, но время было такое, что внесло свои коррективы, и она осталась с незаконченным высшим образованием, что не мешало ей быть профессионалом в самом широком смысле этого слова. Но… – Хижин повернулся к оперативникам и, разведя руки в стороны, как-то жалобно, понизив голос почти до шепота, сказал: – Она пропала! – это заявление в очередной раз повергло в шок Калошина с Дорониным. Они некоторое время сидели молча, ошарашено поглядывая друг на друга.
– Борис Иванович! Товарищ Хижин! – почти простонал Калошин. – Каких скелетов в шкафу вы еще скрываете? Что вы нам еще приподнесете? очему вы не сказали об этом сразу? Вы что, скрываете этот факт? Почему такая секретность? Давайте выкладывайте все до мелочей! – Калошин со злостью стукнул тяжелым кулаком по столу.
Хижин совершенно сник, стал даже ниже ростом, и, потоптавшись у окна, опасливо выглянув за дверь, наконец, сел и стал рассказывать:
– Это случилось через несколько дней после гибели Шаргина. Она просто ушла с работы, домой не вернулась, и больше мы ее не видели. Муж сначала хотел написать заявление о ее исчезновении, но потом вдруг пришло письмо от нее самой, в котором она признавалась в любви к другому мужчине и сообщала, что уехала с ним навсегда. Это было полным бредом, поверьте мне. Я очень хорошо знал эту женщину, они с мужем воспитывали дочь, и просто так оставить семью она ни за что не смогла бы, если даже допустить адюльтер. Это очень честная женщина – она бы просто призналась в этом мужу открыто. Но я даю голову на отсечение – ни о какой любви речь не шла. Она боготворила своего супруга, обожала дочь и очень ценила и любила работу. Есть еще две причины, по которым я отказываюсь верить в ее предательство. Первая – я читал это письмо. – Доктор устало замолчал, но Калошин не терпел подобных пауз – с нажимом произнес:
– И?..
– Его писал либо другой человек, либо она, но под действием каких-то препаратов. Я по роду своей деятельности могу сказать это точно, тем более, что знаю и стиль ее письма и почерк.
– Что же муж?
– Представьте, он удивил меня – поверил этому письму! Я же был о нем гораздо лучшего мнения, хотя, как правило, женщинам с волевым характером всегда попадаются слабые мужчины.
– Ну, если он не оправдал себя в ваших глазах, так, может быть, в ее поступке как раз есть логика? И такое поведение вполне закономерно? – предположил Калошин.
– Я, наверное, засомневался бы, но есть еще одна причина, о которой я не сказал: из сейфа доктора пропали те самые истории болезни, которые он пытался скрыть. То, о чем вам рассказывала санитарка, правда. Я тоже однажды совершенно случайно видел этого человека. И, в отличие от Анны Григорьевны, я знаю, в палаты каких пациентов он заходил.
Калошин направил указательный палец на доктора:
– Туров и Чижов!
– Да, вы совершенно правы. Поэтому после всего случившегося с Шаргиным и Кривец, я сам пошел в милицию, но там даже разбираться не стали: письмо существует, муж заявление не писал, истории болезни обоих пациентов на месте, тем более, что я не мог бы доказать, что они поддельные, гибель Шаргина однозначно признана несчастным случаем. Так и была поставлена точка в этом деле. Поэтому для всех наших сотрудников Любовь Архиповна оказалась просто недостойной женщиной. Повздыхали, посудачили и успокоились.
– Да-а, дела у вас тут творятся, уважаемый Борис Иванович! – Калошин покачал сокрушенно головой. В этот момент на столе заведующего зазвонил телефон, Хижин автоматически ответил и с удивлением передал трубку Калошину:
– Это вас…
Звонил начальник местного отделения милиции, он передал поручение Дубовика. Поговорив с Муравейчиком всего минуту, майор сразу же задал вопрос Хижину:
– Вам известна фамилия Берсенев?
Тот, немного подумав, ответил:
– Это фамилия хирурга, который, судя по записям в истории болезни, оперировал тех двоих. Но я его никогда не видел.
– Если вы считаете, что операция была проведена в вашей больнице, то, надо полагать, Берсенев здесь бывал? Так?
– Да, конечно.
– Тогда логично предположить, что мужчиной с закрытым лицом мог быть именно он? – Калошин не столько задавал вопрос доктору, сколько пытался ответить на него сам, так как понимал, что Хижин, не будучи лично знаком с Берсеневым, на этот вопрос ответить бы не смог. – Вы могли бы узнать того человека по росту, комплекции, если бы увидели его? Каким он вам показался?
– Я видел его не так близко, но так как он шел рядом с высоким Шаргиным, могу сказать, что роста он невысокого, но шагал по-хозяйски, крупным уверенным шагом. Вообще, все в его фигуре мне что-то напоминало, но, сколько я не пытался понять, что именно это было, так и не смог. Но если бы увидел его – узнал.
– Ну, что ж, одно это уже неплохо. – Калошин встал, прошелся по кабинету, оглядел корешки стоящих в шкафу книг, прошелся по ним пальцем, как бы прочитывая, обернулся к Хижину:
– Эти книги принадлежали Шаргину? Или?.. – он показал рукой на дверь.
– Я всей литературы доктора, к сожалению, не знаю. Но здесь большая часть тех, что я видел раньше. – Он подошел к книжному шкафу и стал перебирать книги и журналы:
– «Рапсодия» Рейля – эта книга осталась еще от доктора Шнайдера, ему же принадлежали «Душевные болезни» Ризингера и вся подшивка немецкого журнала по нейрохирургии «Цайтшрифт фюр эрцтлих Фортбилдунг», а также «Неврологический вестник» дореволюционного издания. А вот руководство Краузе «Хирургия головного и спинного мозга», «Учебник по нейрохирургии» Тённис – Оливеркрона и «Опыт хирургического лечения некоторых форм психических заболеваний» Бабчина у Шаргина появились недавно. Ну, вся остальная литература уже узкоспециализированного направления по нашему профилю. – Хижин аккуратно расставил всё по местам. Калошин по-прежнему внимательно изучал корешки просмотренных ими книг. Потом задумчиво произнес:
– Вам не кажется, Борис Иванович, что начал интересоваться нейрохирургией сначала ваш незабвенный доктор Шнайдер, а Шаргин уже продолжил?
Хижин удивленно взглянул на майора:
– Действительно! Вы знаете, мне как-то не приходило это в голову. Странно, действительно, очень странно. – Но поразмыслив, сказал: – Впрочем, Шнайдер мог завещать свои незавершенные труды молодому коллеге, тем самым увлечь его. И тогда Шаргин продолжил исследования доктора.
– Значит, они должны были вести какие-то записи? Я правильно понимаю?
– Да-да, конечно, но после гибели Шаргина здесь ничего не оказалось. И сейф его был пуст. – Увидев вопросительный взгляд Калошина, поспешил добавить: – Там, конечно, были кое-какие финансовые документы, печать, разные бумаги, касающиеся работы клиники, и все.
– Но тогда оставалась здесь, как я понимаю, Кривец. Ведь она, судя по вашим словам, была в курсе всех работ Шаргина. Ее не спрашивали об этих записях?
Хижин только пожал плечами:
– Так ведь считалось, что я ничего не знаю. Поэтому мой вопрос вызвал бы, по меньшей мере, недоумение.
Калошин согласно покивал.
– Получается, – высказал он предположение, – что эти записи или уничтожила Кривец, или она же их передала другому участнику этого эксперимента, который остался неизвестен. Тогда можно предположить, что ваши опасения по поводу исчезновения женщины не беспочвенны.
Хижин по-бабьи обхватил руками лицо:
– Это ужасно! Ужасно! Значит, я был прав! – Калошин поспешил остановить стенания доктора: – Успокойтесь, Борис Иванович! Давайте продолжим наш разговор. – Тот согласно кивнул, а майор спросил его:
– Вы знаете, от чего умер Шнайдер?
– Банальный бронхит, только страшно запущенный. И, будучи сам врачом, он, практически, никогда не лечился. Да и возраст был уже немалый.
– Товарищ майор! – Доронин стоял у полки с журналами и перебирал стопки. – Обратите внимание, здесь все журналы по нейрохирургии (название не прочитаю сразу – немецкое) разложены строго по месяцам от первого до двенадцатого, а за 1939 год – один отсутствует. – Калошин подошел к нему, взглянул сначала на указанную стопку, потом на Василия:
– Дотошный ты! Молодец! За какой месяц журнал?
– Февральский. Спросить надо у хозяина кабинета. Может быть, и Борис Иванович знает, кто интересуется этими изданиями? – Доронин повернулся к слушающему их разговор Хижину.
– Да нет, я теперь крайне редко сюда захожу. Мы с коллегой поделили строго свои обязанности. Хозяйство, правда, осталось по-прежнему на мне, а вот основное заведование – это… – он удрученно развел руками.
Молодой врач на их вопрос ответил, что никогда не интересовался нейрохирургией, и журналы эти его не интересуют, во всяком случае, в данное время. Кроме него в кабинете никого не бывает, воспользоваться его отсутствием никто бы не смог. Журнал, скорее всего, отсутствовал уже до того, как он занял этот кабинет. Потом проводил оперативников с доктором в лабораторию Шаргина. Там царила стерильная чистота, но чувствовалось, что уже давно никто не пользовался этим помещением. Калошин с Дорониным осмотрели его насколько можно тщательно, обошли все углы, но ничего интересного для себя не обнаружили, с тем и удалились. На крыльце им опять встретилась Анна Григорьевна. Калошин попросил ее уделить им немного времени еще. Она охотно согласилась, хотя, видно было, что такое внимание к ее персоне несколько смущает женщину. Она попросила немного подождать, и, прихватив свой незамысловатый инструмент, удалилась. Хижин с разрешения Калошина пошел к своим больным, взяв слово с гостей, что они обязательно зайдут пообедать. Те с готовностью согласились и уютно устроились на скамье под кустами сирени. Осеннее солнце дарило свое угасающее тепло. Воздух был необыкновенно чист – дышалось полной грудью. Доронин предложил закурить, но Калошин, вытянув длинные ноги, подставив лицо солнцу, отрицательно помотал головой:
– Тебе тоже не советую. Здесь такая природа! Озон! – он глубоко втянул в себя воздух. – Если бы не работа, отдохнул бы здесь денька два.
Доронин засмеялся. Калошин, поняв, что сказал не то, улыбнулся:
– Ну, будет тебе смеяться над начальством. Ляпнул – бывает. Ты лучше скажи, что думаешь обо всем этом?
Тот повернулся всем телом к майору, посерьезнел:
– Мне кажется, что все началось именно здесь. И не с Шаргина, а раньше.
– В правильном направлении мыслишь, лейтенант. Я так же в этом совершенно убежден. Наша с тобой задача: разговорить основательно старушку-санитарку. Ты видел ее лицо, когда она говорила про доктора Шнайдера? – Доронин кивнул. – И Кривец не последняя скрипка в этом оркестре. Узнаем, что здесь происходило, что за человек инкогнито приезжал сюда – полдела раскроем. То, что это был не Полежаев, я почти уверен. Приезжавший, по словам Хижина, был невысок. Нам совершенно необходимы фотографии всех фигурантов. Возможно, что Полежаев был здесь, и кто-нибудь да узнает его. Ведь знал же он Шаргина.
– Кстати, товарищ майор, что вам сказали по телефону?
– Дубовик позвонил Муравейчику – второй некролог, который прочел Полежаев, был о смерти хирурга Берсенева. Кто он, что он – пока не знаю. Но, как сказал Хижин, этот человек непосредственно участвовал в операциях, проводимых Шаргиным и незнакомцем, если сам не был тем человеком, скрытым под маской.
Доронин хотел что-то сказать, но в этот момент к скамье подошла Анна Григорьевна.
Глава 18.
ОН уже много часов шел по черному выжженному лесу, пропахшему пороховым дымом. Глаза застилала красная пелена, пот черной грязью струился по лицу. Нещадно болел раненый бок. ОН знал, что рана его не опасна, хоть и сильно кровоточит, но если её не обработать, не перевязать – через несколько часов может начаться заражение. А ОН не мог позволить себе умереть – не потому что жалел себя или боялся смерти, ОН понимал, что смерть – это лишь непристойный физический процесс, – просто не мог позволить умереть вместе с НИМ своему детищу, только-только рожденному дьявольским разумом. ОН знал свое предназначение – ЕМУ принадлежит честь тайного открытия, он нашел свою Гиперборею со своими законами бытия и существования человечества. Для этого ОН появился на свет, а теперь ступил на эту чужую истерзанную землю, затоптанную сапогами своих соплеменников. Сейчас ОН шел к тому, кто ждал ЕГО давно, чтобы вместе с НИМ закончить начатое много лет назад сотворение тайного оружия. ЕГО фюрер жаждет победы – он идет напролом. Тоталитарная сущность главного нациста требует уничтожения враждебного ему, но не менее репрессивного режима человека из Кремля, стремящегося к всеохватывающему контролю над всеми аспектами жизни своего народа. «Железные кони» гитлеровской армии, выбивающие смертоносный огонь из-под копыт и «бешеные псы», беспрестанно гавкающие: «Хайль!», сметают все на своем пути, но при этом сами исчезают в бездне небытия. ЕГО же оружие циничнее и страшнее – крохотное, ни кем не видимое чудо, как тать в ночи, способно пробраться в любую жизнь и растоптать ее, разрушить лишь по одному только ЕГО желанию. Оно может исправить и дополнить сотворенное Господом человеческое существо. И теперь это ЕГО прерогатива – подарить жизнь или отнять ее. ОН приблизил себя к Всевышнему, и не простит себе, если не закончит начатое. ОН сумел и того, кто ждет его здесь, заставить думать его извращенным сознанием. Потому-то, падая беспрестанно на колени от усталости и боли, глядя отекшими глазами в грязное дымное небо и шепча: «O, Main Got!», вновь вставал и шел. Чужая серая гимнастерка пропиталась кровью, и от этой черной желатиновой массы стала каменно-тяжелой, тащила тело вниз, заставляя бесконечно бороться с непреодолимым желанием лечь на упругий, мягкий мох, захватить боль немеющими руками и баюкать ее, засыпая вместе с нею.
Когда ОН, больше не в состоянии сделать ни шага, в очередной раз опустился на колени, прижимая одной рукой другую к ране, наклонив вперед седеющую голову и подавшись ею вперед, медленно-медленно начал падать, скорее почувствовал, чем увидел, летящего к нему ангела. Последней была мысль, что ОН оказался непорочен в своих поступках, что не погрешил против заповедей Господних, что правильно толковал свое предназначение на земле, если сам Бог послал за НИМ это легкое бесплотное существо с нимбом вокруг головы, ибо слуги дьявола, облачённые в черную мантию зла, не могут так вкусно пахнуть разноцветьем трав и родниковой водой, которая живительной влагой вдруг просочилась во все клетки ЕГО страдающего тела.
Потолок над ЕГО головой еще качался, но в мышцах уже чувствовалась жизненная сила, побеждающая боль и немощь, разжигающая огонь обыкновенных плотских желаний, наполнявшая мозг звериной радостью и мыслью: «Жив! Жив! Жив!» Над ним склонилось нежное лицо «ангела» – белокурая девушка с толстой косой вокруг головы гладила его по волосам и тихо говорила: «Ну, вот и хорошо! Скоро поправитесь! Рана неглубокая, затягивается быстро!» – и очень светло улыбалась.
Потом был пахучий травяной чай, блюдечко с янтарным медом, кринка с топленым молоком и краюшки черного хлеба. Тело ЕГО приобрело прежнюю упругость, мышцы постепенно налились сталью. Ноги требовали движения. И в одну из душных ночей уходящего лета ОН тихо встал с мягкой перины, снял с гвоздя у двери старенькие брюки и пиджак ушедшего на фронт хозяина, и быстро, не оглядываясь, ушел в чернеющую даль.
Глава 19.
Анна Григорьевна осторожно опустилась на край скамьи, на которой сидели Калошин с Дорониным. Майор повернулся к женщине:
– Знаете, я думаю, что не ошибусь, если скажу, что вы можете многое рассказать нам, кроме того, что уже сказали. Если вам не трудно, начните с вашего знакомства с доктором Шнайдером. Нас интересуют абсолютно все подробности.
Она согласно кивнула, но добавила, что это может занять немало времени. Калошин успокоил ее, сказав, что они выслушают все, о чем она им расскажет.
– В эту клинику я устроилась в 1940 году, – начала она свое повествование, – мой муж был направлен сюда на работу из Москвы, – к медицине он никакого отношения не имел, – я переехала с дочерью к нему. Сын наш в то время был призван на флот, там он служит по сей день. Когда я устроилась на работу, здесь заведующим был Хейфиц Яков Иосифович, но в начале июня 1941 года он был арестован НКВД по чьему-то грязному доносу. Всем было понятно, по каким статьям его обвиняли – тогда они были у всех одинаковыми. Я недолго была с ним знакома, но мне он казался честнейшим человеком, думаю, что это так и было – его любили и весь медперсонал, и пациенты. Что с ним сталось, никто из ныне работающих не знает до сих пор. Жену с детьми, насколько мне известно, угнали в Германию. Оттуда они не вернулись. После ареста Якова Иосифовича сюда приехал начальник Облздрава и сказал, что из Москвы к нам на работу направлен доктор-психиатр Шнайдер. А пока его замещал, тогда еще совсем молодой, Шаргин. Но к началу войны Шнайдер еще не появился здесь, а через месяц нам пришла телеграмма о немедленной эвакуации всех пациентов клиники. В ней же сообщалось, что вновь назначенный доктор присоединится к нам позже. Эвакуация, к сожалению, затянулась. Отправлять старались сначала более перспективных больных. Их было, правда, совсем немного, но с транспортом постоянно возникали проблемы. Эвакуировали ведь не только нашу клинику, но и детские сады, и школы, и больницы общего профиля. Поэтому мы не успели в срок отправить всех. Правда, осталась лишь небольшая часть пациентов и несколько человек медперсонала. Вот тогда и появился доктор Шнайдер. Несмотря на всеобщую панику, он повел себя очень грамотно и спокойно – распорядился надежно спрятать архив, так как было ясно, что вывести его уже не удастся, всех оставшихся больных – их было чуть больше десятка – перевел в небольшое помещение за основными корпусами, из медперсонала оставил меня и одну санитарку. Больных постарался определить на общедоступные работы в городе, и, даже, когда пришли немцы и расположились в свободных зданиях, он смог несколько человек пристроить в котельную при клинике и на уборку двора. Каким образом он договорился с немецкими офицерами – я не знаю. Но все больные остались живы, а ведь в других местах пациентов таких клиник просто уничтожали. – Калошин дотронулся до ее руки, как бы извиняясь за то, что перебивает:
– А на каком языке он разговаривал с немцами?
– Только на русском. Если офицер не знал языка, то при нем был переводчик. А так… Знаете, многие из них владели русским неплохо. Правда, где-то в конце войны, совершенно случайно, я вдруг узнала, что Шнайдер знает немецкий язык. Но ведь он был по национальности немцем, поэтому я не придала этому факту никакого значения, кроме того, у нас ведь и в школе, и в институтах преподавали немецкий. Кстати, доктор Шаргин тоже знал его прекрасно, и даже подчеркивал это не раз, а вот Шнайдер, как я поняла, тщательно скрывал свое знание языка.
– Вы сказали, что узнали об этом случайно. Как именно?
– Видите ли, мы в войну жили здесь, рядом со своими пациентами. Уходить домой не было смысла. Моя дочь была в эвакуации, маленький сын санитарки находился при ней, доктор Шнайдер семьи не имел, поэтому мы жили здесь небольшой коммуной – и теплее, и сытнее. К концу войны ничего особенно не изменилось. Мой муж, – на ее глаза навернулись слезы, – погиб еще в октябре сорок первого, у Зины – санитарки – тоже, только позже, в сорок четвертом. Доктор, как вы понимаете, семьей не обзавелся, поэтому так и жили до тех пор, пока не вернулись все из эвакуации, а я и сейчас тут живу. Так вот… – она замолчала на некоторое время, как бы собираясь с мыслями. – В один из вечеров Шнайдеру позвонили, но его нигде не было. Шаргин попросил меня найти доктора. Я вышла на улицу, так как видела, что он незадолго до этого сидел вот на этой скамье. – Она похлопала по сиденью рядом с собой. – Но его уже здесь не было. Приглядевшись, я заметила, что он стоит за воротами с каким-то мужчиной. Направилась к ним, подошла довольно близко – мягкие тапочки и асфальтированная дорожка скрывали звук моих шагов. Только хотела было окликнуть, но в этот момент незнакомец заговорил. – Она оглянулась вокруг, как будто боялась, что их могут подслушивать. – Этот лающий язык на всю жизнь поселился в моем мозгу. Я опешила. А когда доктор ответил ему тоже по-немецки, я испугалась, появилось такое чувство, будто вернулись дни оккупации. Было что-то в облике этого незнакомца такое, что казалось – еще миг, и он выбросит вперед правую руку в нацистском приветствии. Слишком часто за военные годы мы видели подобное. Я тихо повернула назад, а уже с крыльца окликнула доктора. Тот мужчина сразу же ушел, и я слышала, как невдалеке отъехала машина.
– Вы кому-нибудь рассказывали об этом?
– Нет… – Она посмотрела на мужчин умоляющим взглядом. – Я понимаю, что поступила плохо, но я видела, как доктор Шнайдер возвращал память советским солдатам после тяжелейших ранений в голову. Здесь после отступления немцев был госпиталь, и очень много раненых прошло через наши руки. Шнайдер принимал самое активное участие в их излечении. Как я могла его предать? Я знала, что он много занимался исследовательской работой. Значит, ещё много пользы мог бы принести людям, если бы не умер.
– Вы знаете причину его смерти? – решил просто уточнить Калошин, но ее ответ привел оперативников в замешательство:
– Да, я знаю. Он умер от ранения в легкое. Правда, оно не было тяжелым. – Увидев, что мужчины удивленно переглянулись, она пояснила: – Доктор по неизвестным мне причинам скрывал от всех этот факт, и, практически, не лечился. Мне же пришлось однажды оказать ему помощь – рана загноилась, и ему было довольно неудобно ее обрабатывать. Он обратился ко мне, но при этом просил о строжайшем соблюдении тайны. Можно сказать, что настаивал на этом. Я – медик, чужие тайны хранить умею. От такого ранения очень часто развивается и бронхит, и воспаление легких, поэтому скрыть истинную причину смерти было не трудно.
– Но ведь кто-то делал вскрытие?
– Да, его коллега – хирург Берсенев. Свидетельство о смерти написал он, и никто не оспаривал его выводов – для этого просто не было причин. – Калошин с Дорониным в очередной раз многозначительно переглянулись. Майор поспешил спросить:
– Вы знали Берсенева? – при этом он сделал ударение на каждом слове.
– Этот человек мне жизнь подарил. – Она скромно улыбнулась. – Когда я заболела, он сам меня прооперировал. Конечно, здоровье полностью ко мне не вернулось, но я могу работать.
– Как долго Шнайдер работал с Берсеневым?
– Берсенев впервые приехал сюда, когда уже немцы оставили наш город. Они сразу же стали вместе оперировать.
– С Шаргиным Берсенев тоже работал?
– Да, но не так часто. Пару раз я видела его – это было незадолго до гибели Шаргина.
– Как вы думаете, был ли Берсенев знаком с неизвестным в маске? – в очередной раз Калошин решил проверить слова Хижина и уточнить, не мог ли сам Берсенев скрывать свое лицо.
– Наверное, он ведь приезжал в то же время, что и неизвестный. По крайней мере, я видела это однажды. – Майор удовлетворенно кивнул – волнующий его вопрос отпал.
– Вы знаете о том, что он погиб? – Калошин постарался сказать это как можно мягче, тем не менее, реакция женщины его поразила – она буквально побелела, схватилась за сердце и, тяжело дыша, откинулась на спинку скамьи. Едва прошептала:
– Не может быть!..
Доронин вынул платок и кинулся обмахивать лицо женщины, не зная, что делать дальше. Калошин тоже растерялся, но быстро взял себя в руки:
– Анна Григорьевна, вам нужна помощь? Кого-нибудь позвать? – заглядывая в посеревшее лицо, спросил он, но она отрицательно замахала рукой:
– Нет-нет! Я сейчас… сейчас… – достала из кармана халата пузырек с таблетками, кинула одну в рот и, виновато взглянув на мужчин, сказала:
– Простите меня, это так неожиданно… – Потом глубоко вдохнув и задержав дыхание, как перед прыжком в воду, выпалила: – Нет, я говорю неправду – это было ожидаемо. Я подозревала, что подобное может случиться с ними со всеми. Да, я боготворила Шнайдера – он творил чудеса с памятью солдат, Берсенев, безусловно, помогал ему в этом – он оперировал этих раненых. Они проводили операции на мозге, я это точно знаю. Как медик, я понимала, что эти операции были скорее экспериментальными работами этих докторов – я слышала их разговоры – они говорили в основном на латыни, но я вполне разбиралась во многих определениях. Да и прооперированные ими больные возвращались в строй. Умер только один, первый. Но ведь была война, и я понимала, как и все другие, что главное – время. Спешить приходилось везде и во всем. – Она тяжело сглотнула, дотронувшись до груди. На вопросительный взгляд Калошина в очередной раз отрицательно помахала рукой:
– Не волнуйтесь, все нормально.
Тогда Калошин попытался задать ей очередной вопрос:
– Анна Григорьевна, но, согласитесь, что ваша реакция на мои слова, как бы это сказать помягче, была слишком… – он никак не мог подобрать правильного слова, но женщина его выручила:
– Не утруждайте себя, я бы на вашем месте тоже удивилась, ведь Берсенев, если разобраться, не был мне близким человеком. А моя реакция на ваши слова – это, скорее, страх.
– Вот как? Перед чем? Кем? – спросил Калошин, Доронин, вторя ему, добавил:
– Вы что-то еще узнали о них?
Женщина задумалась. Василий, проявив нетерпение, хотел было что-то сказать, но майор жестом остановил его. Он понимал её состояние – сегодня она, наверное, впервые после всех прошедших нелёгких лет признавалась в неких преступных деяниях, невольным свидетелем которых была и даже в чем-то ощущала свою вину. И, как будто услыхав мысли Калошина, произнесла тихо, но с каким-то надрывом:
– Я не боюсь признаться в том, что знала и молчала. Причину этого я вам уже вполне объяснила. Если сочтете нужным меня наказать, я приму это как должное. В конце концов, за все на этом свете надо платить. Вот и они заплатили сполна. Я не спрашиваю вас, как погиб Берсенев – поверьте, для меня это непринципиально. А тот человек, что скрывал свое лицо, нес какую-то угрозу для всех, кто был рядом с ним. Я это сразу почувствовала. Думаю, что смерть Шаргина на его совести. Скажу больше: я слышала, как этот человек говорил с ним – очень грубо. Вначале я не разобрала его слов, но когда доктор спросил его: «А вы не боитесь?», он ответил так: «Страх – удел тех, кто ползает по земле, не пытаясь взлететь. А у меня за плечами крылья!» – это было сказано так, что могло бы вызвать даже улыбку. Но, когда я услыхала эти слова, меня буквально парализовало – я уже слышала их однажды – так сказал доктор Шнайдер, когда мы с ним как-то говорили о смерти, и я спросила, не боится ли он умереть. Тогда его слова меня так поразили, что я даже не успела обидеться. В тот момент мне показалось, что это был кто-то другой – он как будто надел чужую маску, но это быстро прошло и все забылось, тем более что он сумел как-то оправдаться передо мной. Но когда я второй раз стала невольным слушателем одного и того же монолога с разницей в десять лет, я поняла, что все это непросто. Да, тогда доктор Шнайдер сказал еще кое-что, может быть, это как-то поможет вам в расследовании: «Даже если я умру – я вернусь». И вот именно это я вспомнила, услыхав слова незнакомого человека. У меня мороз прошел по коже – я будто наяву увидела выходца с того света. Это, поверьте мне, очень страшно. – Она вдруг резко повернулась всем телом к Калошину: – Наконец-то я поняла, что меня так мучило – голос немца, что стоял тогда с доктором Шнайдером – это голос незнакомца в маске. Да, теперь я в этом уверена. Вы спросите, смогу ли я узнать его по голосу? Смогу. Я обязательно помогу вам. Может быть, хоть как-то искуплю свою вину перед погибшими. – Её вдруг стало заметно трясти от возбуждения. – Как же я раньше не вспомнила это? Чувствовала ведь, что этого незнакомца видела где-то раньше, но никак не связала с тем человеком. – Она провела ладонями по лицу, как бы снимая пелену со своих глаз. Покачала осуждающе головой и надолго замолчала.