Андрей Кожухов

© B. Akunin, 2023

© ООО «Издательство АСТ», 2023

Серийное оформление – Андрей Ферез

Дизайн переплета – Константин Парсаданян

* * *

Предисловие автора

Выступить сначала политическим писателем, а потом романистом представляет известные неудобства, как я мог в этом убедиться по собственному опыту. Это всё равно, что явиться в двух разных ролях в одной и той же пьесе: зрителю весьма будет трудно отрешиться от впечатления, полученного от первой роли, в то время как он будет смотреть исполнение второй.

Я могу только поблагодарить своих критиков, которые отнеслись к моему роману как к художественному произведению с такой сердечностью, с такими снисходительными порицаниями и щедрыми, великодушными похвалами. Но почти все эти критики упорно желали видеть в моем романе нечто вроде политического памфлета в повествовательной форме. Они усмотрели в этом романе выражение теоретической и практической программы русских революционеров и, естественно, упрекали его в том, что он является исключительно отрицательным в теории и узконасильственным в практическом отношении.

Да будет мне дозволено сказать несколько пояснительных слов для будущих моих читателей. Если они не знают, что такое русские революционеры как политическая партия, не знают их весьма скромных, рассудительных и практических требований, причин, вызвавших их появление, и прочее, то сведений обо всем этом им придётся искать в другом месте. Здесь же они увидят революционеров только как людей, а не как политических деятелей.

Будучи свидетелем и участником движения, поразившего даже врагов своею безграничною способностью к самопожертвованию, я желал представить в романическом освещении сердечную и душевную сущность этих восторженных друзей человечества, у которых преданность своему делу достигла степени высокого религиозного экстаза, не будучи сама по себе религией.

Общий интерес, представляемый этого рода изучением, отдалил меня от политических целей: моей единственной задачей было – верно изобразить известный тип современных людей, повторяющийся в наш благородный век повсюду в сотнях разнообразных форм.

Если я выбрал действующих лиц своего романа из числа людей, принадлежащих к крайней террористической фракции русских революционеров, и перенёс его действие в эту среду, то только потому, что этот приём казался мне наиболее отвечающим моему художественному замыслу. Ведь только в вихре этой ужасной борьбы действующие лица романа могли во всей полноте проявить свои наиболее характерные особенности. Но я настолько же был далёк от превознесения терроризма, как и от его порицания. Я только показал его или, лучше сказать, дал ему показаться – таким, каков он есть на самом деле, предоставляя читателю самому произнести свой приговор.

Было замечено, что движение представлено здесь в гораздо более узких рамках, чем те, в каких оно проявлялось на самом деле. В этом отчасти виноват я сам. Находясь во время своей работы в извинительном заблуждении относительно известности общих стремлений партии, успевшей уже в течение последних пятнадцати лет в значительной степени обратить на себя внимание публики, я отошёл в сторону от центральных действующих лиц этой борьбы, картина жизни которых могла бы послужить до некоторой степени картиною жизни всех их партий. Эти лица интересны сами по себе, и я надеюсь представить когда-нибудь некоторых из них своим читателям. Теперь же для меня представлялось более соблазнительным обрисовать более характерные, хотя и менее блестящие типы рядовых деятелей, с которыми читатель встретится, если пожелает проследить судьбу моего скромного героя.

Таким образом, мне пришлось помириться с последствиями своего выбора. Романист только устами своих действующих лиц может повествовать о том, что они говорят и делают и что чувствуют. Но, оставаясь в пределах одного небольшого и отдельного пункта на поле сражения, нельзя дать картины всего хода сражения.

Впрочем, сузив таким образом рамки своей картины, я получил возможность рельефнее выставить человеческие элементы в жизни революционера. Я не жалею об этом неизбежном сокращении, так как благодаря ему читатель мог ближе познакомиться с выведенными мною немногими лицами и лучше понять их.

С. Степняк

Часть первая
Энтузиасты

Глава I
Наконец!

Елена наскоро закончила свой скромный обед в маленьком женевском ресторане – излюбленном сборном пункте русских эмигрантов – и отказалась от кофе. Она обыкновенно позволяла себе эту роскошь с тех пор, как ей посчастливилось раздобыть урок русского языка, но сегодня она торопилась. У неё в кармане лежало давно ожидаемое письмо из России, только что переданное ей старым седым часовщиком, который получал на своё имя всю ее заграничную корреспонденцию, и она горела нетерпением передать драгоценное послание своему другу Андрею. Хотя оно и относилось непосредственно к нему, но, наверное, содержало известия общего характера.

Перекинувшись несколькими словами с одним из товарищей по изгнанию, девушка прошла между рядами столиков, за которыми сидели рабочие в блузах, и вышла на улицу. Было только половина восьмого; она уверена была, что застанет Андрея дома; он жил поблизости, и через пять минут она была у его двери; ее красивое, несколько холодное лицо слегка раскраснелось от быстрой ходьбы.

Андрей был один и читал какую-то статистическую книгу, делая из нее выписки для своей еженедельной статьи в русской провинциальной газете. Он повернул голову и поднялся, протягивая руку гостье.

– Вот вам письмо, – сказала Елена, здороваясь с ним.

– А! – воскликнул он. – Наконец-то!

Это был молодой человек лет двадцати шести или семи, с серьёзным, добрым лицом и правильными чертами. Лоб его носил отпечаток ранних забот и глаза имели задумчивое выражение, но это не нарушало впечатления решимости и спокойствия, производимого его сильною, хорошо сложенною фигурою.

Лёгкий румянец покрыл его лоб в то время, как пальцы его тонкой мускулистой руки с нервной торопливостью распечатывали конверт. Он развернул большой лист бумаги, покрытый далеко отстоявшими друг от друга строками, написанными мелким неровным почерком. Елена выказывала не менее нетерпения, чем он сам; она подошла к нему и положила руку на плечо, чтобы тоже заглянуть в письмо.

– Сядьте лучше, Лена, – сказал молодой человек. – Вы заслоняете свет вашими локонами.

Бедно обставленная комнатка плохо освещалась небольшой лампой под зелёным абажуром. Только ножки нескольких простых стульев и нижняя часть комода из красного дерева были освещены надлежащим образом. Жёлтые обои с развешанными на них дешёвой олеографией швейцарского генерала Дюфура, стереотипным пейзажем, фотографией умершего мужа хозяйки и ее собственным школьным дипломом, под стеклом и в золотой рамке, – все это погружено было в полумрак, очень выгодный для картин, но лишавший возможности читать.

Андрей подвинул еще один стул к круглому обеденному столу, покрытому книгами и газетами, и повернул лампу так, чтобы она освещала часть стола, служившую ему пюпитром. Елена села подле него и придвинулась так близко, что волосы их соприкасались, но оба они были слишком поглощены чтением, чтобы обращать на это внимание. С чисто женским проворством Елена быстро пробежала страницу и первая высказала свое мнение.

– В письме ничего нет! – сказала она. – Всё это вздор! Нечего даже терять время на чтение.

Этот странный совет не возбудил, однако, удивления со стороны Андрея, и он спокойно ответил:

– Обождите минутку. Я узнаю почерк Жоржа, а он обыкновенно вставляет кое-что интересное. Во всяком случае, прочесть недолго: «Дорогой Андрей Анемподистович, спешу известить вас…» гм… гм… «ввиду сильных морозов…» гм… гм… «овцы и телята…» гм… гм… – бормотал Андрей, быстро пробегая строчки глазами. – А вот тут что-то о домашних делах. Давайте прочтём… «Что касается домашних дел, – Андрей читал тоном канцелярского чиновника, делающего рапорт, – извещаю вас, что сестра Катя вышла замуж за… она его встретила прошлой осенью в… Муж оказался человеком без принципов и чувства чести… хуже того… Она в отчаянии… Я бы никогда не думал, что она… Отец крайне огорчён… Седые волосы… Мы надеемся только, что всеоблегчающее время, утешитель страждущих…»

Патетическое излияние было прервано весёлым смехом Елены, или Лены, как ее называл ее друг.

– Сейчас видно, – сказала она, – что поэт писал.

Ничуть не обиженный такой неуместной весёлостью, Андрей продолжал читать, быстро бормоча сквозь зубы конец письма.

– Да, вы были правы, не стоило читать, – сказал он наконец, не обнаруживая, однако, никакой досады. Затем он обернулся, как бы ища чего-то.

– Вот, – сказала она, взявши с камина маленькую черную склянку, стоявшую рядом со спиртовой машинкой, на которой он готовил свой утренний чай.

Он тщательно расправил письмо и, обмакнув в склянку переданную ему Леной кисточку, несколько раз провёл по лежавшей перед ним странице.

Черные строчки, написанные обыкновенными чернилами, быстро исчезли, как бы растворившись в едкой жидкости; на мгновение бумага осталась совершенно белой. Потом на ней что-то ожило и задвигалось; из сокровенных ее недр появились как бы выброшенные из глубины, спеша и толпясь, одна за другой буквы, слова, фразы – здесь, там, повсюду. Это была беспорядочная ватага, напоминавшая разбуженных утренним сигналом солдат, когда они спешат оставить палатки и занять место в строю.

Наконец движение прекратилось; буквы остановились на своих местах; кое-где еще какое-нибудь запоздавшее слово или буква старались порвать застилавший их тонкий покров и незаметно проскальзывали на свои места, рядом с другими, более проворными товарищами; но в верхней части страницы все пришло в порядок. Вместо прежних фиктивных слов стояли густые строчки, написанные мелким почерком и готовые открыть наконец верно сохранённую тайну Андрею и Лене. Оба наклонились над столом, взволнованные долгим ожиданием.

– Я буду читать вам! – воскликнула Лена. И прежде, чем Андрей успел возразить или как-нибудь иначе защитить свою собственность, нетерпеливая девушка вырвала письмо и начала: – «Дорогой брат! Наши друзья поручили мне ответить на твое письмо и сказать, что мы всей душой сочувствуем плану твоего возвращения в Россию. Мы чувствовали потребность в твоём присутствии среди нас гораздо чаще, чем ты думаешь, но не решались вызывать, зная слишком хорошо, с какими это связано опасностями для тебя. Мы решили позвать тебя только в случае крайней необходимости – и вот теперь этот момент наступил. Ты знаешь, конечно, по газетам о наших недавних победах, но ты, вероятно, не знаешь, какой дорогой ценой они нам достались. Наша организация понесла тяжёлые потери; несколько наших лучших товарищей погибло; жандармы полагают, что они окончательно нас раздавили, но мы, конечно, выпутаемся. Теперь есть более, чем когда-либо, желающих присоединиться к нам, но все это народ неопытный. Мы не можем более обойтись без тебя. Приезжай, мы все тебя ждём – старые друзья, которые никогда тебя не забывали, и новые, не менее нас желающие приветствовать тебя. Приезжай как можно скорее!»

Лена остановилась. Она глубоко радовалась за Андрея, с которым была в большой дружбе. Поднявши голову, она взглянула на него глазами, полными симпатии, но увидела только его коротко остриженные черные волосы, жёсткие, как лошадиная грива. Он отодвинул свой стул и, перегнувшись через спинку, опёрся подбородком на руку и казался всецело поглощённым созерцанием неровностей елового пола. Лене некогда было задаваться вопросом: избегает ли он ее взгляда или просто боится света лампы; она продолжала читать дальше.

В письме говорилось довольно пространно о разных отвлечённых вопросах; в нём сообщалось о значительных переменах в практической программе и в ближайших целях партии.

«Всё это, – заключал автор письма, – может быть, удивит и возмутит тебя в первую минуту, но я не сомневаюсь, что очень скоро ты, как практик, согласишься с нами…»

Тут Лене пришлось перевернуть страницу, и ее сразу остановила бессмысленная болтовня фиктивного письма; она на минуту забыла, что его нужно смыть для того, чтобы обнаружился настоящий текст. Первые слова, которые она нечаянно прочла, произвели на нее впечатление фарса, врывающегося в серьёзную драму.

Она взяла склянку и провела по остальным страницам; в несколько секунд они тоже преобразились наподобие первой, но вид их был несколько иной. Обыкновенное письмо прерывалось кое-где длинными шифрованными местами, содержавшими, очевидно, особенно важные известия. Шифр служил гарантией на тот случай, если полиция обнаружит особую подозрительность и, не довольствуясь чтением письма, употребит химические средства для исследования скрытого содержания.

Сначала шифрованные места попадались только изредка, и группы сплочённых цифр поднимались над ровными строками обычного писания, подобно кустарникам среди ровного поля; но мало-помалу эти кучки цифр густели всё более и более, пока, наконец, посередине третьей страницы они не превратились в целый лес, как в таблицах логарифмов, безо всяких знаков препинания.

– Вот вам, Андрей, приятное времяпрепровождение! – сказала Лена, указывая на количество шифра. – Я уверена, что Жорж нарочно для вас постарался!

– Хороша услуга, нечего сказать! – ответил молодой человек.

Он терпеть не мог заниматься разбором шифрованных писем и часто говорил, что это для него своего рода телесное наказание.

– Знаете, – продолжал он, – ведь нам придётся поработать часов шесть над этой прелестью.

– Вовсе уже не так много, лентяй вы этакий! Вдвоём мы соорудим это гораздо скорее.

– Я отвык от этой работы. Напишите мне, пожалуйста, ключ, чтобы освежить память.

Она сейчас же исполнила его просьбу, и, вооружившись каждый листом бумаги, они терпеливо уселись за работу. Это была нелёгкая задача. Жорж пользовался двойным шифром, употреблявшимся организацией; первоначальные цифры письма нужно было при помощи ключа превратить в новый ряд цифр, а те, в свою очередь, превращались через посредство другого ключа уже прямо в слова. Это давало возможность употреблять много различных знаков для обозначения каждой отдельной буквы азбуки и делало шифр недоступным для самых проницательных полицейских экспертов. Но если в шифрованном письме попадалась какая-нибудь ошибка, оно оставалось иногда загадкой даже для того, кому было адресовано.

Жорж, как подобает поэту, далеко не был образцом аккуратности и по временам доводил своих друзей до отчаяния; не было никакой возможности найти в иных частях письма что-либо, кроме нечленораздельных звуков, лишённых всякого намёка на человеческую речь. И, как нарочно, подобные трудности постоянно попадались, по-видимому, на самых интересных и важных местах. Если Жорж, работавший в эту минуту на далёкой родине, не почувствовал сильного припадка икоты, то это было никак не по вине его друзей, не перестававших бранить его.

Без помощи Лены Андрей не раз пришёл бы в отчаяние. Но у девушки был большой навык в разборе шифров, и она имела талант угадывать недостающее. Когда Андрей терял терпение и предлагал отказаться от прочтения того или другого места, она брала оба листа в руки и по какому-то особенному вдохновению догадывалась, в чем состояла ошибка Жоржа. Более двух часов употребили они на чтение отдельных шифрованных мест. В них заключались подробности поездки Андрея в Россию, давались имена и адреса людей, к которым он должен был обратиться на границе и потом в Петербурге.

Андрей тщательно переписал все адреса на маленькую бумажку и положил ее в кошелёк, с тем чтобы выучить на память до отъезда. Теперь им оставалось разобрать только один кусок письма, состоявший из сплошного шифра; тут речь шла, очевидно, о чем-то другом – вероятно, очень опасном и компрометирующем, так как Жорж не поленился зашифровать каждое слово.

Какую же роковую тайну скрывал этот непроницаемый лес цифр? Андрей вглядывался в знаки, пытаясь угадать их значение, но лес ревниво оберегал тайну, дразня немой монотонностью своих рядов, при всем капризном разнообразии цифр.

Отдохнувши несколько минут, они сели за работу, с удвоенной энергией разбирая одно за другим шифрованные слова. Андрей выписывал букву за буквой добытые результаты; когда у него оказывалось достаточно слов для целой фразы, он прочитывал ее Лене. Но первые же разобранные слова так взволновали его, что он не был в состоянии ждать окончания фразы.

– Что-то случилось с Борисом, я в этом уверен! – воскликнул он. – Посмотрите сюда!

Лена быстро взглянула на лист, лежавший перед Андреем, и потом на свой собственный. Нечего было сомневаться: дело касалось Бориса, одного из самых способных и влиятельных членов их партии, и начало фразы не обещало ничего хорошего – оно было даже хуже, чем предполагал Андрей. Лена догадалась о значении двух следующих букв, но не высказала своего предположения вслух и продолжала диктовать:

– Пять, три…

– Семь, девять… – вторил Андрей, ища в ключе соответствующей буквы.

– Скорее! – нетерпеливо сказала Лена. – Вы разве не видите, что это «а»?

Андрей записал зловещее «а».

Следующая буква оказалась «р», что было еще хуже…

Последовали третья, четвертая, пятая буквы, и последние сомнения исчезли. Не обмениваясь ни словом больше, они продолжали расшифровывать с лихорадочной торопливостью, и через несколько минут перед ними черным по белому возникла фраза: «Борис недавно арестован в Дубравнике».

Они взглянули друг на друга, совершенно растерянные. Аресты, подобно смерти, кажутся всегда нелепыми, невероятными, даже когда их можно было предвидеть.

– В Дубравнике! На кой черт ему вздумалось ехать в этот проклятый Дубравник?

– Посмотрим, что будет дальше, – сказала Лена, – может быть, узнаем. Вероятно, есть какие-нибудь подробности об аресте.

Они опять принялись за свою томительно-медленную работу, разобрав минут в десять, которые показались им часом, следующую пару строчек. В них сообщалось, что Борис и еще двое из его товарищей были арестованы после отчаянного сопротивления. Этого краткого извещения было достаточно, чтобы увидеть всю безнадёжность положения Бориса. Он – обречённый человек, какова бы ни была его роль в этой стычке. По новому закону всякое участие в подобных делах наказывалось смертью. Борис же не принадлежал к людям, способным стоять сложа руки, когда другие сражаются.

– Бедная Зина! – вздохнули оба.

Зина была жена Бориса.

После короткой паузы Лена опять взялась за ряд цифр, который скоро превратился в имя женщины, вызвавшей у них сочувственный вздох.

– Зина, Зина! Неужели?! – воскликнул Андрей.

Первой его мыслью было, что она тоже арестована.

Через пять минут томительной неизвестности оказалось, что он ошибся.

«Зина, – говорилось дальше в письме, – поехала в Дубравник зондировать^[1] почву и посмотреть, нельзя ли устроить побег Бориса».

– А, вот они что замышляют! Я так рад! – сказал Андрей. – Тем скорее надо мне ехать.

За сообщением об участи Бориса следовал список других жертв, попавшихся в руки полиции; говорилось также о предстоящих процессах и о том, что предвидятся суровые приговоры, судя по тайным сведениям, полученным от официальных лиц.

Грустные известия о заключённых товарищах передавались кратко, деловым тоном, как составляются реляции об убитых и раненых после сражения.

Трагизм подпольной борьбы просачивался капля по капле. Не было возможности проглотить сразу горькую чашу; каждая особенно печальная весть вызывала у читающих невольные восклицания, но они спешили дальше, сдерживая чувства.

Чтение шло теперь гораздо быстрее. Шифр Жоржа становился правильнее, разбирать его сделалось легче.

После печального перечня потерь и жертв перешли к более приятной теме; в кратких словах, но со свойственным ему энтузиазмом Жорж рассказывал о быстрых успехах движения вообще, указывая на широкое брожение умов, развивавшееся решительно всюду. Его слова действовали, как звук трубы, призывающей к новой битве от покрытого трупами поля сражения, или как вид залитого солнцем пейзажа по выходе из катакомб. Жизнь со всеми ее бурными волнениями эгоистично вступила в свои права, и, несмотря на тяжёлое впечатление от письма, они окончили чтение его бодрее, чем можно было ожидать.

– Да, я уверена, что скоро заварится каша! – воскликнула радостно Лена, хотя она была правоверной народницей и всё, на что намекал Жорж, шло вразрез с ее программой.

Она встала и принялась ходить взад и вперёд по комнате, чтобы расправить онемевшие члены. Затем взяла письмо, осторожно посушила его над лампой и зажгла спичку с очевидным намерением сжечь его.

– Подождите, – остановил ее Андрей быстрым движением.

– Почему? Разве вы не списали адресов?

– Списал, но мне хотелось бы сохранить письмо еще на время.

– Зачем? Чтобы оно попалось в чужие руки? – резко ответила девушка.

Андрей возразил, что такого рода предосторожности излишни в Швейцарии, но Лену трудно было убедить. Как большая часть женщин, принимающих участие в конспирациях, она строго исполняла все правила.

– Но, быть может, вы согласитесь на компромисс, – сказала она смягчаясь.

Оторвав первую половину письма, касавшуюся Андрея, она тщательно зачеркнула в ней несколько шифрованных мест.

– Ведь вы хотите эту часть, не правда ли? – спросила она.

– Хорошо, я согласен на сделку. Эта часть письма мне действительно всего интереснее, и я жертвую остальным, – сказал Андрей, в то время как Лена стала на колени перед камином и принялась сжигать оставшиеся страницы письма и бумагу, на которой они разбирали шифр. Успокоивши свою совесть, она села на прежнее место.

– Итак, вы уезжаете, Андрей! – задумчиво проговорила она.

Чувствовалась какая-то необычная теплота в звуке ее голоса и во взгляде ее честных и смелых голубых глаз, обращённых на товарища. Остающиеся не могут глядеть без волнения на человека, покидающего безопасное убежище, чтобы снова рисковать жизнью в стране царского произвола.

– Вы скоро едете? – спросила она.

– Да, – ответил Андрей. – Деньги и паспорт будут здесь, надеюсь, дня через три-четыре. Я успею собраться. Хотел бы я знать, открыто ли его имя? – прибавил он внезапно.

– Чьё имя? – спросила девушка, поднимая глаза.

– Как «чьё»? Бориса.

Тяжёлая утрата не переставала мучить Андрея, несмотря на его внешнее спокойствие и бодрость.

– Не думаю, чтобы они могли так скоро узнать, – ответила она. – Борис никогда прежде не бывал в Дубравнике. К тому же Жорж упомянул бы о таком важном обстоятельстве.

– Дай бог, чтобы было бы по-вашему, – сказал Андрей. – Это бы значительно облегчило побег. Во всяком случае, я скоро узнаю обо всем.

Они стали говорить о делах. Лена, очевидно, была опытна в деле контрабандной переправы через русскую границу. Она дала несколько очень полезных советов Андрею, хотя тот и был старше ее на несколько лет.

– Когда вы попадёте в водоворот, не забывайте нас, – сказала она со вздохом. – Пишите иногда мне или Василию. Я тоже хочу вернуться. Устройте это, если возможно.

– С удовольствием. Да, кстати, где же это Василий? Почему вы не привели его с собой?

– Его не было в ресторане. Я послала ему записку, прося, зайти сюда. Вероятно, его не было дома. Он, наверное, в опере; сегодня дают «Роберта»^[2], иначе он был бы давно здесь.

Лена опустила руку в карман и вынула старомодные тяжеловесные золотые часы. Она их очень любила, как подарок отца, генерала николаевских времён; часы были с ней в Сибири, и она привезла их с собой в изгнание. Для измерения времени они служили лишь изредка, а гораздо чаще спокойно лежали у закладчиков, когда ей или ее товарищам нужны были деньги. Все они были так близки друг с другом, что понятие частной собственности само собою исчезало между ними. Тот факт, что часы находились в руках их законной владелицы, указывал на сравнительное процветание маленькой эмигрантской группы в настоящую минуту.

– Однако как поздно, – сказала Лена. – Уже первый час, надо торопиться домой, чтобы завтра поспеть на урок.

– Мне тоже нужно рано встать, чтобы засесть за литературу, – сказал Андрей.

– Кстати, – заметила Лена, – вы должны передать кому-нибудь из наших свою работу, когда уедете.

– Непременно. Она как нельзя лучше подойдёт Василию. С его скромными привычками он отлично проживёт на восемьдесят франков в месяц.

– Конечно, проживёт, – подхватила Лена с видимой досадой.

– Хватит даже на то, чтобы водить вас в концерты и оперу.

Лена покраснела, хотя давно должна была привыкнуть к подобного рода шуткам. Андрей вечно дразнил ее этим поклонником; но она легко краснела, как все блондинки.

– Василий, во всяком случае, человек с твёрдыми принципами, а не сибарит^[3], как вы, – сказала она с улыбкой. – Но теперь прощайте, мне некогда ссориться с вами.

Он взял лампу, чтобы посветить ей на лестнице, и подождал у дверей, пока она перешла через улицу к своему дому. Потом он медленно воротился в свою одинокую комнату.

Спасённая страница письма соблазнительно лежала на столе. Лена угадала правду: прося у нее письмо, он хотел наедине насладиться дружескими словами своих далёких товарищей; но, догадавшись о его намерении, Лена испортила ему все удовольствие. Он положил письмо в карман, чтобы прочесть его на следующий день; теперь же решился пойти спать и отворил дверь алькова в глубине своей узкой и низенькой комнаты, которая благодаря этому увеличению приняла вид пустой коробки из-под сигар или гроба.

Приготовив постель, он, однако, почувствовал, что напрасно трудился, так как был слишком взволнован, чтобы заснуть.

Три длинных, длинных года прошли с тех пор, как Андрей Кожухов, замешанный в первых попытках пропаганды среди крестьян, а потом и в дальнейшей борьбе, вынужден был, по настоянию друзей, поехать «проветриться». С тех пор он скитался по разным странам, тщетно ища работы для своего беспокойного ума. Еще в конце первого года добровольной ссылки им овладела такая тоска по родине, что он стал просить товарищей, центр которых был тогда в Петербурге, чтобы они позволили ему вернуться и занять место в их рядах. Ему отказали наотрез. Был момент затишья; полиции не за кем было охотиться; а так как она еще отлично помнила имя Кожухова, то его появление могло поднять всю шайку на ноги. Стеснённый во всех своих движениях, он был бы только в тягость товарищам, так как им пришлось бы заботиться о его безопасности. Он должен был понимать это сам. Если его возвращение станет нужным, они сообщат ему. А пока ему следует сидеть смирно и заняться революционной литературой или принять участие в заграничном социалистическом движении.

Андрей попробовал и то и другое, но успех не соответствовал усердию. Он пытался писать для нескольких русских изданий, печатавшихся за границей. Но природа лишила его всякого литературного таланта.

Он чувствовал в себе пламенную душу, полную энтузиазма, и далеко не был равнодушен к красоте и поэзии. Но настоящие слова для выражения чувств ему не давались, и то, что глубоко волновало его сердце, выходило на бумаге бесцветно и безлично. Статьи, которые он изредка писал в разные газеты, были небесполезны – и только. Еще меньшим успехом увенчались другие его попытки найти себе дело за границей. Через несколько месяцев язык не представлял уже для него никаких препятствий для сближения с иностранными социалистами, но служить двум господам сразу он не мог.

Вся его душа переполнена была русскими заботами, русскими надеждами, русскими воспоминаниями. Он чувствовал себя случайным гостем на швейцарских митингах, и тоска по родине все сильнее и сильнее охватывала его. Он собирался снова писать друзьям, когда получилась живая весть от них в лице Елены Зубовой, помогавшей ему сегодня одолеть письмо. Только что убежавши из Сибири, она явилась в Петербург и предложила свои услуги организации; но ей посоветовали уехать на время за границу. Вместе с множеством поклонов она передала Андрею совет друзей сидеть смирно и быть благоразумным. В данную минуту в них обоих не нуждались в России: приезд Лены служил тому наглядным доказательством.

Андрею оставалось только покориться. Время притупило острую тоску первой разлуки с родиной. Он понемногу свыкся с мелкими заботами и огорчениями эмигрантской жизни и стал ценить глубокое наслаждение беспрепятственного доступа ко всем сокровищам европейской мысли. Таким образом он провёл три года спокойного, безмятежного существования, оживляемого только лихорадочным ожиданием известий из России.

Ожидания его не были напрасны. После короткого перерыва слабо тлевшее революционное движение разгорелось с удвоенной силой. Андрей обрадовался новому предлогу для возвращения и написал друзьям с энергией и красноречием, так редко встречавшимися, к сожалению, в его более обработанных литературных произведениях. Теперь не было больше причин для отсрочки, и действительно, через несколько недель он получил ответ в письме Жоржа.

– Наконец-то! – повторял он, медленно меряя шагами свою комнату и обдумывая предстоящую поездку.

В его голосе слышалась не радость, а странное спокойствие с оттенком меланхолии. Арест Бориса? Да, но это не всё. Мысль о возвращении на родину потеряла долю своей прелести. Его самого удивляло и даже огорчало это спокойное настроение; судя по своему былому страстному томлению по родине, он заранее предвкушал тот восторг, которым наполнит его душу призыв друзей.

Теперь, когда наконец желание его исполнилось, ему все показалось так просто и естественно, что он почти забыл о тысячах вёрст и многих опасностях, еще стоявших между ним и его целью. Однообразные впечатления эмигрантской жизни исчезли, он мысленно был опять в Петербурге, среди знакомой обстановки, как будто он только вчера с нею расстался. Он принялся хладнокровно обдумывать важные вопросы, содержавшиеся в письме Жоржа, и рассердился на друга за предположение, что так легко переубедить его. Нет, до этого еще далеко! Он вполне одобрял последние террористические акты, но не соглашался с их объяснением. Стремление организации сосредоточить всю власть в руках исполнительного комитета ему очень не нравилось. Он решил прежде всего растолковать Жоржу всю опасность такой системы. Его мысль оживилась, он постепенно разгорячился под влиянием своего воображаемого спора и стал быстрее шагать по комнате.

Громкий стук внезапно прервал его монолог и вернул к сознанию действительности. Стучал нижний жилец, потерявший всякое терпение от бешеного шагания Андрея. С помощью метлы он телеграфировал о своем неудовольствии беспокойному соседу верхнего этажа.

– А-а, – проговорил Андрей, – это господин Корнишон. Бедняге хочется спать, и ему нет решительно никакого дела до судеб русской революции!