Проклятый берег

1.

Бабка силы не жалела. Коленки у Варюшки теперь были синие, не беда. Но вот правое плечико саднило так, что окно больше девчачьим усилиям не поддавалось. От того Варя скреблась в иссохшую раму словно загнанный зверь:

– Пропала! Пропалаааа!.. – выла она в рукав горячими слезами и старалась не смотреть луну. А луна, как на грех, стояла полная, словно налитая молоком грудь. И свет из неё сочился – затягивал в тугие петли.

Ножки – веточки, веснушки на спине и глаза угольно – чёрные, в отца: вот и вся Варина красота. В деревне её замечали разве что на покосе. Дивились, как ловко падчерица бабы Нины цепляет на вилы и перебрасывает через себя огромные копны душистого сена. Ставили Варюшку всегда со старшими детьми, а выходило, что заканчивала она раньше всех. Мужики – косая сажень в плечах – останавливали работу, мерили тонкую Варю взглядом и звали на гулянья. Гулять Варя в свои почти семнадцать не решалась, и о девушке забывали до следующего Иванова дня.

Дом бабы Нины стоял на окраине деревни Низовки Тверской губернии. Когда разливалась речка Шоша, мутная зелёная вода покрывала всё вокруг, но избу не трогала, и та каким-то чудом стояла сухая. В деревне шептались, будто нелюдимые бабка с падчерицей ворожат, и дом с его жителями обходили стороной.

– Пусть так. – Вздыхала баба Нина, вытирая мягкое козье вымя. По дороге из хлева, она слышала грустный̆ падчерицын вздох и шла запирать дверь на сколоченный женской рукой дубовый засов. – Лучше так, чем по миру наша тайна пойдет.

Тайну эту не зря держали за семью замками.

Сколько часов провела баба Нина, вслушиваясь в ночные шорохи, не счесть. От каждого скрипа из Вариной спальни сердце её ухало в темную жижу страха словно с обрыва. Вот, снова. Пыхтение, сопение. Будто кто возится, борется, выпутывается. Цокот, скрип, тишина. Через вечность, а на самом деле через час, снова скрип, но поступь уже девичья, легкая, шелест одеяла, наконец тишина. К рассвету Нина начинала чувствовать занемевшее тело, ворочаться с боку на бок и молиться: их обычно находили с петухами. Через окошко слышался вскрик, топот, потом женский вой, хлопанье калитками, гул приближающихся к реке возбуждённых голосов, все громче и громче, чавканье увязающих в речной тине сапог, дружное мужское «взяли», плеск воды, бормотание и протяжное женское «Оооооой!». Нина оправляла передник и на ощупь шла в комнату падчерицы. Та сидела на кровати, поджав под себя грязные пятки:

– Я терпела как могла, мам!

– Простокваша на столе.

– Ну дай сказать…

– Шить на тебя! Молчи, проклятая! – Нина взрывалась бранью, еле держась за шершавый дверной косяк. – Как поешь, иди малину собирать, кусты уже ломятся! И ноги сейчас же вымой.

Варя едва успевала скрыться в предбаннике, как толпа деревенских мужиков с вскинутыми на плечи ружьями подходила к забору. Нет, не слышала. Ни драки, ни голосов. А откуда очередной утопленник рядом с её домом – так их каждое лето в эту сторону течением сносит. Что ж теперь делать, чай не новый дом у старосты просить. Мужики, чесали затылки и уходили, а Варя как ни в чем не бывало шла за ягодой.

Вот уже пару лет в Низовке пропадали мужчины. Всегда летом, на полную луну рыбаки находили в реке утопленников. Спины их были исполосованы рваными ранами, как будто кожу драли огромными звериными когтями. Рот и глаза замирали от ужаса, одежда грязная, и деньги, если у утопленников и водились, то лежали в карманах нетронутые. Стало ясно, что не воры промышляют у речки, а дикий зверь. Только облавы не помогали: как не сторожили охотники тот берег реки. А к третьему утопленнику и вовсе заметили, что парней находят, как на подбор: буйных, горячих, пьющих с тихими жёнами, да битыми ребятишками. После похорон такие на людях выли белугой, а по ночам облегченно крестились за упокой. Ничто не помогало найти душегубца, и пошла по деревне молва будто сама бесплотная неведомая сила наводит в деревне порядки. Прознав о том, городская полиция, ведавшая порядком в Низовке, усмехаясь, отправила разбираться с «неведомой силой» своего лучшего унтер – офицера.

2.

Хорош был мужик Илья Богомолов. Не в каждой избе мог в рост встать, оглоблей звать боялись – силы в нем было немеряно. Копну золотистых волос назад ручищей отбросит, а рукава у рубашки по швам идут. И глаза голубые, как небо в ясный день. Даже хромота на правую ногу после контузии его не портила. Напутствовал начальник городской полиции Богомолова долго: не задерживаться, дружбу с деревенскими не водить, девиц обходить стороной, первого попавшегося пьяницу привезти судить и дело с концом. Дескать не нравится ему вся эта затея: лучшего подчиненного да не пойми куда. Еще жениться надумает. На что унтер – офицер ухмылялся и по старой привычке рапортовал с безупречной военной выправкой: «Разберемся, ваше благородие!».  Расположили его у бездетного вдовца Дрожжина, и едва улеглась деревенская пыль, вздыбленная унтер-офицерским конем, понеслись по Низовке девичьи шепотки. Ну, как всегда. К концу дня матушки недовольно покрикивали на дочерей, а отцы, ругая городские порядки, сплевывали жеваные колосья и сбивались у поля в кучки. Нельзя было такого в деревню пускать, да кто б их слушал. Каждой девке в тот вечер нашлась домашняя работа, отчего вечер стоял непривычно тих.

Выспавшись с дороги, унтер – офицер прямиком пошёл к злополучной избе у реки. Темнело. Земля, у берега после дождя еще влажная, комьями летела из-под сапог. Илья остановился заправить потуже форму, а подняв глаза, увидел странную картину: спиной к нему, по тонкую щиколотку в речке стояла девчоночка. Мокрые черные волосы метал ветер, белое платье липло к бедрышкам, будто в нем в воду ходили. Богомолов решил справиться у девчонки о хозяевах дома.

«Не подходи, Илья Иванович» – Неожиданно раздался у уха женский голос. Офицер остановился, отмахнулся от голоса будто от шмеля. Покрутил головой по сторонам: пусто. Почудилось. Вокруг ни единой души, только девчонка в воде не то дурачится, не то танцует, раскачиваясь беззвучной музыке в такт. Богомолов шагнул к реке и снова:

– Не подходи, говорю!

– Ишь ты, что такое?  – Крикнул Илья негромко куда-то вверх, вспоминая, где ему могло напечь голову. Отец его воспитал набожным, но не суеверным: «Баба пусть в домовых верит, коль заняться нечем, а мы – только в крест». Илья быстрей зашагал к реке, ругая Дрожжина, заколотившего окна после смерти жены, так, что спать в его доме от духоты было невозможно. Девчонка тем временем, перестав качаться, не оборачиваясь, медленно уходила под воду.

 «Вот тебе и утопленники! Сами топются, черти!» – только и успел подумать Богомолов, увидев, как тоненькая фигурка скрылась из виду.

– Вернись! – Забежав по пояс в реку, заорал офицер. Вот – вот или голова, или белое платье должны были показаться из воды, но вокруг лишь едва колыхалась мутная гладь.

– Не могу, Илья Иванович, вернулась бы, да не могу! Уезжай, нельзя тебе оставаться, и меня не ищи. – Запыхаясь, прошелестел у уха женский голос, и в ту же секунду рядом с офицером взметнулся огромный чешуйчатый рыбий хвост. Мгновение, и мириады брызг из-под его тяжести заслонили все вокруг.

Богомолов искал девчонку пока окончательно не стемнело. Будто во сне метался он по берегу, нырял, в изнеможении садился на берег, скоро же вставал, звал девчонку, сложив ладони у рта трубой, шарил по вонючей тине в прибрежных кустах палкой. Искал у воды, под водой. Пусто. Под конец, не сумев объяснить ничего из уведенного и услышанного, убедил себя, что с дороги это все ему привиделось, и растерянный вернулся в деревню.

Прошла неделя. Днем любопытный офицер выспрашивал у словоохотливых баб деревенскую подноготную. Слушал истории об утопленниках: как жили, да где были перед смертью, какими их находили и когда. Одно к одному шло, что все убийства случались летом на полную луну. Находили убиенных в одном и том же месте: на берегу Шоши, точно, где офицер видел девчонку. Что до неё – никто из деревенских по описанию не смог назвать даже имя. Худых, темноволосых девиц было предостаточно, только вот все они в тот вечер или сидели дома, или были под бдительным присмотром. В реку же с того берега уже года два никто не ходил, даже утром на стирку – страшно.

«Почудилось, точно. Привиделось. Бес попутал, прости Господи» – убеждал самого себя Илья перед сном. Правда вечерами, смывая ледяной колодезной водой палящее солнце, он на секунду вспоминал раскинутые в стороны руки простоволосой девушки. Они так ясно рассекали в его памяти воздух, будто пытались вытащить и сделать явью давнее воспоминание. То ли танцы покойной матери – шутницы. То ли заигрывания Глафиры – сбежавшей его невесты… Очнувшись, Илья вытирал капли, бежавшие по подбородку, и от навязчивых мыслей отмахивался. Всё от лукавого. К концу недели он наконец толкнул калитку той странной избы на Низовской окраине, рядом с которой находили утопленников. Во дворе его как будто ждали внимательные карие глаза.

3.

– Чай, Илья Иванович к нам пожаловал, – женщина лет пятидесяти перебирала во дворе туесок смородины. Левая рука с синими кончиками пальцев застыла с горстью ягод. Мокрые светлые пряди волос выбились из-под набойчатого платка, надетого без берестянки, и прилипли к вспотевшему лбу. Щеки – гладкие, но тусклые, больные. Фигурка ладная, но будто сухая. В девичестве женщина явно слыла красавицей, но сейчас пышный цвет буквально смывало с её лица и тела смертельной тоской.

– Здравствуйте, я к вам…

– Заходи, батюшка, заходи, – женщина пошарила рядом с собой свободной рукой по лавке, проверяя, есть ли место рядом, и знаком пригласила Богомолова сесть.

«Слепая что ль?» – подумал он.

– Слепая, слепая. Дивится нечему, отец мой, неужто тебе в деревне не сказали?

– Не сказали, – Богомолов недоверчиво всмотрелся в глаза женщины: пустой, обращенный не к свету, а к звукам взгляд. Точно слепая. – Вы – Нина Ковалева?

– Я.

– А муж ваш? – Богомолов огляделся: изба деревянная в три окна, сенца, двор, амбарчик. Издалека было видно запустение в хозяйстве, отчаянно латаемое женской рукой. Двор едва держался, в маленьком хлевишке от силы поместилось бы три овцы.

– Гей, давненько, я смотрю, обо мне народ не справлялся. Муж мой, Иван Ковалев, года два, как умер.

– А живете с кем?

– С Варюшкой, дочерью Ванечки от первой жены, тоже покойной. Хорошая девочка, хозяйственная, добрая, тихая. Семнадцать лет ей вот исполнилось.

Она замолчала. На серый подол холщового сарафана из сжатого кулака закапал черный ягодный сок. Богомолов, хотел было сказать про сок, но что-то под ногами бабы Нины блеснуло на солнце. То ли монета, то ли пуговица.

– Ой, слепая, что натворила, а! – Хлопнула себя по коленям баба Нина и принялась на ощупь вытирать рукой с подола ягодные струйки.

– Где падчерица ваша? Варвара? Вам бы руки помочь вымыть, – Богомолов решил воспользоваться случаем, но не тут – то было.

– Варя моя в лесу, не надо никого звать, сама слажу. Не впервой. Не серчай, Илья Иванович, но рассказывать мне нечего. Про тех утопленников ни сном, ни духом. Сам видишь: хотела б видеть, да не могу. – Баба Нина кое – как утерла руки, отставила ягоду и босыми ногами зашлепала к избе.

Богомолов наблюдал за ней. Всё здесь было тихо, тяжко и смирилось с положением слепой вдовы с падчерицей на руках. Только вот непростой быт баба Нина держала в маленьких кулачках уверенно и крепко, мужику тут места не было. Словно в подтверждение неожиданно поднявшийся холодный ветер хлестнул унтер – офицера по щеке. Он опомнился, поковырял носком катаного сапога землю, там, где блеснула монета. Из серой пыли показался металлический бочок медной пуговицы. Такие пришивают в армии на шинели. Странно. Богомолов поднял бледно – розовую натертую пуговицу и осмотрелся. Взяться с мужских одежд ей в этом женском царстве неоткуда. Вздохнул: «Значит, врет».

Ветер усилился, сорвал с Богомолова шапку и вихрем унес её за околицу. Он выбежал со двора, и, поймав шапку, оглянулся хмуро, сощурился, закрывая глаза от солнца: во дворе было пусто. Видимо, женщина зашла в дом, разговор за тем был окончен. Возвращаться не хотелось, да и не за чем. Баба Нина хитра. Не даром её не любили в деревне, хоть и причин не мог назвать никто. «Странная», «бедовая» тянули бабы на улице. А вот про падчерицу ни слова. Обучалась ли грамоте, сватались ли к ней – никто не знал. Будто и не девица вовсе, а эдакий бесплотный дух. Только своячницы Дрожжина, которых к Богомолову не подпускали, шептались, будто падчерица и не родная дочь Ковалевых вовсе.

– А чья? – бросал за отцовское плечо им Богомолов.

– Водяного! – разливались девушки в звонком хохоте. Вот и пойди, пойми, где здесь правду сыскать.

«Укрывает, – думал по дороге домой Богомолов, – Укрывает беглого преступника, который здесь промышлять взялся. Может по доброй воле, может боится. Только вот страху в ней ни на грош». Пройдя половину пути, Богомолов решил вернуться реке. Брать преступника, и дело с концом. Он свернул с доброй дороги на кривую тропинку, ведущую к берегу. Утром перед зноем шел дождь, и сейчас от полуденной земли до сих пор опьяняюще пахло крапивой и кашкой. Берег был непривычно тих. Так тих, что Илья с досады сел на влажную землю. Возьми любую другую деревню, любой уезд – мелкое место реки в это время будет усыпано ребятней. Мальчишки будут дразниться, шуметь, таскать у девчонок в кусты сарафаны. А тем, со стиркой, купаться и вовсе не велено, но уж больно хочется, и как домой идти непонятно. Илья встал, осмотрел рябоватую темную гладь реки. Никого. Солнце начинало палить шибче, суконная шапка с мерлушковым околышком от зноя не спасала, наоборот. Илья лег на мягкую прохладную траву и закрыл глаза.

«Место хорошее, а слава у него – брось. Да и не только слава», – успел подумать, как вдруг голос рядом пропел: «Вот и свидились».

4.

– Батя!

– Чего?

– Вырежи свистульку!

– Да ну тебя.

– Ну, бать, ну вырежи, а! Ну, вырежи!

– Ишь ты, сейчас как возьму прут… – Иван Богомолов потряс громадным кулаком в сторону сына и пошел за прутом. Восьмилетний Илюшка побежал за ним, шлепая по мокрому песку босыми грязными пятками, чтобы подсмотреть, как батя небольшим топором будет обколачивать ивовый прут, снимать «чулком» нежную кору и затем протянет сыну свистульку.

Унтер – офицер открыл глаза, отодвинул с лица шапку, резко сел. В руках у него была детская свистулька. Но что удивительней: спрятавшееся солнце загораживал старик.

– Батя?! Ты чего здесь?

Стариком отца Богомолов совсем не помнил. Тот ушел сразу за женой, молодым, только – только Илье исполнилось семнадцать. Лихой удали, силы, доброты был мужик. В своем доме вникал в каждую мелочь, каждая овца имела у него имя. Вся деревня ходила к Богомолову просить совета, да делиться страдой. Жена – красавица нальет тебе из глиняного кувшина домашнего пива, посадит на лавку, уведет маленького сына, а Иван, слегка ссутулясь, сядет рядом – слушать. За лучший янтарный мед, дух от которого не выветривался целую зиму, да за душевность любила Богомоловых вся деревня, пока из них не остался один Илья. Тот, потеряв обоих родителей разом, горевал долгие годы. Только спустя пять лет наконец задышал, оклемался, задумал жениться, а то даже ложка каши иной раз вставала поперек горла.

И вот сейчас младший Богомолов сидел от знакомых сгорбленных плеч на расстоянии вытянутой руки. Отец состарился: будто он и не он одновременно. Ноги, тощие, узловатые обуты в ивовые грубые коверзни – лапти из мочала. С полов рубахи капают грязные капли. На руках отросли синие крючковатые ногти. Волосы длинные, седые спутались клоками. Только вот глаза такие же голубые и добрые, только будто водянистые и припухшие слегка.

– Шш, – старец, приложил палец к мертвенно-белым губам, – не шуми, чертов конь, слышь, скачет.

– Сом? Бать, ты чего? Пусть себе плывет. Ты как здесь? Неужто свидиться пришел ко мне, – Илья встал, посмотрел сверху вниз на старика и тронул было его за плечо, но тут же одернул руку. Под белой рубахой была не человеческая плоть, а мягкая, булькающая жижа. Старец оскалил скверные зубы, сверкнул мутными глазами и, вмиг переменившись, произнес глухим скрипучим голосом:

– Посули.

Илья начал было осенять себя крестным знаменем, но неведомая сила будто держала его за руки. Старец сделал шаг назад, и из рубахи вывалилось безобразное брюхо.

– Посули, – ребячливо протянул он.

Илья отступил. Вокруг было тихо, трава послушно гнулась от легкого ветра, птицы умолкли, только вода в реке перешептывалась плесом.

– Что тебе, бесова тварь, от меня надо?

– Посули мне дар, Илья Иванович, тогда отпущу. Глянь – ка, куда тебя занесло.

Вмиг Илья почувствовал воду в сапогах. Странным делом вместо шелковой поляны у реки оказались они со старцем по щиколотку в воде среди тростников и осоки.  Дед, еще больше сгорбившись и пританцовывая, хлопал в ладоши: «Приходите на Илюшку смотреть». Воду вокруг стало пучить, показались рыбьи головы.

– Посули. Посули. Посули. – Слышалось со всех сторон.

Диво, но Илья начал уходить под воду, словно стоял не в резвой, впадающей в Волгу Шоше, а посреди болотной топи. Не чувствуя ног, унтер – офицер замолотил по воде руками. Край её уже доходил ему до груди. Сила, тянущая Богомолова вниз не ослабевала, наоборот. Сопротивляться ей было почти невозможно.

– Посули! – Ехидно тянул старец и все рыбье стадо будто вторило ему. – Посули!

Все это было похоже на дурной сон, и Илья вертел головой, силясь проснуться. Вода уже покрывала ворот его рубахи. Старец уселся на воду, будто на невидимый трон, рыба, давя друг друга, сгрудилась по обе стороны от него. «Водяной!» – только и успел подумать Илья, как сила рывком утянула его под воду. Дышать было нечем, глаза в мутной воде едва разбирали полоски пробивающегося солнца, ноги, намертво связанные, уже касались дна. Ждало его не пробуждение, а верная гибель. Звать на подмогу было поздно.

«Посули пуговицу!» – послышался где-то у уха женский голос. Уже обессилевший от сопротивления, Илья не понял, о чем он.  «Отдай ему пуговицу, которую во дворе нашел», – послышалось снова. Илья не сразу нащупал карман, но, поборовшись с мокрой тканью, вытащил-таки медную круглую пуговицу, и, рванул руку с ней из последних сил вверх, наружу. Путы мгновенно ослабли.

– То – то же. – Довольно проскрипел водяной.

5.

Где-то над головой громозвучно запела пустельга. Бледно – голубое небо стягивало облака к закату. Лучи остывающего солнца гладили зеркало реки, оставляя за собой золотистую переливающуюся пыль. Ветер изредка покачивал кроны сосен и морщил водную гладь. Илья поднял тяжелую голову, за ней плечи, собрал под себя локти, оттолкнулся и медленно сел. Голова и шея: будто раскаленный свинец заливали в темечко. Он пытался гнать от себя сон, стараясь дышать глубже, ровнее, но ничего не выходило. Дыхание сбивалось, застревало где-то в груди шерстяным клубком. Попытка встать разлила боль от затылка по шее к самой пояснице.

– Эк тебя, друг мой, как шатает! Чего это ты здесь? – Дрожжин отодвинул доходивший ему до плеч зеленый рогоз, укрывавший полянку, где сидел Богомолов, – Ба! Да ты небось из питейного идешь?

Спиридон Дрожжин всю жизнь ловил рыбу на прутяной самолов – ванды. К ивовым прутьям прилепляли червячков, которыми питается стерлядь, и ставили их на берегу. Дрожжин был умелым вандовщиком, знал, в какое время года подкормить рыбу стрекозой, а в какое – красными жучками. Вот и сейчас он стоял над Богомоловым с небольшим туеском, видно собирал стрекоз на прикормку.

– Не был я в питейном. – Ответил Илья, растирая шею и стараясь меньше смотреть на солнце. – Уснул, видать.

Садиться рядом Дрожжин не стал. Он протянул Илье руку и напряженно всмотрелся в гладь реки.

– Вставай, Илья Иваныч, не дело тут засиживаться. Сумереки собираются.

– А что? Пусть себе собираются. – Илья схватил покрепче поданную руку и, охая кое-как встал. Спиридон протянул ему бурак с домашним холодным квасом, и, медленно отступая от реки к деревне, тихо продолжил:

– Водяной придет позабавиться.

– Какой водяной еще! – крикнул ему в спину Богомолов, – Вы тут с ума посходили все, и меня в могилу сведете. Видел я твоего водяного во дворе у Ковалевой.

– Нины что ль?

– Нины, Нины. Ковалева, с падчерицей которая, вон за изгородью дом. Бьюсь об заклад, знает, что тут творится. Ты посчитай, – Илья остановился и показал рукой в сторону дома Ковалевых, – ты посчитай: тут версты нет, а она ничего не слышала, не знает. Думает, небось, управы нет на нее. Так я найду.

– Слышь, Илюша. Ты б это… с Нинкой не связывался. – Дрожжин, не останавливаясь и не поднимая глаз от выжженной солнцем травы под ногами, сплюнул в сторону, куда указывал попутчик.

– С чего это?

– А с того, что хорошая она баба, но бедовая.

– Заладили.

– А я тебе говорю – бедовая. Кого хошь спроси: любой скажет. – Дрожжин ускорил шаг, так что Илья еле поспевал, – Ты вот знаешь, что из той деревни, откуда она к нам приехала тоже мужики пропадали?

– Откуда мне знать.

– Так вот ты слушай. Сама она с верхней Шоши. Село Воскресенское, что через мост, знаешь? Дворов пятьдесят, наверное, в нем.

– Знаю, знаю, и?

– Так вот Нину к нам лет двадцать назад привез её брат и оставил здесь у Остафьевых на попечение. Вроде как у господ в доме работать. Было ей уже лет тридцать, красивая баба – кровь с молоком, волосы черные, как уголь, ресницы такие, ух, – Дрожжин сжал кулак и потряс им у лица. – Не замужем. Остафьев Григорий, барин, глаз на нее сразу положил, не успели телеги снять. Ну и к зиме понесла Нина ребятенка, чьего она не говорила. Брат её больше к нам не являлся, других родственников никто не видел. Дворовые девчонки помогали ей понемножку, зная Григорьев характер. Жалели дуру. Зато с другого берега бабы стали приносить, мол, как Нину из Воскресенска увезли, так перестали там мужиков-утопленников находить у речки. А пока жила там – вот уже лет пять, как пропадали.

– И?

– Ты мотай на ус, Илья. Поспрашивай про Гребневых Сашку, про Ваньку Косматого. Все из наших, пропали в тот же год, что её привезли. Да что далеко ходить. Муж её, Петр, как думаешь умер?

– Утопился поди, – усмехнулся Богомолов.

– Верно. И жена его, первая, тоже.

– От которой дочь осталась?

– Какая дочь?

– Падчерица Нины. Варвара, что ль. С кем сейчас Нина живет. – Илья остановился, нащупывая неизвестно откуда всплывшие воспоминания о сне про водяного и пуговицу. Воспоминания были неясные. Илья пытался уловить, что именно видел, но бродил как в тумане и помнил лишь ощущения. На кончиках пальцев осталась только гладкость круглой пуговицы и холод плеча старика, под кожей которого булькала жидкость. Больше ничего. Дрожжин, приняв растерянность офицера за озарение, остановился, поправил шапку, отхлебнул квасу, утер рыжую бороду и протянул бурак:

– Будешь? Варвара-то не дочь им обоим. Сиротой забрали, когда той было годков шесть. Отец ейный, Серафим, покойный. Ох и лютый был мужик, гонял семейство по всей деревне, что зимой, что летом. Никого не боялся. Да никто и не пытался супротив него идти. Огромный был, как медведь. Вот в один из дней дом и поджёг, хотел семью спалить, да только сам и не выбрался. Никто не выбрался, одна девчонка осталась. Ковалевы, бездетные, её к себе и забрали.

– Как это бездетные? Она же понесла, сам говоришь, от барина.

– А. Не донесла. До срока разродилась – не выжил мальчишка. Остафьев её в ту же ночь велел из дома гнать. Так она тут и оказалась. Ковалев, вдовый ходил, ему к лету хозяйка нужна была, так и поженились.

– Умер он у реки?

– У реки, у реки.

Дальше до деревни шли молча.

Илья встал на рассвете. У бабьего кута рядом с печкой уже рубили капусту на пироги сестры Дрожжина. Стараясь никого не беспокоить, тот вышел во двор и плеснул себе в ковш студеной воды. Не успел он поднести воду к губам, как откуда – то издалека сначала тихо, а потом все пронзительней стал разноситься по деревне женский крик. Крик затих всего на секунду, и Илье почудилось будто туманное утро с его росой на кончиках листьев и жужжанием пчел в яблоневых ветках остановилось. Но крик послышался снова, и уже не один, а несколько голосов приближались к дому Дрожжина и тянули страшное. «Утопили!».