Вурдалак не ответил. Он лишь с чувством сжал руку Александры Николаевны и подобострастно приложил ее тонкую кисть к своим губам.
Они могли бы просидеть здесь, наверное, вечность, вот так вдвоем, обнявшись, прямо на Ниночкиной могилке, невзирая на метель, однако судьба уготовила этой странной паре нечто другое. И первым это почувствовал Тотерманн. Он вдруг понял, что какая-то неведомая сила разорвала цепи, приковавшие его к этому месту, проклятие пало. Да, Карл Иоганн все еще упырь и навсегда им останется, но он больше не обязан скитаться по кладбищу. Свобода! Но как? Тотерманн быстро смекнул, что без Верочки Плаксиной в этом деле не обошлось. Он сразу понял как сильна эта девочка, но даже и не мог предположить на что употребить она свою силу. Вурдалак был преисполнен такой неги и благодарности и к Верочке, и к госпоже Леман, что, не справившись с нахлынувшими чувствами разрыдался как влюбленная школьница.
– Что же это? Что с вами? – Александра Николаевна недоуменно смотрела на нового друга.
– Это от счастья. Вы и представить не можете… как я счастлив. – Впервые за полвека Карл Иоганн Тотерманн ощущал безграничное блаженство. Он теперь не один и он свободен.
– Идемте же, – вурдалак поднялся на ноги, схватил ошеломленную Верочкину тетушку в охапку, и прямо так с нею на руках торжественно направился в усадьбу Плаксиных.
Верочка взвизгнула от восторга, увидев на пороге эту пару упырей.
– Ничего не понимаю, – рассеяно лепетала Александра Николаевна, – разве вы не говорили будто навсегда прикованы к кладбищу?
– Был! Был прикован до сего момента. Но отныне нет, благодаря этой чудесной волшебнице… – Тотерманн стал на одно колено и поцеловал подол Верочкиного платья. – Благодарю, – прошептал он с чувством.
Дом Плаксиных приходил в упадок. Ступеньки давно не метенного крыльца покрылись трещинами, мох завладел гипсовыми вазонами в саду, а некоторые из окон, разбитые озорными деревенскими мальчишками зияли пугающей чернотой. Случайно заблудшему в эти края путнику могло показаться, что усадьба давно оставлена прежними хозяевами и лишь ветер и крысы снуют по опустевшим комнатам. Однако это было совершенно не так. Плаксины продолжали обитать в своем жилище, порождая массу леденящих душу историй среди жителей окрестности. Немногочисленные родственники, напуганные страшными слухами, чурались проклятого семейства.
Ольга Михайловна совсем перестала разговаривать и большей частью безмолвно сидела в библиотечном кресле. Поль подружился с Молем, если только совместное поедание отловленных крыс в платяном шкафу можно было назвать дружбой. Александра Николаевна и Тотерманн словно молодожены ворковали по углам. И даже тот факт, что питаться им приходилось большей частью бродячими собаками, не омрачал их странного существования. Своему супругу госпожа Леман отправила загадочное письмо, в котором сообщала ему что уехала с молодым офицером в Ялту и просила ее не искать. Бабушка скончалась и была, как и Ольга Михайловна при помощи шкатулочки обращена в нежить. Верочка же с подачи Тотерманна всерьез увлеклась оккультными практиками. Она изучала демонологию и варение страшных зелий, способных призывать мощных потусторонних сущностей, открывала для себя тайны некромантии и искусство проклятий, в ней зрела могучая колдунья. Вот и сейчас девочка снова каталась на скрипучих качелях, погрузившись в чтение "Тайных ритуалов древнеегипетских жрецов", а тетушка опять наблюдала за ней из окна. Однако на этот раз с любовью и умилением. Александра Николаевна, как и Тотерманн чувствовала теперь в Верочке ее неистовую силу.
– До чего же славная выросла девочка! Умна не по годам и так серьезна!
Вечерами они собирались на ужин, и молча сидели перед пустыми тарелками при мерцающих свечах. Мертвенно бледные нежити – бабушка и мать, синюшные вурдалаки – тетушка и Тотерманн, полуживой Поль, призрачный Моль – все они с благодарностью глядели на Верочку, словно она была источником их блаженства. Мрачная девочка с черным вороном на плече по-хозяйски взирала на семейство. Теперь она в полной мере ощущала свою темную силу.
СДЕЛКА
Каждый раз, когда я вот так смотрю из окна на печальный сад, по которому сиротливо бродят странные мужчины в серых одеждах, мне кажется нет на земле более скорбного места чем наша лечебница. Мрачный приют заблудших душ. Последнее пристанище тех, чья воля уже не подвластна разуму. Лишь наблюдая страдания и муки несчастных обитателей домов призрения умалишенных можно искренне осознать ценность не тронутого безумием сознания. Блажен тот, кто никогда не бывал в стенах подобных учреждений.
Больница наша занимает собой два этажа и располагает тридцатью койками для страдающих душевными расстройствами. На верхнем живут тихие, в нижнем же содержаться буйные, а тех из них, кто бывает опасен, доктор Пещерский отправляет бывает и вовсе в подвал. Средь спокойных, особой любовью у всех, кто здесь служит, пользуется блаженный старичок Амвросий, хоть по документам он и значится Иваном, а все же называет себя не иначе как Амвросием. Любит Амвросий пророчествовать и некоторые из сестер милосердия охотно верят в его предсказания и что еще удивительнее внимают советам старика. Кроме провидца живут на втором этаже и могучий конюх Афанасий, лишившийся ума после удара лошадиным копытом в голову, и нищий Палашка вечно кривляющийся и кричащий то петухом, то выпью, и разорившийся помещик Илья Скопинцев – молчаливый, монотонно раскачивающийся на месте рыжий и всклоченный. Пара отставных военных, несколько с рождения юродивых, да еще всякие по разным причинам свихнувшиеся господа. Все они в общем-то кроткие и безобидные, чего не скажешь об обитателях первого этажа. Там в одиночных комнатах с решетками на окнах живут наиболее спесивые и даже опасные пациенты. Сестры милосердия к ним не допускаются, а еду разносит рослый детина Еремей, служащий у нас также сторожем.
Самый неистовый и неуемный в своем безумии – Андрей Артемьев. История его сумасшествия наводит ужас на всех, кто ее когда-либо слышал. Артемьев был купцом средней руки, и хоть дела его шли весьма неплохо мечтал разбогатеть так, что б деньгам вовсе не было счету. Сам он утверждает будто бы встретил старичка премерзкой наружности в котором купец не без труда узнал Нечистого. Старичок этот, как и бывает в подобных случаях посулил купцу богатство попросив взамен бессмертную душу. Пациент наш согласился не раздумывая. А дальше началось странное. Не сказать, чтобы Артемьев сильно разжился имуществом лишь немногим лучше стали разбирать товар в его лавке, а вот расплаты Сатана потребовал немедленной. В один из зимних вечеров, по уверению купца Дьявол явился перед ним уже не старичком, а гигантским козлободобным отродьем и сообщил что забирает душу Артемьева. Купец пробовал возмущаться и указал что обещанное богатство так и не было ему ниспослано, но Лукавый и слушать ничего не хотел. Однако страшной ценой все же удалось выменять отсрочку. Артемьев той же ночью зарубил топором жену и троих своих детей, а полицмейстеру объяснил столь кровавое действо необходимой жертвой Темному Владыке. Леденящие душу подробности зверских убийств долго потом еще перепечатывались из газеты в газету и разносились по кухням и рынкам взбудораженными кумушками. С тех пор, признанный помешанным, Артемьев стремится умерщвить всякого кто попадает в его поле зрения дабы откупиться от своего мнимого кредитора. Он сидит одиноко в своей убогой комнатенке и часто ночами оглашает лечебницу жуткими криками, на которые тотчас же отзываются его соседи и тогда вся больница наполняется безумной какофонией, сливающейся в конце концов в единый вой наподобие волчьего.
Еще одним весьма необычным и опасным обитателем лечебницы является бывший когда-то священником, а ныне расстриженный Игнатий Епифанцев. Несмотря на церковный сан, Игнатий был не дурак приложиться к бутылке и часто бывало, что упивался до горячечного бреда, бросался на окружающих с кулаками, крушил прилавки и бил посуду в трактирах. После того, как батюшка, налакавшись ерофеича едва не придушил полового, Епифанцева на время поместили в тюремную больницу, но вскоре присмиревшего и вроде бы как исправившегося выписали. Однако не прошло и недели, как Игнатий принялся за старое. В конце концов священник сам явился к доктору Пещерскому и стал уверять что в его теле помимо собственного духа поселилась еще душа пропойцы, каторжника и душегуба по имени Демьян и что именно этот самый Демьян и заставляет бедного Игнатия пить и драться. Пещерский решил поместить его на второй этаж, полагая, что лишенный доступа к алкоголю Епифанцев будет вести себя тихо и благопристойно, а за неделю симптомы Delirium tremens у больного пройдут и он безусловно пойдет на поправку. Но внезапно выяснилось нечто весьма странное: несмотря на полное отсутствие каких-либо опьяняющих субстанций в организме бывшего батюшки, Игнатий все равно пару раз в месяц мнил себя Демьяном и неистово буйствовал, грозя изничтожить всю лечебницу отчего и был переселен на нижний этаж в отдельную палату. Доктор Пещерский решил лечить его сеансами гипноза, однако это не привело к хоть сколько-нибудь положительному результату. Епифанцев по-прежнему был кроток и добр как Игнатий, но воинственен и не обуздан, когда оборачивался Демьяном.
Однако самым удивительным нашим пациентом по праву можно считать молодого художника Николая Лепницкого. История его болезни весьма необычна, а сам он помещен на первый этаж вследствии абсолютной непредсказуемости поведения. Дело в том, что некоторое время назад Лепницкий всерьез увлекся оккультными науками и даже посещал городское спиритическое сообщество, основанное весьма уважаемой особой. На одном из сеансов, проводимых известным в определенных кругах медиумом в Лепницкого по его самого и всех там присутствующих уверению, вселился дух. Но духов было несколько и все они постоянно сменяли друг друга бесцеремонно вторгаясь в тело несчастного художника. По мнению оккультистов Лепницкий будучи весьма утонченной и восприимчивой натурой, невольно стал временным сосудом для всех обитающих в округе неупокоенных душ. Профессор Пещерский же уверен, что у Николая унаследованная от матери истерия, хоть подобные диагнозы весьма редко ставятся мужчинам. Однако неоспоримо одно – бедный Лепницкий едва ли ни каждый день проживает жизнь под новой личиной. То он жеманный аристократ прошлого века, то ругающий всех по матери конюх, то и вовсе какая-нибудь актриса или старушка из богадельни. Некоторый из его личностей милы и кротки, а другие же отличаются буйным нравом и свирепостью.
Есть еще среди опасных и свихнувшиеся от пьянства крестьяне Лаврентий Серегин и Аким Проклов, вор и морфинист Семен Репов, считающий себя римским гладиатором Михаил Феокистов.
Все они люди можно сказать совершенно погибшие, ибо вряд ли когда-либо удастся избавить их от болезни и приносимых ею мучений.
Не далее, как вчера к нам попал новый пациент. Я встретил его в саду и сразу же узнал. Евгений Александрович Берестов – был весьма известным среди определенного рода публики писателем. Романы его несколько лет назад наделали много шуму и разделили свет на почитателей и ненавистников Берестова. Одни утверждали, что Евгений Александрович абсолютно гениален, хвалили на все лады его слог и неординарность сюжетов, другие же были уверены, что большего бездаря мир не видывал – пишет, дескать вычурно да про несусветные глупости. Я же не разделял ни того, ни другого мнения. Евгений Берестов казался мне вполне талантливым романистом, но не более того, хотя, признаться странная мрачность, таинственный мистицизм и гнетущая атмосфера его творений, оставляли довольно неприятный осадок после прочтения. Слышал я немного и об его помешательстве. Ходили слухи будто бы после ошеломительного успеха последней своей книги писатель стал затворником и лишь изредка выбирался из дому. Да и в те редкие моменты, когда некоторые знакомые видели его на улице, вел себя Берестов весьма странно – бормотал под нос, нервно озирался, а иногда испуганно пускался наутек словно бы от невидимого преследователя. Кончилось все тем, что пожилая дама, помогавшая писателю по хозяйству, обнаружила его в библиотеке в полубесознательном состоянии. Несчастный едва дышал и словно в бреду просил кого-то дать ему умереть спокойно. Тут же поползли слухи о том, что Берестов свихнулся из-за собственных кошмаров, которые он так ярко описывал в книгах. Утверждали, что и книги его были несомненно порождением помешательства – ведь здоровому человеку не придет в голову сочинять небылицы про жуткие ритуалы и потусторонних существ. Сложно сказать, насколько это действительно так, однако теперь он здесь, в это мрачном унылом месте.
Берестов сидел на веранде в глубоком кресле, заботливо закутанный сестрами в плед и печально смотрел куда-то вдаль. Когда я подошел к нему он беззвучно одними губами произносил какие-то слова. Сердце мое дрогнуло от жалости и грусти. Пару лет назад я видел его фотографии в газетах – тогда это был красивый пышущий здоровьем мужчина. Сейчас же передо мной сидел дряхлый старик с бесцветными глазами и печатью страданий на лице. Что за болезнь могла сотворить с ним подобное. Уверен, Пещерский предполагает деменцию.
– Вам, вероятно, любопытно как я здесь оказался? – внезапно подняв голову спросил Берестов. Взгляд его, как это ни странно казался весьма живым и осмысленным, будто безумие покинуло на время голову писателя. – Впрочем, молва, наверное, уже разнесла по городу вести о моем сумасшествии. Но знайте, мой дорогой друг, я вовсе не свихнулся. Они… Они не понимают, да и никогда не поймут. Но вы кажетесь мне весьма смышленым молодым человеком. Мне хочется вам доверять. Уважьте старика – позвольте излить душу.
Честно признаться, я был весьма польщен, что смогу узнать загадочную историю Берестова из первых уст. И хоть мне приходилось часто слышать самые немыслимые и невероятные рассказы, я был заинтригован его словами и от того охотно согласился выслушать откровения писателя.
…
С раннего детства, едва только освоив азбуку и научившись читать самые простенькие детские стишки мое крошечное сердце воспылало любовью к литературе. Уже подростком я осознавал великую силу и красоту слова. Я завел тетради, где сперва описывал все свои переживание, распорядок нашего дома, признаки надвигающейся зимы или приближающегося лета. Первый снег, весенняя капель, подготовка к Рождеству и ожидание Пасхи – все это казалось мне, прекраснодушному юнцу, чрезвычайно важным и преисполненным смысла, а стало быть, непременно требовало фиксации чернилами на бумаге. Однако в скором времени я осознал, что недостаточно просто любить родную речь и уметь составлять слова в напыщенные предложения. Я понял, что необходим сюжет. Большой и весьма необычный. Я сразу отмел пошлые бытовые зарисовки, любовные терзания и прочую мещанскую ересь. Мне хотелось изобрести жанр, сотворить такое чего не видывал еще свет. Пусть ругают и хулят, пусть восхищаются и превозносят, но только бы не остаются равнодушными. Ведь что такое для писателя равнодушие толпы? Мне тогда казалось, что смерть! Да, то был весьма дерзкий замысел для такого юнца (а мне на тот момент едва минуло шестнадцать), однако я пронес его через всю жизнь, воплотил и вот теперь, как видите, пожинаю скорбные плоды своей тщеславной натуры.
С тех пор вся моя жизнь состояла из бесконечных поисков и страданий. Я жадно искал свой Святой Грааль, чашу вдохновения способную наполнить меня божественным талантом. Меня заносило в бордели и опиумные курильни, в монастыри и богадельни, в дома призрения и даже тюрьмы. Я слушал истории куртизанок, картежников и пропойц, почтенных матрон и живущих в одиноких скитах монахов. Я подвизался к жандармам, сопровождавших каторжников и ходил семь верст пешком на богомолье.
Однако все мои поиски неизбежно приводили к разочарованию. Лишь Богу да Дьяволу известно сколько ночей я просидел за исписанными нервным почерком листами, сколько перьев сломал, пытаясь создать свой шедевр, сколько рукописей я скормил огню камина, найдя их содержание бледной подделкой под истинный литературный алмаз.
Образ жизни я вел прямо скажем весьма неправедный. И коль скоро удача меня совсем покинула ничто уж не мешало разочаровавшемуся в себе и мире господину катиться по наклонной. Я стал частым гостем трактиров и домов терпимости, пить стал безбожно и часто бывал бит не самой добродушной кабацкой публикой.
Однажды, это было в самом начале октября – осень тогда стояла весьма холодная, зарядили дожди и туманы, – я вновь набрался до чертиков, и как это часто со мной бывало под хмельком, стал вести себя весьма вызывающе. Кто-то рослый и бородатый, кажется, трактирный половой вышвырнул меня на улицу и бросил едва ли не под копыта лошади. Помню лишь как выругался ямщик, пытаясь объехать мое неподвижное тело. Способность запоминать и мыслить меня покинула. И так бы я, наверное, и околел от холода, если бы не один случай, предопределивший мою дальнейшую судьбу.
После длительного беспамятства я открыл глаза и обнаружил себя в весьма странном и в некотором роде страшном месте. В мрачной темной комнате повсюду на стенах висели пучки трав и черепа животных, магические амулеты и бусы из странных камней. Пахло затхлостью и восточными благовониями. Я был еще весьма слаб и не мог стоять на ногах, однако звать хозяина комнаты мне было отчего то боязно. Впрочем, звать его, а точнее ее и не пришлось. Мгновение спустя после того, как я пришел в себя, из дверного проема показалась старая цыганка. Смуглое лицо ее было испещрено глубокими морщинами, седые длинные косы покрывал черный платок. Заметив, что я очнулся старуха широко улыбнулась, обнажив ряд желтых зубов, парочка из которых были золотыми.
– Я уж думала тебе конец, – хрипло засмеялась она.
– Конец не так уж и плох, – ответил я с горечью вспомнив всю свою никчемную жизнь. Да, видимо цыганка спасла меня от смерти, да вот только что от этого толку, если человек я конченый и достойного места на этой земле мне нет.
– Еще как плох. – Старуха присела рядом со мной на корточки, – Умирать хорошо лишь праведникам, а тем, у кого за душой грешки на тот свет лучше не торопиться.
Я обессиленно опустил гудящую от боли голову на свернутую колючую тряпку, служившую мне подушкой.
Цыганка поднялась и уселась за небольшой круглый стол, стоявший посреди комнаты. Краем глаза я видел, как она тасует старую, истрепанную колоду. Карты по одной ложились на черную скатерть.
– Дааа, – протяжно проскрипела старуха, внимательно рассмотрев свой расклад, – вижу жизнь тебя не баловала. Но только ждет еще испытание впереди. Пройдешь его – будешь на коне, не пройдешь – погибнешь.
Я не верил во все эти цыганские россказни, гадания и ворожбу. Впрочем, денег у меня все одно не было, взять ей с меня нечего – отчего бы и не послушать мистическую болтовню. К тому же в моей голове начал зреть план о том, не употребить ли мне эту приключившуюся со мной историю на создание романа. Подобно тому как заядлый игрок в любой, даже самый опасный момент думает о ставках и скачках, я в самых неожиданных ситуациях размышлял о своей ненаписанной книге.
Шутки ради я спросил у гадалки про ее принадлежность к ведьмам и правда ли что у ведьм непременно бывают прислужники из чертей. Старуха ответила, что она всего лишь гадалка и прислуживают ей исключительно ее карты.
– Ведьмин дар – тяжелая ноша. Да бесы помогают колдунье в ее грязных делах, но вот только расплата за такое страшная. Я не имею дел с дьявольскими отродьями, хоть и выгляжу страшно. Травы, защитные амулеты да гадания – вот все чему я обучена.
Я подумал о том, что будь у меня возможность прибегнуть пусть даже к самым коварным исчадиям ада что б те помогли мне романом, я незамедлительно бы это сделал. Эту мысль я озвучил и цыганке.
-Да знаешь ли ты что ждет тебя за такое на том свете? – едва ли не гневно воскликнула она.
– Я готов стерпеть любые муки. Они явно не будут сильнее чем те, что терзают меня от неудач. Да и к тому же райских врат мне все одно не видать. Так какая уж к черту разница?
Старуха задумчиво посмотрела на меня. Она нервно теребила конец своей шали, и глядела так, будто бы решала доверить ли мне некую тайну или нет.
– Есть у меня одно заклинание, – тихо вымолвила цыганка, – призывает духов. Духи эти помогут исполнить любое желание, а взамен заберут рассудок и душу.
– Согласен, – тут же вскричал я, сам не понимая, что делаю. Я никогда не верил в мистическую чушь, однако в тот самый момент мне отчего то казалось, будто потусторонний мир взаправду существует и заклинание и впрямь может помочь.
– Да погоди ты, – старуха сердилась на мою нетерпеливость, – слышал ли ты что я сказала? Духи возьмут с тебя с полна еще в этой жизни, не говоря уже о загробной.
– Пускай, пускай забирают все, лишь бы написать роман, а там уж хоть трава не расти.
Сам не зная отчего я весьма загорелся идеей применить магию. Все во мне кричало что мой священный долг перед самим собой и литературой воспользоваться этим странным шансом, уготованным мне судьбой. Глаза мои горели, а руки тряслись от нетерпения. Цыганку весьма напугал мой вид. и она вновь с ужасом и недоверием покачала головой.
– Пропащая ты душа.
Старуха встала с места и отправилась рыться в каком-то пыльном захламленном шкафу. Там из старой глиняной посудины она извлекла маленький пожелтевший свиток и бросила его мне.
– Вот. Но смотри. Я тебя предупредила. А теперь ступай отсюда. Ты уже окреп. В моем доме вызывать чертей не позволю.
Я повиновался ее воле и, зажав в кулак свиток на нетвердых ногах отправился прочь из цыганкиного дома. Выйдя за дверь, я быстро сообразил, что нахожусь в довольно скверном районе, а между тем на город уже спускались сумерки. Впрочем, и сам я выглядел весьма скверно и казался всем окружающим нищим бродягой, с которого нечего взять. Быстрыми, насколько это было возможно в моем состоянии шагами я добрался до комнатушки, которую снимал. В голове моей с ужасом проносились мысли о том, что вот сейчас я сжимаю в руке этот маленький клочок бумаги, в котором заключается мой последний и единственный теперь шанс создать что-то стоящее. А если ничего не выйдет? Если все это бредни и выдумка. Впрочем, что я теряю? Терять было и вправду нечего, кроме разве что рассудка. Да и в нем я не был уверен.
В комнате было нестерпимо холодно. Пахло застоявшимся табачным дымом и пылью. Впрочем, мне было вовсе не до рассуждений об убогости быта. Едва захлопнув за собой дверь, я повалился на кровать, развернул заветный и свиток и срывающимся голосом прочел странные слова на неведом языке. Это было нечто напоминающее смесь латыни и греческого. Когда я произнес этот текст то ощутил, как нервное мое состояние постепенно отступает и на смену ему приходит спокойная уверенность. Отчего то мне стало казаться что дело и впрямь сделано, и я действительно обеспечил себе нетленный шедевр. Я встал с постели, насвистывая под нос незамысловатый мотив начал варить себе кофе.
Приближалась ночь. Все мои бумаги, за исключением небольшой пачки ушли на растопку печи. Я достал пару чистых листов, приготовил перо и чернила, уселся за стол и стал ждать. Проходили минуты, затем часы. Где-то на площади пробило три. За окном монотонно барабанил дождь, а вдали изредка лаяли бродячие собаки. Я думал о дожде, о часах, о собаках, но ни одна хоть сколько-нибудь приличная мысль способная родить хотя бы первые пару строк романа так и не посетила мою голову. В отчаянии я чуть было не изорвал последние листы. Но как почему? Неужели это все обман? Впрочем, на что я рассчитывал, наивный дурак. Мне вдруг стало ясно что, доведенный до отчаяния своими неудачами, готовый на что угодно, я стал жертвой собственных надежд. Подумать только. Скажи мне кто-нибудь пару месяцев назад, что я начну верить в мистическую чушь и читать заклинания, я бы рассмеялась в лицо подобному наглецу. Но вот я здесь – Нищий, несчастный, бездарный, как полный идиот бормотал какую-то несусветицу дабы призвать духов!
Я лежал на кровати, разглядывая трещины на потолке и все, чего мне тогда хотелось – провалиться – в сон ли, в опьянение, в опиумный дурман – не важно. Лишь бы забыться, перестать думать о своей никчемности.
И я заснул, погрузился в мрачную пучину каких-то кошмаров. То мне виделось как я убегаю по ночным безлюдным улицам от чего-то или кого-то ужасного – плотное черное облако преследовало меня по всюду, куда бы я ни совался. То я внезапно обнаруживал себя на крошечной лодке, дрейфующей среди бушующего океана, чьи волны грозились поглотить ничтожное суденышко. С очередным порывом ветра прямо из бездонной глубины надо мной поднялось нечто, напоминающее гигантского октопуса. Она тянуло ко мне свои черные слизкие щупальца, обвивало ими мое тело, норовило раздавить. Но вот я оказывался на заброшенном кладбище и видел, как за старыми, покрытыми мхом надгробьями скрывается что-то ужасное. Оно словно черный туман ползло ко мне по могилам, рассеивалось и ядовитым газом проникало мне в ноздри. Душило, мучило.
Я проснулся в холодном поту. Голова гудела и страшно хотелось пить. Мне так и не приснилось ничего, хоть сколько-нибудь вдохновляющего на роман. Я встал с постели, заварил чаю и стал думать, что делать. Говорят некоторые действительно стоящие мысли приходят к нам именно по утрам. Меня вдруг осенило, что все те кошмары, увиденные мною этой ночью, и могут стать частью какого-то большого необычного и пугающего замысла.
Я вновь уселся за бумагу и в спешном порядке стал записывать все, что помнил из своих сновидений. Удивительно, но сны сохранились в моем сознании весьма детально, вплоть до самых мельчайших подробностей. Рука не поспевала за мыслями, и я остро пожалел, что вынужденно заложил свою пишущую машинку в ломбард. Через несколько часов передо мною лежала довольно толстая пачка листов. Я глядел на нее и чувствовал одновременно удовлетворенность и дикую усталость. Мне вновь захотелось вздремнуть, и я не стал себя сдерживать.
Так прошла неделя, а потом еще одна. Я спал, погружаясь все глубже и глубже в пучину кошмаров, а проснувшись тщательно конспектировал все увиденное. В конце концов мне удалось написать двадцать рассказов, каждый из которых был пронизан глубинным страхом и ужасом. Но самое удивительное в этом то, что мне было совершенно наплевать на мнения критиков и читателей. Я твердо уверовал в то, что создал шедевр, начал новую веху в литературе, и если современникам не удастся разглядеть мой талант, то уж потомки наверняка оценят творения по достоинству.
Однако я все-таки решил предложить рукопись паре издателей. Ни на что особо не рассчитывая, полный равнодушия и презрения к окружающим ваш покорный слуга явился к Раевскому, выпускающему журнал "Оракул". Какого же было мое удивление, когда тот едва ли ни с руками оторвал мои рассказы, да еще и заплатил за них весьма приличную сумму, о которой я на тот момент и не мечтал.
Сказать что я был воодушевлен – ничего не сказать. Я выпорхнул из издательства и благодаря судьбу и свой литературный дар (о цыганке и духах я почти забыл) помчался домой и уселся за написание романа.
Так начался мой стремительный взлет. Скандальные книги, восторги толпы, зависть, ненависть, восхищение, поклонники и поклонницы у парадных дверей, лучшее шампанское, самые дорогие европейские отели, самые роскошные подарки для женщин. В этом вихре удачи я прожил почти два года – спал с кошмарами, писал книги, развлекался. История с гадалкой вылетела у меня из головы, и я совершенно уверовал в свою гениальность.
Так продолжалось до октября прошлого года.
Пока монстры, терзавшие меня во снах, не ворвались в явь. Впервые это случилось в один из пасмурных осенних вечеров, когда я возвращался из гостей. Я был в изрядном подпитии, однако решил все же пройтись пешком, благо идти было совсем не далеко. Моросил дождь, но погода стояла безветренная и довольно теплая для середины октября, от того прогулка казалась мне особенно приятной. Прелести ей, несомненно, добавляли и выпитые мною несколько бокалов вермута. Внезапно я ощутил приступ странного беспокойства. Знаете, как бывает – словно спиной чувствуешь, что на тебя кто-то смотрит. Я испуганно оглянулся. На пустынной улице не было никого, лишь я и отбрасывая мною тень, что пролегла от фонаря на тротуаре. Стояла удивительная для города тишина, лишь где-то вдали подвывали изредка собаки. Я продолжил путь, и что бы как-то подбодрить себя, начал тихонько напевать какую-то непристойную песенку. Однако беспокойство не только не ушло, но и продолжало усиливаться. Краем глаза я вдруг увидал, как моя тень вовсе не повторяет моих движений, а странным образом разрастается, превращаясь во что-то бесформенное и ужасное. В панике я бросился бежать, однако тень, а если точнее, то это был уже сгусток тьмы, отделившийся от тротуара, надвигался весьма быстро. Черный туман окутал меня со всех сторон и из него к моей шее и лицу тянулись десятки рук. Помню, как упал наземь и страшно кричал, размахивая руками. Очнулся я от того, что меня тряс городовой, отчитывая как не пристало столь прилично одетому господину напиваться до скотского состояния.
С тех самых пор тьма и демоны стали преследовать меня повсюду. Они приходили в ночи и по утрам, я видел в домах, которые посещал, в операх, театрах и ресторанах, они ждали меня в квартире, прятались в переулках и парадных домов. Бледные призраки, гниющие трупы, склизкие чудовища и прочие исчадия ада тянули ко мне свои лапы, где бы я ни находился. Я почти перестал выходить из дому, боясь сойти за безумца, перестал писать и не принимал никого из знакомых. Вскоре поползли слухи, что я свихнулся. Впрочем, они были недалеки от истины. Я перестал отличать реальность от вымысла, день от ночи. И во он печальный конец, здесь в этой обители скорби. Впрочем знаете, молодой человек что я вам скажу? Величие стоит сумасшествия. Да, дай мне судьба еще один шанс прожить свою жизнь, и я бы снова выбрал прочесть то злосчастное заклинание. Так что, наверное, я и впрямь сумасшедший!
…
Берестов искренне засмеялся, а я не знал, как воспринимать его историю. Откровенно говоря, мне она была весьма близка, ведь я сам проходил через нечто похожее на муки творчества.
Никому на свете, ни родственнику, ни самому близком другу (впрочем, у меня таковых почти не осталось) я не мог раскрыть свою тайну. Жгучее, испепеляющее желание писать картины. Как и Берестов я не раз вечерами корпел над бумагой и холстами, мучался бессонницей измышляя оригинальный сюжет, рвал на себе волосы от осознания собственной бездарности. Только прибавьте ко всему этому еще и чувство стыда. Мне с детства внушали, что только в медицине образованный молодой человек из приличной семьи должен найти своей призвание и от того, вся эта нелепая мазня казались мне чем-то недостойным, но при этом вожделенным, как прекрасная куртизанка – падшая, но соблазнительно манящая. И потому днем я грыз гранит естественных наук, а по ночам писал в маленькой съемной мастерской.