– Как прошла служба? – спросил он, закрыв книгу и усаживаясь в свое любимое кожаное кресло. Это было исключительно его кресло, Вера никогда не садилась в него. Ей хватало одного вида пухлого, чуть розоватого тела на фоне красной кожаной обивки. Ей хватало одного представления о влажности этой обивки после его потной кожи.
– Как всегда проходит, так и сегодня прошла. Ты бы тоже мог сходить, раз тебе сегодня после обеда только.
Виктор поерзал в кресле, издав неприятный звук сначала телом, а потом горлом – то ли снова откашлялся, то ли усмехнулся:
– Мне сегодня самому службу вести, – он постучал кончиками пальцев по закрытой книге, – в церкви слово Божье и без меня звучит.
«Так я же не выступать тебя зову!», подумала Вера про себя. Если бы муж знал, что она думает о нем там, в самом важном отделе своей души, куда не проникал его запах и голос, он бы решил, что не справился. Что зря тыкал пальцами в книги и зря возвышал голос, зря ставил свечки за здравие рабы божьей. Все равно бесы вслед за матерью ее утащат.
Разговоры о «проклятой матери» были отдельным, самым любимым им видом домашней проповеди. Он говорил об опасности, в которой находится Вера, ведь по запаху общей крови бесы придут и за ней. Снижая голос до яростного шепота, описывал чернь, которая лилась изо рта прихожанки во время причастия. Водил рукой в воздухе, будто видел эту чернь и в их квартире, будто верил, что и жена полна ей. Складывал пальцы в троеперстие и тряс рукой перед лицом Веры, и рассказывал, как другая прихожанка укусила батюшку за пальцы, когда он пытался благословить ее.
В такие моменты Вере хотелось, чтобы шизофрения матери передалась и ей. Чтобы тысячи голосов в ее голове заглушили голос мужа.
Виктор поднялся с кресла и подошел к шкафу. Снял с вешалки выглаженную рубашку, брюки и бросив их в кресло, начал снимать штаны. По дому он всегда ходил только в трениках, считал, что тело должно дышать.
Раскрылив белые пухлые руки, стал надевать рубашку. Запахло едким потом. Он сильно потел и поэтому его желание сидеть голым телом в кожаном кресле казалось Вере проявлением какой-то невероятной самолюбви и самопринятия. Ничто не казалось ему мерзким в самом себе, зато вокруг он видел много мерзости и рассказывал об этом жене. В которой тоже была мерзость.
Наконец, он собрался, махнул рукой у Веры перед лицом, то ли перекрещивая ее, то ли желая сказать что-то, но решил, что она все равно не поймет и вышел за дверь. Его дух остался в квартире, повис в воздухе и нужно было долго выгонять его осенними сырыми сквозняками, чтобы, наконец, остаться дома одной.
Вера замерла посреди прихожей, глядя на угол кресла в гостиной, в которую пока не решалась зайти. Она видела, как вмятина на подлокотнике после локтя мужа постепенно выпрямилась, а потом снова мягко прогнулась, углубилась. Разгладилась снова. Кресло тяжело дышало, как всегда после того, как Виктор уходил. Иногда Вера видела, что дыхание его становится быстрым и прерывистым – в такие моменты кресло плакало.
Сегодня у них у всех будет больше времени, чтобы прийти в себя и почувствовать свободу. Виктор вернется только после восьми, так что хватит и на гостиную, и на спальню.
Вера набрала в большое пластиковое ведро горячей воды, влила моющего средства, взбила хорошую пену. Следы мужа были везде. Его потожировое присутствие. Весь дом, как в пленке, из-за которой невозможно дышать.
Начала с кресла, которое к этому моменту уже успокоилось. После каждого обтирания смачивала тряпку, чтобы быть уверенной – пленка растворится в горячей пене. После кресла протерла книгу, которую он держал и столик, с которого он ее брал, выключатель, который он поворачивал, пол, по которому он ходил. Хотелось еще отмыть воздух, в который он говорил. В нем осталось его дыхание.
Когда вернулся Виктор, Вера, сославшись на головную боль, отправилась спать. Лежа с открытыми глазами, разглядывая темноту спальни, она слушала, как муж гремит тарелками и представляла, какой же горячей должна быть вода, чтобы их отмыть после него.
Ночью снилось, что она вновь моет кресло. Трет со всей силы, пока красный цвет не начинает сходить, а под ним оказывается гнилая старая доска.
Вера открыла глаза за минуту до будильника. Поднялась тихонько и вышла из комнаты, стараясь не смотреть на мужа. Он сегодня весь день дома – насмотрится еще.
Утро было темнее обычного – дождь шел с ночи. Кутаясь в платок от бьющих по лицу косых жестких капель, Вера перебежала дорогу, чтобы скрыться на набережной от изводящего гула, в котором слились шум дождя и машин. В переулке, ведущем к берегу, пришлось замедлить шаг: асфальта здесь не было, и ноги разъезжались по размытой земле. У покосившихся старых заборов переплеталась жухлая трава. Вера перешла на этот безопасный островок и впервые, как вышла из дома, распрямилась и подняла голову.
Но когда забор кончился, резко замедлила едва разошедшийся шаг. Как утром, стараясь не смотреть на мужа, она и сейчас поспешно отвернулась, только мельком взглянув на дом. Потуже перевязала платок, чтобы чувствовать, как плотная ткань прижимает уши. Пошла быстрее, затараторила взволнованно и громко, то жалуясь на погоду, то боясь опоздать.
Но дом на пустыре все равно перекричал. Чувствуя непонятное нарастающее раздражение, Вера остановилась напротив узкого черного окошка. Через него дом и звал, а сейчас, заметив ее внимание, лишь жалобно скулил.