Облепленные липкой грязью резиновые сапоги он снял в последнюю очередь. До этого долго топтался на еще влажном полу, вешал куртку, аккуратно складывал на полке шарф, расправлял на крючке вязаную шапку. А потом, раскрыв в нарочито-громком зевании черный овал рта, окруженный курчавыми рыжими волосками, ушел в гостиную. Скрипнуло кресло.
Вера сливала в унитаз черную от загородной глинистой грязи воду, когда услышала, что муж ее зовет.
– Отец предложил показать тебя отцу Анатолию. У него дочь такая же была. Говорит, чуть ли не по стенам прыгала – так в ней бесы хороводили, – после упоминания бесов Виктор перекрестился и развел руками, глядя на жену, мол, вот так вот.
– А куда делась, раз «была», выздоровела?
– Померла. Не выдержали бесы внутри нее молитвы слушать, ошалели и ее сгубили, – Виктор перекрестился еще раз, откинул голову на спинку кресла и закрыл глаза, – в воскресенье после службы поедем. Ты два денечка поговей, чистой надо быть.
– А если и меня сгубят? – Вера наблюдала как плавно поднимается и опускается белый живот мужа, как медленно расширяется его грудная клетка, отводя в стороны мягкие обвислые груди.
– На все воля Божья, – ответил он, не открывая глаз и продолжая дышать как спящий, окутанный безмятежностью человек, но тут же резко открыл глаза, – тебе же подарок от него!
Вера отступила с дороги раньше, чем муж приблизился к ней, и кажется оба остались рады, что не коснулись друг друга. Виктор присел возле рюкзака, зашуршал целлофановыми пакетами, бумагой, запахло копченым, жареным. Свет в прихожей включать не стал, гостинцы наружу не вытаскивал – вытащит, когда жены рядом не будет. Ей все равно говеть. Наконец, он нашел то, что искал и зашел в светлую гостиную с чем-то продолговатым, аккуратно замотанным в шуршащую пленку.
– Вот свечки, отцом Анатолием намоленные! Как на службу пойдешь, ставь их и проси здоровья для себя душевного.
Положив в руки жены небольшой сверток, Виктор, раздразненный запахами из других свертков и позабыв о своей кряхтящей старости, легко подхватил рюкзак и отправился на кухню, прикрыв за собой дверь.
***
Два следующих дня Вера вставала за несколько минут до будильника, завтракала пресной кашей на воде и уходила из дома к началу службы.
Перебегала дорогу, разрывая бесконечный с самого утра, сверкающий фарами, поток. Замирала в переулке, оглядывалась на шумную дорогу, всматривалась в пустынную тихую набережную впереди. Третий день подряд по утрам шел дождь, и прячась в него, незамеченная, она подбегала по жухлой траве к нужному участку. Гулко стучала сапожками по бетонной тропинке и оглядываясь в последний, самый важный раз, заходила в черный, дышащий сыростью, зев. Нащупывала замерзшей красной ладонью шершавую от ржавчины ручку-скобу и только плотно затворив тяжелую дверь, расслабленно выдыхала.
К темноте и холоду в доме Вера привыкла быстро. В первый из двух дней, которые муж дал ей на очищение, она сверила начало службы по часам и размотала сверток. Расправила на столе плотную, шуршащую пленку, разложила семь длинных чуть погнутых свечек. "Намоленных им самим!" вспомнила она слова Виктора и представила толстые ярко-красные губы отца Анатолия, шепчущие молитвы, от которых шалели бесы. Он был на их свадьбе, и кривил эти красные губы, откусывая, засоленные на водке огурцы. Вера поднесла одну свечку к носу, принюхалась и тут же отбросила – она смрадила, как и те огурцы.
Свечка чуть прокатилась по поверхности стола и замерла, потемневшая от налипшей пыли. Вера стряхнула с пленки остальные, погрела дыханием ладони и стала медленно перекатывать свечи в густом слое пыли. Когда все семь хорошенько почернили, она поднялась с места и достала с подвесной полки такой же черный граненый стакан, который заприметила еще в первый свой приход. Поставила шесть свечек букетом и, не торопясь, зажгла их от седьмой. В сырой холодный воздух ворвалась волна тепла, пламя каждой трещало, коптило и росло, соревнуясь с соседним. По стенам заплясали нервные тени. Вера закрыла глаза и начала молиться.
Не отвлекаясь на монотонный голос батюшки, не погружаясь в гвалт всеобщего ежедневного покаяния, она впервые услышала то, о чем молится. И поняла, кому.
Среди черных колыхающихся теней ходила еще одна. Белая. Она медленно плавала по стенам и подсматривала за Верой пустыми провалами глаз, за которыми сыпались трухой гнилые доски.
Во второй день, когда пришло время возвращаться домой, Вера сложила в чистый платочек все огарки, задвинула под стол табуретку, убрала на место стакан. Почему-то ей казалось, что она больше сюда не вернется – или дом за грядущее воскресенье снесут или ее сгубят. Долго стояла, глядя на тусклый свет, крадущийся через пыльные стекла. И вдруг вспомнила, как просыпалась в детстве, услышав, как мать встает на рассвете, и наблюдала за ней. За ее тихим, плывущим в сером утреннем воздухе, силуэтом. За маленьким ярким огоньком, в мгновение прогрызающим дыру в этом сером воздухе, дыру в неведанный мир, из которого за ней наблюдала лохматая оскаленная женщина, изображенная на маленькой позолоченной иконке. Пламя черной свечи трещало на самодельном алтаре и в комнате становилось уютно и весело. Вера смотрела, как молится мать, и прислушивалась к неспешному сладкому шепоту, который ей отвечал.
Этот же неспешный сладкий шепот велел ей сегодня не убирать со стола пленку и обязательно причаститься перед уходом.