Тени забытого сада

Часть первая

1

1968 год

– Это в степи! Быстрей! Быстрей! – слышны крики мальчишек за нашим забором.

Под раскидистую яблоню, где мы устроились с Наташей, проник запах паленой кожи. Обычно я ощущаю его перед Рождеством, когда все, кто держит свиней, забивают их и опаливают щетину. Запах смерти бедных животных вызывает страх и тошноту. В такие дни бабушка, не называя причины, не советует выходить на улицу. Но я догадываюсь, что происходит в соседних дворах. Воображение рисует лужи крови и мертвые тела, и я долго плачу в своей кровати. Хорошо, что мы не держим свиней. Сейчас тот же невыносимый запах. Ужас гонит меня домой, чтобы спрятаться, уткнуться в подушку. Но не успеваю. С визгом распахивается калитка, влетает Сашка, мой сосед:

– Бежим, Вера!

– Сашка, куда? Я не хочу!

Он не слушает меня, крепко хватает за руку, и мы несемся. Наташка уже умчалась вслед за мальчишками. Она-то ничего не боится.

Тяжелые косы бьют по спине, сандалики слетают с ног – я не успела их застегнуть. Сашка наклоняется, натягивает ремешок на пуговичку, а мимо пролетает детвора, в ту сторону, откуда несется нечеловеческий крик. В страхе останавливаюсь, но Сашка тянет меня за собой, и я повинуюсь. Я ему доверяю.

Степь начинается через две улицы от нашего дома. До самого горизонта – сухая побелевшая земля с редкими умирающими кустиками и колючей травой, напоминающей щетину старика, живущего напротив.

Едкий дым стелется ручейками по траве. Но не от него ужасающий запах. Мечется живое пламя – горит корова. Огонь лижет ее бока, хвост вспыхивает, как спичка, и она, несчастная, бегает кругами и кричит хрипло, жутко. Это даже не крик, а жуткий визг, дикий вой обезумевшего существа. Двое мужчин бегут к корове, на ходу снимая рубахи, сбивают огонь.

Сухое бледное небо дрожит голубоватым пламенем и падает все ниже и ниже, сливаясь с белесой степью. Оно полоснуло по глазам и крепко придавило меня. Степь и небо образовали раскаленную покачивающуюся сферу, я замкнута внутри нее.

Закрываю ладонями уши, зажмуриваюсь и кричу, а в голове что-то бьется и рвется.

Визг бедной коровы длится вечность. Вдруг он резко обрывается. Открываю глаза и вижу, как она падает, поднимая пыль, и пожухлая трава вокруг нее вспыхивает пламенным цветком. Снова закрываю глаза и кричу.

Сашка крепко прижимает меня к себе, но удержать не может. Я не чувствую ног и падаю на землю. Кто-то берет меня на руки и несет.

Помню, дома меня положили на кровать; я вдохнула лавандовый аромат подушки и упала в тяжкий сон. От запаха горелого мяса и паленой шерсти что-то сжалось в животе в комок, и я часто просыпалась и стонала от боли. Чувствую прохладную руку бабушки, ее сменяет мягкая и теплая – мамина. Вновь ухожу в забытье. Вижу сочные травы, глажу теплые и шелковистые бока коровы, заглядываю в ее большие печальные глаза…

Сквозь туманную дрему слышатся голоса родителей Сашки. Они разговаривают с мамой и папой, а он сидит возле меня. Когда открываю глаза, с жаром рассказывает, как тушил горящую траву, как засыпали тело коровы землей, кто нес меня домой. Я плачу.

Приходит бабушка, выпроваживает Сашку, ложится рядом, гладит по голове, приговаривает, пока я не засыпаю:

Прогоню печаль,

Отгоню беду

И разрыв-траву

Для тебя найду…

Я внимаю словам песни-заговора – расправляется комок в животе, разжимается стиснутое горло, развеивается туман в голове.

Жарко. Прядка волос приклеилась к вспотевшей щеке. Убираю ее и лежу с закрытыми глазами, пытаясь понять, сон ли мне привиделся про пожар в степи или это было наяву. Сейчас открою глаза и увижу яркий день. Побегу в сад. Он сияет, не зная, что через час упадет жара, как огненный смерч. Свежи с утра запахи цветов на еще не высохшей земле – дедушка с вечера щедро напоил ее.

Пожар? Это просто страшный сон.

Громко тикают круглые часы с молочным циферблатом, похожим на глаз циклопа. Дедушка во всем белом, прямой и седой, как тополь в пуху, включает радио (значит, уже шесть часов), закручивает вверх кончики усов – с одной стороны, потом с другой. Неужели мой дедушка тоже был ребенком? Пытаюсь представить, но не получается: у малыша густые усы и седые волосы. Смеюсь. Уверена, что в юности дедушка выглядел как принц. Зачем отпустил усы и стал называться мужчиной? Странные эти взрослые. Я не хочу, чтобы он старел. Пусть остается таким же высоким, как дерево, и крепким, как черенок лопаты, которой он копает картошку.

Четкий и бодрый голос диктора сообщает о подвигах на уборке урожая (я думала, что их совершают только на войне), о сварщиках, перевыполнивших план, что-то про Чехословакию и войска. Дедушка, как всегда, спорит с ним, на каждую новость замечая: «Брехня…» В конце диктор довольным голосом рассказывает о погоде – ему, наверное, не жарко. Я мечтаю, как мы с Наташкой спрячемся от горячего солнца под нашей яблоней.

Дедушка отрывает листок календаря, что висит над комодом под портретом девушки, и, поглаживая бороду, говорит:

– Девятнадцатое августа, шестьдесят восьмой, понедельник. А ведь именно в этот день, Мария, два года назад мы сели на поезд и приехали сюда. Эхе-хе, как время-то летит.

Дедушка никогда не называет бабушку Машей, как соседи. Его «Мария» звучит строго, но строгость эта видимая. Я часто ловлю его взгляд, когда он смотрит на нее, и в его серьезных глазах замечаю сияние – словно солнечный зайчик, которого я недавно ловила на стенке, промелькнул там. Откуда знать шестилетней девочке о том, что на свете есть любовь? Разная и непонятная.

– Да, Андрюша, летит и исчезает как ветер. И принесло же нас в эти волжские степи… Ох, как далеко от родных мест-то… Вот и Верочка через год в школу пойдет, – бабушка отвечает шепотом, думает, я сплю. – А Коленька уж второклассник.

Колька – сын тети Тони, старшей маминой сестры. Дедушка называет его хулиганом и часто повторяет бабушке, что его надо в строгости держать. На что она неизменно отвечает: «Что я могу сделать, Андрюша?» Тетя с мужем и Колькой живут в соседнем поселке.

Они продолжают разговаривать, а я занимаюсь любимым делом: рассматриваю портрет девушки. Я знаю каждый штрих на нем. Это моя бабушка. Я очарована милым выражением лица и кроткой добротой, исходящей от ее облика. Она красива: темно-русые волосы уложены в высокую прическу, в маленьких ушках затейливые сережки (бабушка потом расскажет, что они фамильные, с бриллиантами и рубинами), мягкий подбородок, высокая шея. Мне нравится широкий кружевной воротник ее платья, он немного приподнят спереди, а сзади стоит, как парус. Его причудливые узоры соединены между собой тонкими нитями. (Бабушка говорит, что все люди связаны между собой невидимыми ниточками). Я вижу только верх платья, но представляю его пышную юбку и поражаюсь великолепию. «Как жаль, что теперь не носят такие», – подумалось мне.

Мария с теплотой смотрит на меня. Легкая улыбка, совсем незаметная, только уголками губ с красивым изгибом. Я вижу, что губы у нас похожи: нижняя гораздо полнее верхней. Марию рисовал Миша, молодой художник, когда бабушке было шестнадцать лет. Он ее любил. Мама рассказывала мне об этом, а я слушала как дивную сказку.

Закрываю глаза – веки тяжелые, словно на них положили камни.

Вкусные запахи, плывущие из кухни, окончательно разбудили меня. Блинчики?! Бабушка наклоняется надо мной.

– Верочка, ты проснулась?

Я тяну к ней руки, она перекладывает мою косу со спины наперед.

– И спинка вспотела.

– Да, солнце жарит с утра, – бурчит дедушка.

Бабушка нагибается ко мне, целует в темечко. Я снимаю с нее платок. Волосы не такие, как на портрете, а серые, как старый снег. Она расчесывает их широким деревянным гребнем, заплетает в тонкую косичку, завязывает старой выцветшей лентой и прячет под платок. Прижимаюсь к бабушке; она гладит меня сухой рукой. «Заскорузлой», говорит она. Это слово я не люблю. Оно не о моей бабушке. Сначала я думала, что оно обозначает мягкость, хотя и звучит неблагозвучно. Оказалось, бабушка имеет в виду другое: ее ручки из нежных превратились в натруженные и жесткие. Я подтягиваюсь и целую сухую щечку. Пытаюсь встать и падаю на подушку – слабость и боль во всем теле.

Бабушка на руках несет меня во двор. Ставит на ноги, поддерживает, а я умываюсь холодной водой из серебристого рукомойника, прибитого к деревянной стене дома. Приятно прохладное касание капель. Воробей что-то прочирикал возле меня, старая собака Эльза подошла и лизнула ногу шершавым языком. Сквозь мокрые ресницы вижу Сашку возле дыры забора, разделяющего наши дворы. Каждое утро он стоит здесь и, как верный воин, ждет, когда я выйду, чтобы крикнуть: «Привет, Вера!» А я всегда радуюсь: «Привет, Сашка!»

Сегодня в ответ молча машу ему рукой. Дедушка прячет улыбку в усы.

– Жаних явился.

Бабушка, укоризненно взглянув на него, поднимает меня, приговаривая: «Совсем пушинкой стала».

Сашка убегает, его позвал отец.

Мы завтракаем в тени большой сливы за столом с белой холщовой скатертью. Щебечут птицы, жужжат шмели, но скоро они утихнут, спрячутся в листве.

От жара выцвело небо. Ни полоски облака. Солнце как желток на раскаленной сковороде. Невозможно смотреть на него. В воздухе пар, как от бабушкиной печки, когда она жарит пирожки.

Здесь не бывает утренних туманов. Сушь выхолостила их. О дожде забыто. Он редкое явление – как праздник.

– Тучи где-то прячутся от горячего солнца, – говорит бабушка. – С весны до осени набираются силенок.

Прибежала Наташка, примостилась рядом, положила в рот кусочек блинчика. Ее огненные волосы горят даже в тени, веснушки подпрыгивают, когда она смеется.

– От тебя еще жарче, Наталья. – Бабушка улыбается, а сама с беспокойством смотрит на меня. Она понимает, что я не могу есть, и приносит холодного взвара в глиняном кувшине. Делаю глоток сладковатого напитка. Подступает тошнота. Отодвигаю стакан.

Качнулся жаркий воздух, дохнул полынью. Бабушка вздохнула. Никак не привыкнет к его терпкому запаху и пыльному ветру с песком. Она говорит, что мы приехали из зеленых мест Кавказа, где красивые горы, холодные горные речки, душистые травы. Я этого не помню. Как представить все зеленое? И какие они, горы?

Несколько дней не отпускает слабость, и бабушка на руках относит меня к любимой яблоньке. Каждый раз она что-то шепчет, обращаясь к ней.

– Дерево, как и человек, любит ласку. Ты можешь погладить его и пожелать долгой жизни, – советует она. – Яблонька запомнит добрые слова. Она любит слушать нас, ей нравятся голоса людей.

Я касаюсь прохладного ствола. Муравьишка переползает с него на руку. У нас необычная яблоня: ветви опускаются вниз, образуя широкий шатер. Здесь мы с подружкой устроили домик: постелили старое детское одеяло, по краям разбросали маленькие подушки; на одной из них лежит книга «Восточные сказки». Игрушечная посуда расставлена на вязаной салфетке. Синий флакон из-под духов служит вазой для вьюнков. Куклы сидят лицом к друг другу: моя деревянная (ее дедушка сделал из дощечек, а бабушка обтянула ватой и лоскутками, сшила красивую одежду) и Наташкина – настоящая, с фарфоровым личиком, но без одной руки. Есть в нашем домике сломанный будильник, маленькая статуэтка белой лошадки (подарок Сашки) и фарфоровый слоник с отломанным хоботом. Мы устраиваем обеды под деревом – еда здесь кажется особенно вкусной.

Бабушка принесла сливы. Мне хочется кисленького. Надкусываю. Нет, не могу съесть даже кусочек – запах паленой шерсти ощущается во всем.

Солнце прячется в ветках, золотит яблоки. Я задела одну – лучи вздрогнули и убежали вверх, а сквозь просветы в листьях заглядывает бледное, с желтоватыми бликами, небо. Качнулись листья. Я замерла: райские птицы прилетели! Бабушка всех птиц называет райскими созданиями. Нет, это жаркий ветерок пробежал в густой кроне. Подал голос воробышек, за ним другой – и затихли.

Сашка стоит за забором и просит:

– Вера, можно к вам?

Серые глаза, белесые брови, родинка на левой щеке, соломенные волосы, хохолок на макушке, короткие штанишки – видны сухие болячки на коленях, босые ноги. Мне его жалко, и я кричу (мне кажется, что кричу, но понимаю, что еле говорю, тошнота не отпускает):

– Давай к нам!

Но Наташа строго произносит:

– Мы с мальчишками не играем.

Это неправда. У нас все друзья мальчишки. Наташка не любит, когда Саша приходит ко мне. Начинает злиться. К ней он не заходит никогда. Я твердо говорю:

– Саша, иди! А что у тебя в руке?

– Сашка, вечно ты со своими жуками! – испуганно кричит Наташа.

Скрипнула отодвигаемая доска в заборе, мой друг протиснулся в щель.

– Это не жук, а паук, – отвечает он. – Пауки хорошие, плетут паутину, чтобы ничего не забыть. Так говорит моя мама.

Видимо, и для меня паук сплел тонкое полотно памяти, и я в мельчайших подробностях помню свое детство. Если что-то забылось, осторожно тяну ниточку – паутинка разматывается и напоминает обо всем.

Бабушка приносит пирожки с капустой и картошкой. Наташка ест и убегает. Сашку зовет мама, он берет два и уходит. Я кладу в рот крохотный кусочек, чтобы сделать приятное бабушке, но не могу проглотить. Она гладит меня по голове, протягивает руку, срывает яблоко, протирает передником. Откусываю от розового бочка, сок брызжет, свежесть и кислинка приятны.

– Бабушка, а почему ты кладешь яблочки на столик? Они же портятся на солнце, и птицы их клюют.

– А я для них и оставляю, – отвечает она, и я знаю, что сейчас расскажет нечто интересное. – Знаешь, Верочка, моя мама, собирая урожай, оставляла несколько плодов птицам. Когда срывала яблочко, благодарила дерево за него. Она рассказывала, что в древности яблоки считались целебными. Особенно на Спас.

– Что такое Спас, бабушка?

– Как раз сегодня он и есть. Каждый год в этот день, как только небо начинает светлеть, прилетает птица Сирин. Садится на яблоню, поет печальные песни чудесным голосом и роняет слезы.

– А почему она плачет?

– За людей переживает. Печалей-то много у взрослых, вот она и предупреждает о беде или несчастье. Печаль и радость, они же рядом ходят. Потом прилетает вторая птица – Алконост. Ее сладкий голос успокаивает душу и наполняет радостью. Услышит человек такую песню, значит, счастье его ждет. Райская птица смахивает с крыльев живую воду, омывает яблочки, и они становятся целебными. Это все, Верочка, и происходит девятнадцатого августа. Раньше урожай яблок собирали с приходом Спаса. Это важный праздник, Яблочный Спас. Моя мама в этот день ходила в церковь, освящала яблоки. А сейчас-то в церковь не пойдешь. И не спрашивай, Верочка, почему. Вырастешь – узнаешь.

– Бабушка, значит, они сегодня прилетали? А почему я их не видела? А ты их видела? – оживилась я.

– Нет, я же пирожки пекла. А ты не заметила за разговорами с Натальей. – Она улыбается.

– Как жаль, – огорчаюсь я. – На следующий год я их обязательно увижу! Алконост – красивая птица, а Сирин – нет?

– Нет, внученька, они обе красы необыкновенной. Они полуптицы-полуженщины. Голова и руки – как у людей, а тело – птичье, и крылья большие, красивые. Это райские птицы.

– Что такое рай, бабушка? Где он?

– Рай? – переспросила она. – Это место, где человек счастлив. Он и в душе у нас, только не все его берегут. Славяне в древности его называли Ирием. Съешь, внученька, еще яблочко.

– Красивое слово «Ирий». А мы славяне?

– Да, Верочка. Только ты некрещеная. Твоя мама считает, что это папа должен решить, крестить тебя или нет.

Что такое крещение, я знаю от бабушки. Но почему это зависит от папы, казалось загадкой. Но я не стала об этом спрашивать, чувствую, когда бабушка ответит на мои вопросы, а когда нет.

– А какие в раю деревья?

– Много диковинных. Есть там и яблони. Но самое главное – Дерево Жизни. Давным-давно на земле из прилетевшего откуда-то семечка оно выросло в середине строящегося дома. Люди не срубили его, а сложили дом вокруг него. Дерево выросло до неба. Ему поклонялись, возле него лечились. Мой папа посадил яблоню под моим окном; ночью она легонько постукивала в стекло, отгоняя непрошеных духов и плохие сны.

Я показала на маленькие деревца возле забора.

– А они тоже яблони?

– Да, внученька. Когда мы здесь поселились, старая яблоня засохла. Пришлось ее убрать и посадить новые. Запомни, деревья помнят боль, если человек ее причинит. Поэтому надо сажать другие деревья вместо погибших – неважно, сами они засохли или же человек виноват.

Два дня я ела только яблоки. Уверена, они ускорили мое выздоровление. За время болезни бабушка поведала мне о своем детстве, о родителях. Ее рассказы оживали яркими картинами-иллюстрациями к сказочному миру, в котором, думалось мне, она жила. Прадедушка – «вдохновенный кудесник» из «Песни о вещем Олеге», прабабушка – фея.

– Бабушка, твоя мама была волшебницей?

– Нет, Верочка. Хотя… Да, наверное. Она любила нас, но не говорила об этом. Любовь – главное волшебное средство. Она спасает и хранит.

– Бабушка, я всех люблю и хочу стать волшебницей.

– Ты сможешь.

– Расскажи мне о своей маме.

– Она была красивой и умной, училась в женской гимназии в Ставрополе, хотя в то время не все девушки могли учиться. Слыла строгой и непреклонной, а доброта ее и сердечность – не напоказ, а внутри. Это я поняла, когда она молилась за нас. Я услышала, что она боится потерять нас и подумала тогда: «Ну как можно потерять своих детей?» Потеряли… Троих моих братьев, в войну… Но об этом потом, Верочка.

Я погладила бабушку по спине, жалея и успокаивая. Я ее не торопила – она расскажет мне об этом, но позже. У нас впереди много времени. Так я наивно думала.

– Твоя прабабушка лечила людей, – сказала бабушка.

– Как врач?

– Нет, она лечила травами, помогала добрым советом.

– Расскажи, бабушка, о волшебной траве.

– Моя мама именовала ее разрыв-травой. Она приносит человеку счастье или богатство, исполняет желание. Трудно ее найти. Только один раз, под Иванову ночь, выпускает она цветок. Чтобы увидеть его, надо знать особые слова. Когда их скажешь, он и появляется, но светится недолго: только одну молитву благодарности прочтешь, глядь, а он уже сложил лепестки, спрятался. Так и счастье мало длится.

Я хотела спросить про счастье, но не стала.

– Ты видела этот цветок? Успела его попросить? Это исполнилось?

– Видела, Верочка, и желание мое исполнилось.

– Знаю, знаю, бабушка, сейчас скажешь, что об этом расскажешь потом. А что эта трава разрывает?

– Тайное открывает, от плохого человека освобождает, чтобы душа не болела, покой обрела.

Я смотрю на веер морщинок на ее щеках, заправляю седые прядки, выбившиеся из-под платка, глажу сухие ладони, едва касаясь выпуклых вен под тонкой, как папиросная бумага, кожей. Что-то не так происходит в жизни, и не должны любимые люди стареть.

– Бабушка, я найду этот цветок и превращу тебя в молодую.

2

Каждый вечер с наступлением темноты ко мне приходит страх и чудится плач бедной коровы. Наблюдаю, как тень рябины за окном медленно растворяется в сумерках, выкатывается луна из-за крыши соседнего дома, и на стене напротив моей кровати, как на экране, появляются качающиеся призраки. Слышны шорохи и шаги, кажется, кто-то ходит с факелом возле стен и собирается поджечь дом. Сворачиваюсь в клубок под одеялом, но страх душит и здесь. Смотрю, как луна натягивает на себя одеяло из облаков, и мы с ней засыпаем.

Раннее утро кажется нереальным после ночного путешествия среди звезд. Таинственный сон, в котором я наблюдала за Землей с космической высоты, еще властен надо мной, и я вхожу в дневной мир постепенно, как в холодную речку.

Мама с папой работают в городе и иногда возвращаются поздно. В такие дни бабушка лежит со мной, и я слушаю диковинные истории и протяжные песни. Они успокаивают меня, как и мамин певучий голос, когда она читает сказки, а в конце, по нашей традиции, «Мцыри» или «Демона» – она их знает наизусть.

Мне представляется Кавказ в «снегах, горящих, как алмаз» и маленькая девочка, моя мама, весело бегущая под дождем. Капли подрагивают в воздухе, переливаются и падают в изумрудную траву. Мокрые длинные косы танцуют на спине в такт движению босых ног, от них веером взлетает прозрачный бисер, и в нем на краткий миг отражается радуга. Горы, Машук и Бештау, сбросив колдовские чары, превращаются в юношу и девушку и ласково смотрят на свою любимицу.

Сегодня мама дольше обычного лежит со мной. Я наматываю блестящую прядку ее темных волос на палец, потом отпускаю, и она тут же выпрямляется. Волосы у мамы густые и прямые.

– Как проволока, – говорит она. – Никакие бигуди не могут сделать мне кудри.

– Мама, ты любишь Лермонтова?

– Да, очень.

В ее голосе, когда она говорит о Кавказе, чувствуется тоска по родным краям. Я же представляю, что Мцыри – это Сашка, и жалость сжимает сердце, когда он умирает.

Мама заговорила о нем. Я знаю, что ей нравится мой Санчо Панса – так она его называет, но считает виновным в том, что он повел меня в степь в тот день.

– Вера, Саша хороший, но он мальчишка, у него свои игры, и ты не должна с ним ходить туда, куда тебе не хочется.

Я ничего не ответила. Как сказать маме, что с ним мне ничего не страшно? Он старше на два года, невероятно умный и смелый. Сашка научил меня свистеть, насаживать червяка на крючок (бедный червяк!), перелазить через забор и ловить жуков. Прошлым летом, взявшись за руки, мы отправились в путешествие на противоположную сторону реки Ахтубы, в лес. Я боялась диких зверей или разбойников с ножами, но Сашка успокоил, сказал, что здесь водятся только зайцы. Мы заблудились. Приближались сумерки, стало страшно, но я не плакала – со мной был Сашка. Он держал мою ладошку и уверенно вел вперед. Нам повезло, что встретился старик с телегой, полной скошенной травы, и спросил: «Внучка Андрея Федоровича, что ты здесь делаешь?» Он и привез нас домой. Голодных и грязных «путешественников» помыли и накормили. Когда я поела, мама впервые меня отругала, она кричала и плакала. Я дала себе клятву, что никогда в жизни у нее не будет повода сердиться на меня. И слово свое держала.

– Спи, Верочка. – Мама поцеловала меня, выключила свет и ушла. А я думала о моей тайне. Недавно, первый раз (и последний), я подралась с Сашкой. Бабушка, узнав об этом, сказала: «Тихоня, а если обидят, спуску никому не даст». Хорошо, что она не знает, почему это произошло. Сашка меня никогда не обижал, но ему хотелось, чтобы я всегда находилась рядом с ним, а не с Наташкой. И он ничего умнее придумать не мог, как дергать меня за косу, чтобы я за ним бегала. А когда я его догоняла (это было легко, он поддавался) и стучала кулачками по спине, смеялся. Но в тот день Сашка сказал, что мой папа моложе мамы на целых восемь лет и мог бы найти себе жену по возрасту. Он повторил слова соседки-старушки, так он оправдывался.

– А ты не повторяй глупости! – закричала я и поехала на велосипеде прямо на него. Сашка думал, что в последний момент я сверну. Но я не остановилась, задела его. Мы упали, я вскочила и набросилась на него: хватала за волосы, кусала руки, когда он пытался оторвать меня от себя.

Вечером он пришел к нам, просил прощения и окончательно стал «рыцарем-защитником», по словам дедушки. Но мысль о том, что моих родителей обсуждают и в чем-то укоряют, засела в голове, как колышек.

Мои наблюдения за родителями успокоили: разговаривают, улыбаются, вместе что-то делают в огороде. В сумерках сидят на скамейке в саду, я прячусь за кустом и вижу, как папа обнимает маму, она смеется, гладит его по голове, и он целует ее. Я смущаюсь и стремглав несусь к дому.

Взрослые таинственные и непонятные. Эти мысли занимают меня, но за день происходит столько важного, что они прячутся до следующего раза. Калейдоскоп реальных событий вплетается в мои причудливые сны: птица клюет червяка, я его оживляю; гусеница на раскрытой ладони превращается в бабочку; небо, выгоревшее на солнце, как глаза старухи, звучит нежной мелодией. Но к восторженному восприятию мира и радужным снам добавляются тени взрослого мира. Где получают знания, что помогут разгадать этот мир? В школе?

В первый класс меня провожали мама, бабушка и Сашка. Он несколько раз пытался взять меня за руку, но я ее отдергивала. Нельзя идти в школу за руку с мальчиком! Школьный двор напоминал огромный цветник: бабочки-девочки с белыми, пышными капроновыми бантами и в белоснежных фартучках, шмели-мальчики в темно-синих костюмах и белых рубашках. Стало страшно, и я схватила друга за руку, но он вскоре ушел: «Вера, я к своим».

Все четыре года Сашка носил мой портфель, набитый помимо школьных принадлежностей еще и книгами из библиотеки, иначе он волочился бы по земле – я невысокая и худая, силенок мало.

Некоторые мальчишки поначалу дразнили нас женихом и невестой, но Сашка сумел их остановить: кулаками он владел так же умело, как карандашами и кисточками – он любил рисовать.

Я доверяла моему другу все. Именно ему я рассказала историю с мелком. На перемене Ольга – еще ниже меня ростом, с лицом, похожим на мордочку мышки, – прочертила мелом (это оказался белый камешек) линию на доске и убежала. В тот день я отвечала за чистоту в классе, вытирала доску, но полоса не исчезала. Прозвенел звонок, вошла учительница и, увидев царапину, спросила, кто это сделал. Все молчали. Она ждала. Эти мучительные минуты убедили меня в том, что виновата я. Краска залила лицо. Знала я, что уши и шея тоже алые. Я всегда краснею, когда волнуюсь. Учительница решила, что это сделала я, не стала ругать и продолжила урок.

– Она подумала, это моя вина, – плакала я, жалуясь Сашке. Он успокаивал меня:

– Вера, главное, ты знаешь правду. И не выдала одноклассницу. Она сама должна признаться. Это же банально.

– А что такое «банально», Саша? Ты стал повторять это слово.

Он мне объяснял, а я думала: «Ольга никогда не признается. А я не стану ее уличать. Значит, учительница так и будет думать, что это сделала я».

Это чувство без вины виноватой, непонятно откуда взявшееся, засело глубоко и во взрослой жизни не раз возникало и лишало возможности защитить себя.

Летом, когда я окончила начальную школу, мы переехали в город Волжский, что в четырнадцати километрах от нашего поселка. Мама работала начальником отдела телефонистов, папа – мастером на заводе, который выпускал ткань для парашютов. Утром родители уезжали на трамвае; его остановка позади дома. За рельсами простиралась степь.

Первый день занятий в новой школе омрачился тем, что пришла весть о гибели четырех одноклассников. Они нашли в степи гильзы и противотанковую мину – эти отголоски войны еще прячутся в земле. Мина взорвалась. Говорят, мальчиков собирали по кусочкам, хоронили в закрытых гробах.

Через неделю в классе появилась девочка с рыжими волосами, как у Наташки, но лицо без веснушек, белое, гладкое, как камешек, что подарил Саша, с ямочкой на подбородке, как у моей мамы. Колечки волос выскочили из высокого хвоста и легли на покрасневшую от солнца шею. Она оглядывала все вокруг озорными, зелеными с серыми крапинками глазами. Оказалось, Лиза поселилась в том же доме, что и мы. Но я ее еще не видела.

– А мы вчера переехали в ваш город, – весело сказала она. – Давай дружить!

– Везет тебе на рыжих, – улыбнулась мама.

Рыжий Хвостик и Черный Хвостик – придумали мы себе тайные имена.

Мой друг огорчился, что я буду жить далеко от него. «Саша, я буду часто приезжать», – перед расставанием я стала называть его Сашей, по-взрослому.

Действительно, все выходные и каникулы я провожу в поселке. Он же несколько раз в неделю приезжает в город и ждет во дворе, когда я увижу его в окно. Я выхожу, он улыбается, я тянусь на носочках, чтобы увидеть себя в его глазах. Идем в центр города, кроны деревьев смыкаются зеленым сводом: получается античный проход, представляю, что это анфилады дворца (мы с Сашей рассматривали такие в книге). Я останавливаюсь и сквозь листья ловлю солнечные лучи. Зажмуриваюсь, но чувствую взгляд Саши.

– Смотри на солнце.

– Я смотрю, – отвечает он. – Оно такое красивое, и я его…

– Саша, побежали, – прерываю его.

Он уезжал, я тосковала по другу, по поселку, заблудившемуся в степи, по дому, по лавочке возле него – там вечером мальчишки рассказывали страшные истории. Мне не хватало кроткой и спокойной бабушки, строгого дедушки, наших с мамой вечеров, когда мы лежали в саду на топчане, укрывшись пледом. Мама рассказывала о звездах, мы искали их на ночном небе. Мне хотелось увидеть созвездие Лебедь в Северном полушарии. Мама говорила, что его так назвали в честь лебедя, в которого превратился Зевс во время одного из земных похождений.

Городские дома похожи друг на друга. В поселке у каждого свое выражение и настроение. Самый невзрачный – домишко Зуевых. Его старое лицо (как у деда с бабкой, что тут живут) перекошено и в темных морщинах. Крыша нависла над стенами, как повязанный до бровей платок. Кажется, домик чихнет – и развалится. Дом Наташки молодой и строгий, словно мужчина при должности; глаза-окна смотрят широко; на голове высокая шляпа. У соседей напротив – напоминает неряшливого человека, взъерошенного и заспанного. Наш – словно спокойная женщина в белом платке, с добрыми глазами.

В нашем поселке нет асфальта, но можно бегать босиком по мягкой пыльной дороге; на улицах мало деревьев, но у всех есть огороды и сады. Вода для полива идет по трубам от Ахтубы, питьевую достаем из колодца, и она вкуснее городской. Дедушка сказал, что в степи вода прячется далеко в земле, ее трудно отыскать, поэтому колодец очень глубокий. Бросишь ведро, закрепленное на цепи, и оно долго падает, гремит словно каторжник кандалами. Достаешь его, наматывая круги вокруг колодца и налегая на длинный деревянный рычаг (иногда несколько человек крутят его – так это тяжело).

Мы с Сашей любим заглядывать в колодец. Нам кажется, там кто-то прячется, но никого не видно – только густая сырая темнота. Бросаем вниз камешки, чтобы услышать плеск воды. Глухой звук таинственно поднимается вверх. Мы убегаем.

Слышала однажды, как дедушка говорил: «Время, как вода в глубоком колодце. Его не видно. Но сейчас оно напоминает о себе и торопится». Я догадалась: «Так вот кто прячется в колодце – время!» Я смотрела на стрелки будильника и не представляла, как они превращаются в воду и попадают в колодец. Теперь, когда давно нет ни дедушки, ни бабушки, и в колодец мне заглядывать не приходится, я ощущаю то равнодушную текучесть времени, то его вязкую тяжесть и лишь изредка – звонкое движение и прозрачность, чувствую его разную скорость во время разных событий моей жизни. И знаю, когда оно умирает…

Мы занимаем одну из трех комнат в коммунальной квартире, светлую и уютную, обклеенную молочными обоями с зелеными листьями. Мама купила красивые ковры: один повесили на стену, другой постелили на пол, шифоньер медового цвета, такого же дерева сервант (он, как большой медведь, прислонился к стене), круглый стол (бабушка подарила для него жаккардовую скатерть с рельефными узорами и бахромой), раскладной диван и большую кровать с железными спинками, похожую на корабль с белыми парусами – высокими подушками. На серванте часы из желтого оникса и статуэтка медвежонка из того же камня. Около дивана этажерка с книгами и альбомами с репродукциями картин.