Андрей Кожухов

Глава V
Два друга

Быстро вперёд мчится черная змея с раскалёнными глазами, то извиваясь и распуская свой длинный, сияющий хвост, то влетая, как стрела, в тёмный туннель, пыхтя и завывая в своей борьбе с пространством. Но еще быстрее красноокой змеи несутся мысли путешественника, стремящегося навстречу своей судьбе.

После целого дня волнений Андрей очутился наедине с собою и задумался о предстоявшей ему роли в деле, ему хорошо знакомом много лет тому назад, но теперь для него совершенно новом. Утренняя встреча с русскими и несвязный, шумный спор оставили на нем след. Эти люди привезли с собой струю русского воздуха, и Андрей почуял в нем нечто новое, смутившее его. Он почувствовал, что к революционному движению примешалось какое-то побочное течение, несколько узкое и исключительное, но сильное и неудержимое. Станет ли он содействовать союзу этого движения с более умеренными, но зато и более многочисленными элементами общества? Или же придётся поплыть по новому течению, чтобы не лишиться возможности действовать немедленно и энергично? Это выяснится только на месте.

У него вдруг заныло сердце при мысли о Борисе. Уму и рассудительности этого человека он доверял больше всего и всегда с полной готовностью следовал его советам. При одной мысли, что никогда больше не придётся говорить с ним, быть может, никогда больше не свидеться, самая поездка в Петербург, казалось, утратила всю свою привлекательность для Андрея. «Что, если и Жоржа арестовали тем временем?» – промелькнуло у него в голове. Возможно и это. Андрею в ту минуту казалось, что несчастия никогда не приходят в одиночку. Он настолько встревожился, что решил послать телеграмму Жоржу, давая ему знать на условном языке о своём приезде. Так он и сделал на первой же большой станции – и почувствовал облегчение, как будто бы телеграмма могла предотвратить опасность. Он был теперь совершенно уверен, что Жорж выедет ему навстречу на вокзал, и охотно вступил в разговор со своим попутчиком – тем самым, которого он принял накануне ночью за молодого человека со светлыми вьющимися волосами.

К утру, когда путешественник проснулся и его можно было ближе разглядеть, оказалось, что это был старик лет шестидесяти, без всяких кудрей на совершенно лысой голове. Опасаясь сквозняков, он надел на ночь вязаный жёлтый колпак, который Андрей и принял впотьмах за волосы.

Скука длинного путешествия располагает к болтовне. Старик оказался словоохотливым. Он не мог просидеть двенадцать часов лицом к лицу с человеком, не расспросив его, женат ли он или холост, помещик ли, купец, или чиновник, или же занимается какой-нибудь из свободных профессий. Зато он с готовностью распространялся и о своих собственных делах. Они разговорились. Андрей выдал себя за коммерсанта. Его собеседник оказался столоначальником в Министерстве государственных имуществ и возвращался домой после зимы, проведённой за границей. От впечатлений, вынесенных из чужих стран, они перешли к разговору о родине, и старик показался Андрею одним из самых недовольных русскими порядками людей. Он не уважал властей, видел одни только глупости в действиях и мерах правительства, начиная с освобождения крестьян. Он не верил в прочность существующих учреждений и не считал ее желательной, потому что все было плохо и нуждалось в изменении. Государственная служба плохо оплачивается, помещики разорены, крестьяне голодают и входят в неоплатные долги; всё идёт прахом.

То обстоятельство, что человек, которому он высказывал свои чувства и взгляды, был для него совершенно чужим, имени которого он не спрашивал и которому не назвал себя, ничуть не ослабляло экспансивности^[14] старого господина. Но за станцию до Петербурга их tete-a-tete^[15] был прерван двумя другими пассажирами, вошедшими в вагон. Старик счёл более разумным не компрометировать себя в их присутствии и сделался молчаливым и даже несколько грустным. Когда поезд вошёл под стеклянную крышу вокзала, он принял суровый, официальный вид, как бы мысленно входя в канцелярию своего департамента.

Андрей высунулся из окна, ища глазами Жоржа. Платформа была запружена публикой – мужчинами, женщинами и детьми, пришедшими встречать родственников или друзей. Артельщики пробивали себе дорогу в толпе, крича и жестикулируя. Не видя Жоржа, Андрей решил, что тот ждёт его на улице.

С чемоданом в руках он медленно пробирался к выходу, когда сильный удар по плечу и хорошо знакомый голос заставили его повернуть голову. Это был Жорж. За три года он из юноши превратился во взрослого человека с белокурой бородой, покрывавшей его щеки и подбородок. Кроме того, он был одет с элегантностью, составлявшею полный контраст с его прежним, нигилистическим костюмом^[16].

– Каким ты стал, однако, франтом, – сказал Андрей, целуя приятеля. – Я бы совсем не узнал тебя.

– Ничего не поделаешь! Мы теперь люди серьёзные и должны соблюдать приличия. Есть у тебя багаж?

– Ничего, кроме этого, – ответил Андрей, показывая свой довольно тяжеловесный чемодан.

Они молча вышли из вокзала и наняли извозчика до квартиры Жоржа. Кое-как усевшись на узком сиденье, Андрей начал нетерпеливые расспросы:

– Что у вас слышно? Все ли здоровы?

– Все наши здоровы, – ответил Жорж.

Это, конечно, означало, что никто из них не был арестован в последнее время; расспросы о здоровье сами по себе были слишком маловажным сюжетом, чтобы им стоило интересоваться революционерам.

– Я, значит, приехал в хорошую погоду, – заметил Андрей.

– Не совсем, – уклончиво ответил Жорж, – но об этом после.

Он указал глазами на извозчика. Извозчичьи дрожки в Петербурге – не всегда подходящее место для обсуждения политических новостей.

Андрей кивнул в знак согласия и с восторгом стал всматриваться в знакомые улицы.

– Как приятно опять трястись на этих адских дрожках! – сказал он. – Ничего подобного нет за границей, уверяю тебя.

Он чувствовал себя совершенно счастливым при виде чудного города, с которым были связаны дорогие ему воспоминания, и радовался мысли, что он снова на своём месте. Сомнения, одолевавшие его дорогой, совсем рассеялись. Он почувствовал себя единицей в той самой таинственной организации, которая подкапывается под власть царя у самого его носа и скрывается чуть ли не в складках жандармских и полицейских шинелей. Вот они, эти царские мирмидоны^[17], с саблями и револьверами за поясом, строго поглядывающие на проезжающих мимо них двух приятелей. Но Андрей хорошо знал, что они скорее арестуют половину обитателей столицы, чем увидят что-нибудь подозрительное в двух столь веселых и беззаботных молодых людях, как он с Жоржем. Комичность положения окончательно притупила сознание действительной опасности.

Жорж жил на Гагаринской улице, где занимал маленькую квартиру в две комнаты с передней. В ней было достаточно места для двоих, и друзья решили провести вместе с неделю или больше, пока Андрей приищет себе подходящее помещение. У революционеров правило – не жить вместе, если того не требуют «деловые» соображения, иначе арест одного вёл бы совершенно напрасно к гибели другого.

Когда Андрей уничтожил все следы длительного путешествия, Жорж повёл его на «конспиративную квартиру», где всегда можно было застать двух-трех членов организации. Потом они зашли вместе на минутку к друзьям, жившим поблизости, а дела отложили до следующего дня.

Таким образом, им удалось вернуться домой рано. Они хотели подольше побеседовать наедине: им нужно было позондировать друг друга относительно многого. Андрею необходимо было расспросить, а Жоржу – рассказать о новых людях и новых условиях, среди которых приезжему придётся действовать. Они долго и серьёзно говорили, и Андрей то возражал, то слушал, стараясь воспользоваться сведениями своего друга.

– Довольно о политике на сегодня, – сказал он наконец, когда все задетые вопросы были подробно обсуждены за пять часов оживлённой беседы. – Расскажи мне теперь всё про себя самого.

Жорж ходил по комнате, заложивши руки за спину, всё еще размышляя о серьёзных вопросах.

– С чего начать? Ведь это длинная история, – сказал он.

– С самого начала. Я ведь ничего о тебе не знаю, кроме того, что напечатано тобой, а это, согласись, очень мало.

– В таком случае, ты знаешь почти все, – ответил Жорж.

– Но разве ты не написал еще чего-нибудь, кроме напечатанного? Чего-нибудь в другом роде? – спросил Андрей.

Он намекал на стихи, которые Жорж писал в промежутках между более прозаичными и трудными обязанностями публициста революционной партии.

– Очень мало, – ответил Жорж, – почти ничего после того маленького сборника; ты его знаешь. В последнее время я много работал в кружках молодёжи.

– Да? И какое ты вынес впечатление? Мне многие говорили за границей, что молодёжь становится очень практичной и фили́стерской^[18].

– Вечные жалобы близоруких и малодушных людей! В большой книге жизни они ничего не видят, кроме запачканных полей! – с жаром ответил Жорж.

Он рассказал о своих собственных наблюдениях, которые привели его к совершенно другим, скорее чересчур радужным заключениям, и назвал для примера нескольких из своих молодых друзей.

– Ты должен с ними познакомиться, – сказал он. – Я не сомневаюсь, что ты согласишься со мной.

В немногих словах он охарактеризовал каждого из них, сделав это, однако, наскоро, как бы торопясь перейти к особенно интересному сюжету.

– Тут есть одна девушка, с ней мне очень хочется тебя познакомить, – продолжал он, подсаживаясь к Андрею на диван. – Ее зовут Татьяна Григорьевна Репина, дочь известного адвоката и совершенно исключительная девушка.

– У тебя положительно талант, – заметил Андрей, – находить необыкновенные и исключительные натуры, особенно между девушками.

– Бывает и так, что невозможно ошибиться. Что касается Репиной, то она, несомненно, замечательная личность.

– Сколько ей лет? – спросил Андрей.

Это было слабым пунктом в панеги́рике^[19] Жоржа, и он это знал.

– Ей девятнадцать лет, – ответил он с напускной небрежностью. – Но что же из этого?

– Она красива, я полагаю?

Жорж не ответил. Характерная поперечная складка появилась на его лбу, придавая ему выражение досады, доходящей до боли.

– Не сердись, – поспешил извиниться Андрей, взяв его за руку. – Я не хотел сказать ничего дурного. Ведь говорят же, что лицо – зеркало души, – прибавил он, не сумевши подавить в себе желание пошутить.

Жорж не умел сердиться, и первое дружеское слово успокоило его. Он живо повернулся, уселся с ногами на диван, чтобы смотреть прямо в лицо Андрею, и начал пространную и красноречивую речь о нравственных и умственных качествах Тани.

Больше всего его поражала в девушке способность к сильному энтузиазму, соединённая с хладнокровием и точностью практического деятеля. У нее были задатки вождя, и ее силу не уменьшают присущие ей женская подвижность и грация.

Все это Жорж доказывал с большим усердием и трогательной убеждённостью.

Андрей слушал его со скептической, но сочувствующей улыбкой. Он был уверен, что по крайней мере девять десятых того, что говорил Жорж, было плодом его богатого воображения. У Жоржа было очень нежное сердце, но ему недоставало средних нот в гамме симпатий. В сношениях с людьми он быстро доходил до высших степеней восторга или до полного равнодушия. Он часто ошибался в своих суждениях о людях, хотя и претендовал на знание людей. Он и в самом деле знал их по-своему, хотя на его мнения нельзя было полагаться. Но Андрей, обладавший нормальной гаммой симпатий, любил своего друга больше всего именно за эту необузданность чувств. Он с радостью констатировал, что Жорж очень мало переменился.

– Да, – сказал он, смеясь, – познакомь меня непременно с твоей молодой приятельницей. Если одна десятая того, что ты говоришь о ней, правда, то она – цвет своего поколения. Где ты с ней видаешься? На студенческих собраниях или в доме у отца?

– Мы аккуратно встречаемся на собраниях, но я и Зина бываем иногда у Репиных. Он не боится принимать у себя «нелегальных». Я думаю, что тебе лучше всего увидеться с Татьяной Григорьевной у нее на дому.

Андрей согласился с Жоржем. Ему хотелось также познакомиться с Репиным, и он выразил удовольствие, что такой туз на их стороне.

– В этом я не уверен, – сказал Жорж. – Я никак не могу точно определить его взглядов. Зина знает его лучше и очень высокого мнения о нем. Несомненно только, что Репин бывал нам очень полезен в затруднительных случаях.

Жорж привёл несколько примеров весьма значительных денежных пожертвований со стороны Репина.

– Он, вероятно, очень богатый человек, – заметил Андрей.

– Да, он человек состоятельный, – ответил Жорж. – Но едва ли он один даёт все эти деньги. Таня богата сама по себе. У нее будет большое состояние, когда она достигнет совершеннолетия: какое-то наследство по матери, кажется, я хорошенько не помню. Конечно, – прибавил он мягким, мечтательным голосом, – она сама – гораздо большее приобретение для партии, чем все ее деньги!

Андрей быстро повернул голову к Жоржу, но не мог заглянуть ему в глаза. Они глядели в пространство, как бы созерцая что-то вдалеке.

Андрей произнёс многозначительное «гм!» и решил воспользоваться первым случаем, чтобы познакомиться с этой необыкновенной девушкой. Конечно, думал он, Жорж и она могут быть большими друзьями, и ничего больше. У такого энтузиаста, как Жорж, границы дружбы особенно растяжимы. Но все-таки в тоне и в выражении лица, когда он говорил о девушке, сквозило что-то сильнее обыкновенной дружбы. Андрею захотелось видеть их вместе, чтобы решить кое-какие сомнения и даже опасения. Правда, он не вполне разделял мнения некоторых из своих товарищей, утверждавших, что революционер должен отказаться от любви, но все-таки он считал, что гораздо лучше держаться подальше от «этих глупостей». Если Жорж теперь попался, то не с чем его поздравить, тем более что его избранница – светская девушка и вращается, очевидно, в совершенно другом обществе.

Глава VI
Смешанная компания

Репин ответил на вопрос своей дочери, что очень рад будет видеть Андрея у себя. Но прошло целых три недели, прежде чем Андрею удалось воспользоваться этим приглашением.

Зина тем временем вернулась из Дубравника с такими неблагоприятными вестями, что все, не исключая ее самой и Андрея, должны были согласиться, что на время, по крайней мере, всякую попытку освобождения Бориса надо оставить. Так как Зина хотела переговорить с Репиными – они живо интересовались этим делом, – то и предложила Андрею пойти к ним вместе. Таким образом, в квартире адвоката должна была собраться вечером целая компания «нелегальных».

Андрей жил теперь отдельно, на Песках, недалеко от Зины, так что им легко было отправиться вместе. Жорж поэтому был освобождён от обязанности сопровождать своего друга, что показалось ему совершенно достаточным предлогом, чтобы отправиться раньше других. Ровно в шесть часов, когда, он знал, семья Репиных только что кончила послеобеденный кофе, он уже нажимал пуговицу электрического звонка в их элегантной квартире на Конюшенной улице. Он едва успел спросить, дома ли господа, как раздались быстрые шаги в соседней комнате и сама Таня, улыбаясь, вышла, приветствуя его дружеским пожатием руки. Она была грациозной брюнеткой, с большими черными глазами под резко очерченными бровями и красивым, хотя несколько большим ртом. Ее живое оригинальное лицо было не то чтобы очень красивое, но очаровательное, когда она улыбалась.

– Только вы! – сказала она с шутливым разочарованием.

– Только я, Татьяна Григорьевна, – ответил Жорж, – но не приходите в отчаяние, остальные скоро явятся.

Она провела его в столовую, где они застали ее отца, человека лет пятидесяти пяти, высокого, с седой бородой, и молодого человека лет тридцати, в бархатной жакетке и с длинными каштановыми волосами, с видом художника. Это был Николай Петрович Криволуцкий, профессор одного из высших учебных заведений в Петербурге и большой друг Репина.

После обычных приветствий Криволуцкий возобновил прерванный разговор о приближающемся столкновении между реакционной и либеральной партией императорского общества пчеловодства, секретарём которого он состоял.

Репин и он были, по-видимому, очень заинтересованы этим предметом, и Репин от души хохотал, слушая о проделках, на которые пускались реакционеры, чтобы обеспечить себе большинство при следующих выборах председателя.

Таня и Жорж из вежливости показали вид, что их тоже интересует этот разговор, но скоро начали говорить о своих собственных делах. Таня спросила, о чем была речь на последнем студенческом собрании, на которое она не попала. Жорж рассказал и, в свою очередь, осведомился, приготовила ли она свой реферат для следующего собрания.

– Да, я написала. Но вышло так плохо, что я, вероятно, вовсе не решусь читать. Жаль, что я не выбрала чего-нибудь полегче.

– Всякое начало трудно, – сказал Жорж. – Но, быть может, работа вышла лучше, чем вы думаете. Покажите ее мне.

– С удовольствием; но я уверена, что и вам она не понравится.

Она повела его в свою комнату, где на изящном письменном столике лежала аккуратно переписанная, тщательно сшитая тетрадка с широкими полями. Она передала ее молодому человеку. Жорж вынул карандаш из кармана и уселся читать с деловым видом человека, привыкшего к просмотру рукописей. Вытянувшись на стуле, немая как рыба, Таня с забавным напряжением не сводила глаз с Жоржа. Ей не хотелось, чтобы он счёл ее глупой, но ее первый опыт был так плох, что она ничего другого и ждать не могла.

Они были знакомы всего несколько месяцев, но уже очень подружились. Молодая девушка никогда не вела такой полной и многосторонней жизни, как со времени встречи с Жоржем. Когда, несколько лет тому назад, Зина, только что убежавшая из тюрьмы, появилась у них в доме, она взволновала молодое воображение Тани, открыв ей совершенно новый мир. Но тогда она была совсем девочкой, и таинственный мир, в котором жила Зина, не то пугал, не то интересовал ее. Теперь она знала его лучше, и ей нравились приятели Зины. На одном из собраний она познакомилась с Жоржем, и он скоро занял главное место в ее умственной жизни.

Слушая его, девушка чувствовала прилив новых сил. Жорж не льстил ей и, конечно, не сказал ей ни одного комплимента. Никто из их поколения, так горячо защищавшего права женщин, не позволил бы себе этого, да и всякая девушка сочла бы комплименты за пошлость. Жорж не смущал ее разговорами о ней самой. Такие разговоры он берег для своих близких друзей, которым он прожужжал уши подробным анализом всех необыкновенных качеств открытой им девушки. Но он был так преисполнен ею, что это давало себя знать, о чем бы он ни говорил. Рассказывая Тане про Андрея и про радость их встречи, он не мог скрыть, что много раз беседовал о ней со своим другом. Когда речь заходила о кружке, к которому они с Таней оба принадлежали, то, незаметно для него самого, вводились тонкие намёки на скрытые качества девушки и ее революционные таланты.

Хотя Таня протестовала и старалась не верить словам Жоржа, но не могла не радоваться и не чувствовать благодарности за то, что такой замечательный человек, как ее новый знакомый, такого высокого мнения о ней. Жорж представлялся ей в ореоле доблестного рыцаря, сражающегося за благородное дело и рискующего для него свободой и жизнью. Она не сомневалась, что установившиеся между ними отношения – чисто дружеского характера. При своей красоте и вдобавок богатстве Таня имела много поклонников, но ничего похожего на их поведение она не приметила в Жорже. Он обращался с нею как с товарищем, без всякого намёка на ухаживание. Иногда делал ей замечания и всегда говорил прямо в глаза, когда считал ее неправой. Оттого ей так приятно было в его обществе, и тем более она ценила его тонкие, сдержанные похвалы.

Она вздохнула с облегчением, когда Жорж, прочтя написанное, сказал ей, что реферат недурён. Несколькими отметками карандашом он указал, где следует сделать небольшие перестановки и сокращения.

Посреди их разговора вошли Зина и Андрей.

При виде Зины молодая девушка сейчас же забыла про свой реферат, про Жоржа и про все на свете в порыве страстного сочувствия горю своего несчастного друга. Она знала, как сильно Зина любила Бориса, и теперь видела ее в первый раз после ее неудачной поездки в Дубравник.

Вопросительно и испуганно взглянув на нее большими выразительными глазами, Таня бросилась к подруге и стала целовать ее с девичьей экспансивностью. Но красивое лицо молодой женщины оставалось спокойным и не обнаруживало никаких знаков волнения. Глядя в эту минуту на них обеих, можно было подумать, что Таня потеряла близкого человека и Зина пришла утешать ее. Глубокие серые глаза Зины встретили взволнованный и полный сострадания взгляд Тани совершенно твёрдо. Ее изящный лоб, оттенённый волнистой линией волос, был безоблачен, радостная улыбка говорила, как ей приятно видеть Таню.

Таня почувствовала успокоение. Ей так хотелось успокоиться. Грусть и сожаление не вяжутся с оптимизмом юности.

– Григорий Александрович, надеюсь, дома? – спросила Зина.

– Да, папа разговаривает с Криволуцким. Мы сбежали сюда, чтобы не мешать им своей болтовнёй, – сказала Таня. – Теперь, когда нас так много, мы смело можем нагрянуть на них.

Жорж представил ей Андрея.

– Это мой товарищ, Татьяна Григорьевна. Прошу любить и жаловать, – сказал он.

– Непременно постараюсь, – ответила молодая девушка, протягивая Андрею руку с поразившей его грациозностью.

Оказалось, что Репин и Криволуцкий уединились в кабинете и сидели там в облаках дыма.

Андрей для удобства был представлен под именем Петрова, хотя, конечно, его настоящее имя известно было и Репину и Криволуцкому, который нарочно пришёл, чтобы познакомиться с ним.

Пожилой адвокат радушно принял Андрея. Между старыми эмигрантами было несколько друзей юности Репина, и ему хотелось узнать, как им живётся на чужбине.

Андрей некоторых из них знал лично, а о других слыхал от общих друзей. Русских эмигрантов за границей немного, и более старые из них, к числу которых принадлежали друзья Репина, были известны всем. Они много работали, каждый в своём направлении, разделённые бо́льшей частью политическими несогласиями. Одни были бодры и здоровы, другие нет. Вот все, что можно было сообщить об их довольно однообразной жизни.

– Боюсь, что здесь жизнь не покажется вам слишком однообразной, – сказал хозяин. Добродушная улыбка показалась на его толстых губах и быстро исчезла, оставив серьёзное, вдумчивое выражение на резко очерченном умном лице старого адвоката.

Разговор сделался общим. Репин бывал в Швейцарии во времена Герцена и вспоминал о приятных впечатлениях, которые вынес оттуда.

– Какой тяжёлый контраст для вас, – сказал он, – после долгой привычки к полной свободе вдруг очутиться в этой несчастной стране, где слова нельзя сказать, не рискуя попасть в лапы жандармам.

– Контраст, конечно, большой, – согласился Андрей. – Но я лично мало страдаю от него; мне, во всяком случае, приятнее жить здесь, чем там.

Репин недоверчиво покачал головой. Он был тронут, почти пристыжен при виде этого молодого человека, полного сил и энергии, приехавшего с другого конца Европы в этот ужасный город, полный шпионов и полиции, чтобы поплатиться жизнью за прекрасную мечту. Он посмотрел на него и его друзей и снова покачал головой.

– Не говорите этого, – сказал он. – Жить под вечными опасениями, не иметь ни минуты покоя и сознания безопасности в течение дня, просыпаться ночью при каждом необычном шорохе с мыслью, что вот-вот наступит ваш последний час, – это должно быть ужасно!

Репин произнёс свои слова таким убеждённым тоном, и грустная картина, нарисованная им, была так далека от действительности, что те, которых она касалась, разразились весёлым смехом.

– Простите, – извинился Андрей, – но вы рисуете это слишком сильными красками.

Репин ничуть не обиделся, а скорее заинтересовался, как наблюдатель человеческой природы. Неудержимый взрыв чистосердечного хохота был убедительнее всяких доказательств.

– Неужели вы хотите меня уверить, что опасности, окружающие вас на каждом шагу, вам нипочём? – спросил он, озираясь вокруг с изумлением.

Зина сидела в самом конце полукруга, образовавшегося около Репина, и он дольше всего остановил свой взгляд на ней, как будто общий вопрос касался главным образом ее.

– Слишком часто повторяются эти опасности, Григорий Александрович. Человек привыкает ко всему, к несчастью! – сказала она, и тень грусти промелькнула по ее лицу.

Непростительная оплошность, за которую поплатился Борис, была главной причиной трагедии в Дубравнике. Но эта тень исчезла так же натурально, как и появилась, и ее серые глаза смотрели опять ясно и твёрдо.

Хотя сознание недавней и тяжёлой утраты не оставляло ее ни на минуту, но невозможно было предположить, чтобы ее внешнее спокойствие было только маской. Каждый звук ее голоса, каждая черта ее красивого лица дышали такой искренностью, что даже ее стоици́зм^[20] должен был быть естественным, а не напускным. Это было тоже результатом давно приобретённой привычки. В мире, в котором жила Зина, всегда из трех человек у одного, по крайней мере, сердце разрывалось на части вследствие таких несчастий. Жизнь сделалась бы невозможной, и их работа прекратилась бы окончательно, если бы они не владели своими нервами.

Зина не была в разговорчивом настроении в этот вечер, но она принимала участие в беседе с той же простотой и естественностью, с какой она исполняла обычные обязанности повседневной жизни. Она поддержала Андрея, когда он постарался дать хозяину более правильное понятие о жизни нелегального, и смеялась, когда Жорж взялся доказывать, что в России только нелегальные и пользуются – иногда по крайней мере – полным покровительством законов.

– Возьмите себя, например, – обратился он к Репину. – Уверены ли вы, что сегодня же ночью полиция не заберётся к вам в дом? Вы прогнали проворовавшегося конторщика, и он может отомстить вам, обвинив вас в укрывательстве террористов; вы что-нибудь сказали против правительства, и об этом донесли в Третье отделение; вы много лет тому назад написали что-нибудь в том же роде приятелю, которого теперь арестовали и у которого нашли ваше письмо. Разве всего этого за вами не водилось?

Репин повинился в своих проступках.

– В таком случае с вашей стороны безрассудно спать спокойно, – продолжал Жорж, – потому что вас могут арестовать сегодня же ночью, а завтра вы уже очутитесь на дороге в Архангельск или в другое, более отдалённое и неудобное место.

Адвокат с улыбкой ответил, что он надеется, что ничего подобного с ним не случится, но что, конечно, поручиться нельзя.

– А мы можем! – воскликнул Жорж с шутливым торжеством. – Все наши грехи смываются, когда мы бросаем в огонь наши старые паспорта и являемся с новыми. Если только паспорт хорош и держать ухо востро, то можно жить припеваючи. Я скоро буду праздновать четвертую годовщину моей нелегальной жизни.

– Ты, значит, прожил двойной срок за счёт кого-нибудь другого, – сказал Андрей. – Рассчитано, что нелегальные живут средним числом не больше двух лет.

– Можно три протянуть, если не лениться менять паспорта, – заметил Жорж больше для собственного назидания, потому что никто не расслышал его глубокомысленного замечания.

Позвали к чаю, и все поднялись и прошли в столовую.

– Зинаида Петровна, – сказал Репин, – мне нужно кое о чем спросить вас. Подождите минуту. Таня, – прибавил он, – пришли нам чаю сюда.

Он хотел узнать все подробности о положении дела ее мужа и спросить, не может ли он быть чем-нибудь полезен.

Зина догадывалась, о чем он думает. Ей нечего было сообщить Репину о своём деле – оно не двигалось с места, но ей хотелось потолковать с адвокатом наедине. Нужно было заняться делом сестёр Поливановых. Их согласны были выпустить на поруки после двух лет тюремного заключения, так как не было никаких доказательств их вины. Необходимо было тотчас же найти двух хороших поручителей, потому что девушки, как сообщали, очень слабого здоровья. Зина надеялась, что Репин возьмёт на себя ручательство за одну и постарается найти поручителя для другой. Кроме того, она хотела спросить его, нельзя ли разузнать у прокурора, что сталось с осужденными в последнем политическом процессе. Их отправили неизвестно куда.

Из столовой доносились весёлые голоса и смех молодёжи. Жорж заспорил с Криволуцким о любимом предмете профессора, утверждавшего, что, пока вся масса русского крестьянства не превратится в пролетариат, подвластный игу капиталистов, до тех пор нет надежды на рабочее движение в России.

Жорж вёл спор, а остальные двое слушали: Таня – с сосредоточенным вниманием новичка, стараясь вникнуть в глубокомысленные разглагольствования профессора; Андрей – с любопытством, наблюдая этот новый тип учёного доктринёрства^[21]. От времени до времени он предлагал вопросы Криволуцкому, предоставляя, однако, своему другу главную роль в споре. Жорж был блестящий полемист, и его замечательная память позволяла ему запоминать все подробности длинных речей своего оппонента. Андрей вставил несколько слов, но интерес к разговору быстро охладел у него; в нем не было этой распространённой среди русских страсти к спорам, в которую выливается их не находящая себе нормального выхода энергия.

Он обрадовался, когда Зина, окончившая конфиденциальный^[22] разговор с адвокатом и, очевидно, довольная его результатами, появилась в дверях. Репин следовал за ней.

– Ну что, как обстоят дела? – спросил он споривших. – Порешили уже судьбы России или что-нибудь осталось еще под сомнением?

Поперечная складка – признак неудовольствия – появилась на лбу у Жоржа, прежде чем он мог сдержать свою досаду. Он не любил этого шутливого тона. Андрей, напротив, был очень доволен и объяснил Репину, в какой тупик загнал Россию его учёный друг.

Явились новые гости – Орест Пудовиков, литератор, со своей женой – и дали иное направление разговору. Но Андрей не принял в нем участия. Он присоединился к Зине и Тане.

– Помогите мне удержать ее с нами еще немного, – обратилась к нему Таня.

Теперь, когда Зина собиралась уходить, девушке пришло в голову, что ее спокойствие было результатом самообладания, а не покорности судьбе. Она упрекала себя за бессердечное отношение к горю Зины и искала возможность загладить свою вину, хотя и не знала, как это сделать.

– Разве вам пора уходить, Зина? – спросил Андрей. – Ведь еще очень рано.

– Мне еще нужно зайти в Басков переулок.

– Вы можете сделать это завтра утром. Посидите еще немного, – упрашивала Таня, взявши Зину за талию и ласкаясь к ней с грацией котёнка.