Свет – это мы

Посвящается мудрому и щедрому юнгианцу, который помог мне вернуться домой. Спасибо.

VOCATUS ATQUE NON VOCATUS DEUS ADERIT

«Званый или незваный, Бог пребудет»

– НАДПИСЬ НА НАДГРОБНОМ КАМНЕ КАРЛА ЮНГА

Matthew Quick

We Are the Light

* * *

This edition is published by arrangement with Sterling Lord Literistic, Inc. and The Van Lear Agency LLC.

Copyright © 2022 by Matthew Quick

© Юрий Мачкасов, перевод на русский язык, 2023

© ООО «Издательство „Лайвбук“», оформление, 2023

1

Дорогой Карл!

Прежде всего я хотел бы извиниться за то, что попытался прийти в Ваш кабинет даже после получения мной извещения, что Ваша практика закрыта и, следовательно, Вы больше не можете работать моим – или чьим угодно еще – психоаналитиком.

Я осознаю, что Ваш кабинет соединен с Вашим домом, и поскольку практика закрыта, вероятно, он стал теперь просто частью дома, и таким образом для меня недоступен. Я действовал механически. Каждую пятницу, ровно в семь вечера, на протяжении почти четырнадцати месяцев. Такую привычку сложно бросить. И Личность продолжала говорить мне: «Иди. Карл нуждается в тебе» – что поначалу приводило меня в замешательство, потому что я анализируемый, а Вы – аналитик, то есть это мне положено нуждаться в Вас, а не наоборот. Но Вы всегда говорили мне, что к Личности надо прислушиваться и что цель психоанализа – индивидуация Личности и познание Самости до степени идентификации с ней. Так вот, моя Личность требует отношений с Вами. Она все время твердит, что Вам нужна моя помощь. К тому же Дарси сказала, что я должен продолжать терапию. И вообще, я просто сам хотел пойти. Мне очень не хватает нашего еженедельного двухчасового «психоаналитического ящика». Пятничным вечером.

Справляться без наших встреч было непросто, особенно в первое время. Многие предлагали мне найти Вам замену, но я всем отвечал, что дождусь Карла. Должен признаться, я не знал тогда, что ждать придется так долго. Но не огорчайтесь. Меньше всего мне хотелось бы Вас в чем-то упрекать, особенно в свете того, через что всем нам пришлось пройти, вместе и по отдельности. Я просто пытаюсь объяснить. Вы же всегда говорили, что я ничего не должен от Вас скрывать.

Я тоже оказался не в состоянии вернуться к своей работе после трагедии. Я пробовал, несколько раз, но не смог даже выйти из машины. Так и сидел на преподавательской стоянке, глядя на школьников, входящих в здание. Некоторые из них озабоченно оглядывались на меня, а я не мог понять, чего мне хотелось больше – помощи или стать невидимым. Очень странное ощущение. У Вас такое бывало? Я цеплялся за руль с такой силой, что белели костяшки.

Потом Исайя – мой начальник, друг и директор старшей школы в Мажестике, если Вы вдруг забыли, – выходил и садился рядом со мной, на правое сиденье. Он клал руку мне на плечо и говорил, что я уже и так помог многим детям и что для меня настало время помочь самому себе. Он также часто заходит ко мне домой. Он очень верующий, и поэтому говорит мне: «Лукас, ты – один из лучших людей, каких я встречал, и я совершенно уверен, что у Господа есть в отношении тебя план». Иногда он и его жена Бесс готовят для меня на моей же кухне, что очень мило с их стороны. Они и все продукты приносят сами. Бесс обычно приговаривает: «Лукас, тебе надо больше есть. Ты совсем исхудал». Это правда. Исайя мне очень хороший друг. Добрый. Бесс – удивительная женщина. Но Дарс – Вы ведь помните, что я иногда называю так мою Дарси, опуская последнюю гласную, – говорит, что я не могу никому рассказывать о ее превращении, так что мне сложно сдерживаться, кивать и держать язык за зубами всякий раз, когда Исайя и Бесс рассказывают мне о Господнем плане, что для них выглядит, будто я с ними соглашаюсь – в то время, как на самом деле я скрываю от них огромный секрет.

Я несколько раз бывал в их церкви воскресным утром, еще в январе – посещал то, что Исайя называет «молением». Интересно, что я был там единственным белым. Я люблю слушать, как поют госпел. Когда я пришел в первый раз, пастор в пурпурно-золотых одеяниях вызвал меня к алтарю, положил руки мне на голову и громко прочел молитву. Потом он призвал всех прихожан подойти, возложить на меня руки и тоже помолиться. Никогда в жизни меня не касалось одновременно столько рук. Я понимаю, что с их стороны это было проявлением расположения, но меня почему-то непрерывно трясло, даже после того, как молитвы закончились и все снова запели, очень возвышенно. Я даже боялся, не случились ли со мной судороги.

Я стал посещать воскресные службы, но через несколько недель никто уже больше не молился за меня, и у меня появилось ощущение, будто я мешаю чему-то – что я чужой там. Когда я рассказал об этом Исайе, он сказал: «В доме Божьем чужаков не бывает». Очень мило, но Дарси сказала, что мне не стоит злоупотреблять гостеприимством, и поэтому я перестал ходить в церковь, хотя мне это и нравилось, и даже, возможно, было нужно тогда. Может быть, ближе к концу года, к Рождеству, попробую снова, если Исайя все еще будет меня звать. Дарси говорит, что так, наверное, будет нормально.

В прошлом декабре я посетил семнадцать из восемнадцати похорон. В смысле, по крайней мере побывал на них. Похоронные бюро постарались устроить так, чтобы никакие две службы не перекрывались по времени, потому что так решили скорбящие. Но некоторые все равно частично наложились друг на друга, в основном потому, что все хотели успеть с похоронами до Рождества. Я бы пришел и на все восемнадцать, но полицейские отказались пускать меня к Джейкобу Хансену. И позвольте мне сказать, что церемония для Вашей Леандры – на которой я пробыл от начала и до конца – была самой лучшей из всех. Мне очень понравилось, как Вы внесли в нее личную ноту, отказавшись от традиционной формы. Я и понятия не имел, что Ваша жена была виолончелисткой, пока Вы не показали тот ролик с ней, снятый в Вашей гостиной за день до трагедии. Я осознал тогда, насколько односторонним может быть психоанализ – Вы о моей Дарси знали почти все, а я в то же время не догадывался, кем Леандра была по профессии. Теперь я даже не уверен, знал ли до трагедии, как ее звали, что удивительно, поскольку мы часто встречали вас обоих в кинотеатре и всегда обменивались улыбками и махали руками – с уважительного, не вторгающегося в личные границы расстояния.

Я также восхищаюсь тем, что Вы провели похороны самостоятельно, без помощи священника или раввина. Я вовсе не уверен, что смог бы сделать то же самое, даже учитывая, что похороны Дарси были инсценировкой, а ее гроб явным образом остался пустым.

Если Вы вдруг переживаете, что пропустили похороны Дарси, – не стоит. Как я уже упомянул, они были не настоящие. Кроме того, я уверен, что Ваше отсутствие не заметил никто, кроме меня самого.

Так вот, что касается того ролика, который Вы показали на похоронах своей жены, – вы наверняка помните, какой именно: Леандра репетировала соло, которое собиралась исполнить на рождественском концерте, и выбор песни, которую она играла, породил во мне уверенность, что я обязан рассказать Вам о своем божественном опыте. Я расценил его как знак. Как доказательство, что Вы и я соединены теперь и что я все еще в своем уме.

Как Вы помните, песня была «Ангелы, к нам весть дошла». Я был поражен, как такая хрупкая женщина справлялась с таким громоздким инструментом. И восхищен небесными звуками, которые она умелыми движениями смычка извлекала из него. Смотреть, как Леандра играет на собственных похоронах, было сродни чуду, так что я едва удержался, чтобы не вскочить с места и не побежать к алтарю. Будто Господь самолично спустился с небес и повелел мне объявить Вам чудную весть о произошедшей катастрофе – странно, потому что я вовсе не верующий. Я даже не уверен, существует ли Бог вообще.

Я, конечно же, не побежал к алтарю, а остался послушно сидеть. Мелодия в исполнении Леандры вертелась и вертелась у меня в голове, наполняя меня восторгом. Тело мое продолжало находиться на скамье, а вот душа – Личность, если хотите, – парила где-то в вышине, восхищаясь утренним светом, струившимся сквозь витражи, изображавшие святых.

Дальше я ничего не помню до тех пор, пока не обнаружил себя в толпе собравшихся у открытой могилы Леандры. Джилл, лучшая подруга Дарси, держала меня за руку. Когда моя душа скользнула обратно в мое тело, на носу у меня были темные очки. Вы в этот момент безудержно рыдали, положив руку на белый гроб Вашей жены. Ваш черный костюм, словно тяжелые доспехи, тянул вас к земле – Вы сгорбились, как старик, выглядели на девяносто восемь вместо своих семидесяти восьми. Вам никак не удавалось восстановить дыхание, и потому Вы не могли ничего сказать, а тем более объявить прощание завершенным. Никто не знал, что делать, потому что среди нас не было священника или раввина, который бы взял течение событий в свои руки, а Вы не принимали помощи ни от кого из собравшихся. Вы махали на людей руками и даже иногда буквально отталкивали их от себя. Потом Вы начали повторять: «Церемония окончена. Идите домой. Оставьте меня в покое». Все неуверенно переминались, но наконец Робин Уизерс – городская библиотекарша, чей муж Стив тоже погиб, – коснулась гроба, перекрестилась, поцеловала Вас в щеку и с достоинством удалилась. Это Вас, казалось, немного успокоило. Тогда все последовали ее примеру, включая меня и Джилл – мы были последними.

Но когда мы уже подходили к пикапу Джилл, я обернулся и увидел, что Вы все еще плакали, теперь уже в одиночестве, если не считать двух мужчин чуть поодаль, в синих комбинезонах, черных перчатках и вязаных шапочках. Они курили рядом со своим экскаватором и смотрели на Вас мертвыми глазами.

Джилл попыталась меня остановить, но я вырвался и побежал к Вам. Вы так бурно рыдали, что я испугался за Вашу жизнь, но я все же рассказал Вам и о том, что у Дарси теперь есть крыла, и как я лично видел Леандру и всех остальных поднимающимися ввысь из безжизненных луж крови, тогда в кинотеатре «Мажестик». Я описал для Вас их совместное вознесение к небесам. Их белоснежные перья, мерцающие подобно опалам. Мерное биение крыл. Достоинство, великолепие, вознаграждение.

Не знаю, что из этого Вы тогда смогли расслышать. Я с радостью предоставлю Вам более подробный отчет, как только мы возобновим встречи по вечерам в пятницу, чему, собственно, и должно служить настоящее послание. Я полностью готов к Вашим вопросам.

Я скучаю по вытертому кожаному креслу и Вашим большим очкам в черной оправе. Я скучаю по рощице лофоцереусов на окне и по «фаллической силе», которую эти причудливые растения нам сообщали. Я скучаю по Вашим глубоким морщинам – они всегда придавали мне уверенность, потому что казались заслуженными тяжелым трудом, высеченными накопленной мудростью. Но больше всего я скучаю по той целительной энергии, что так естественно протекала между нами.

Бобби, наш полицейский, сказал, что мне запрещается теперь стучать к Вам в дверь, и я перестал, как Вы, надеюсь, заметили. Но Личность требует, чтобы я продолжал свои попытки тем или иным способом до Вас достучаться. Она, Личность, утверждает, что это жизненно важно – что от этого может в самом деле зависеть Ваша жизнь. Дарси предложила написать письмо, в качестве безопасного компромисса: «От письма не может быть никакого вреда. Слова на бумаге не могут ранить. Если для Карла они окажутся слишком сложными, то он сможет просто вернуть листок в конверт и отложить его на более позднее время». Она также сказала, что я пишу очень разумные письма. Во времена нашей университетской юности мы с ней обменивались письмами, потому что тогда, в начале девяностых, мы учились в разных городах.

Не знаю, помните ли Вы такое, но в самом начале – когда вы только приступили к анализу меня – Вы… В общем, Вы однажды смотрели прямо мне в глаза в продолжение, казалось, четверти часа, а потом вдруг сказали: «Я люблю вас, Лукас». Тогда мне стало от этого не по себе. Я даже полез в Гугл, когда вернулся домой, с запросом «что делать если психотерапевт говорит я вас люблю». Это было еще в то время, когда я не полностью осознавал разницу между психотерапией и психоанализом. Практически все ссылки, которые я нашел, советовали мне немедленно прекратить посещать Вас, потому что терапевт, говорящий «я вас люблю», нарушает этические нормы и переходит границы. Я почти и прекратил, в основном потому, что был испуган. Если не считать Дарси, никто и никогда до этого не признавался мне в любви. По крайней мере искренне. Но потом, после череды наших двухчасовых свиданий пятничным вечером, мне постепенно стало легче и я начал понимать, что вы имели в виду: что Ваша душа была способна любить мою душу, потому что любовь есть предназначение любой души, ее работа, точно также, как работа легких – дышать, рта – жевать и чувствовать вкус, ног – ходить. И когда совместных пятничных вечеров накопилось достаточно, я постепенно поверил, что Вы и в самом деле полюбили меня – не в плотском смысле, разумеется, и даже не в дружеском. Вы любили меня так, как лучшее начало в человеке естественным образом любит лучшее начало во всех других людях, стоит только избавиться от вредных, ядовитых наслоений.

Поэтому мне кажется важным сказать сейчас: «Я тоже люблю Вас, Карл», особенно учитывая, что мне никогда не удавалось донести это до Вас раньше. Я хотел, много раз – Вы ведь помогли мне избавиться от такого огромного количества комплексов. Дарси даже подзуживала меня, подбивала на то, чтобы я это сказал, но, очевидно, тогда еще было не время.

Я люблю Вас, Карл.

Я хочу Вам помочь.

Не можете же Вы прятаться в своем доме до скончания века. Вы не отшельник; это на Вас совершенно не похоже.

Моя Личность повторяет, что мне необходимо прорваться через вакуум невротической изоляции, которым Вы себя окружили.

Естественно, этим Вы поможете мне, но вместе с тем снова сможете помогать еще множеству людей – как только Вы должным образом оплачете убийство Леандры, Ваше сердце исцелится. В этом я абсолютно уверен.

Как я мог бы ускорить этот процесс? Что Вам требуется? Я готов на все, или почти на все.

Ваш самый верный анализируемый,

Лукас

2

Дорогой Карл!

Я и не ожидал получить ответ сразу же после первого письма, так что не беспокойтесь, моя решимость нисколько не поколеблена его отсутствием. Даже наоборот.

Вместе с тем я не знал, какой длины пауза была бы подобающей, прежде чем взяться за второе. Неделя – слишком много или слишком мало? Опираясь на нашу совместную работу, я полагаю, что Вы сказали бы примерно так: «Что ж, возможно, не следует случайным образом устанавливать правила. Возможно, вам нужно довериться Личности. Чего требует Личность? Затихните на время. Закройте глаза. Дышите ровно. Не шевелитесь. И прислушайтесь».

Не прошло и нескольких часов с тех пор, как я опустил первое письмо в щель ящика в почтовом отделении Мажестика, а я уже в точности следовал Вашим рекомендациям, какими я их себе представлял. Я медитировал на скамейке под красным японским кленом у бензоколонки. И Личность ясно сообщила мне, что я должен написать еще одно письмо – прямо сейчас, немедленно, этим же вечером! Ее посыл был почти требовательным, но я решил, что дам Вам все же шанс сначала ответить, а то наша переписка быстро превратится в занудный монолог.

Дарси согласилась со мной. Она сказала: «Когда ухаживаешь за вдовцами, главное – не пережать». Это была шутка. Она часто подтрунивала надо мной, когда я собирался пятничным вечером, по ее словам, «к своему парню», и шутливо жаловалась Джилл, что я изменяю своей жене с Вами. Я никогда раньше не говорил Вам об этом, потому что помнил, что Вы велели держать психоанализ неприкосновенным – то есть никому не рассказывать о нем. Вы сравнивали его с готовкой риса на пару. Если снять крышку, то весь пар улетучивается и алхимический процесс становится невозможным. Но моей Дарc я все же должен был сказать, что я хожу к психоаналитику, потому что она распоряжалась семейным бюджетом, а Джилл – ее лучшая подруга, то есть, пока Дарc была еще в человеческом облике, она все ей рассказывала. Не думаю, что Джилл кому-то говорила о наших с Вами отношениях, бывших и, надеюсь, будущих.

Я недавно спросил ее об этом, и она ответила, что сразу почувствовала тут что-то глубоко личное и оставила эту информацию при себе. На Джилл можно в таких вещах положиться, так что я не совсем понимаю, почему Дарс теперь требует держать ее в неведении касательно своих крыл и решения остаться временно здесь, внизу. Я переговариваюсь с Дарс каждую ночь, но ни словом не могу обмолвиться об этом с Джилл. Мне кажется, это просто жестоко.

Но сегодня вечером я хотел бы поговорить именно о Джилл. Потому что со мной случилась неприятность, и я не знаю, что теперь делать. Собственно, это и было причиной того, что даже после строжайшего предупреждения от полицейского Бобби я снова начал настойчиво появляться под окнами Вашего кабинета, надеясь, что Вы предоставите мне срочную консультацию. С трагедией в кинотеатре я, в общем, справляюсь самостоятельно, несмотря на весь ее ужас, но этот эпизод с Джилл заставляет меня мучиться совестью, особенно учитывая, что он составляет единственную тайну, которую я не открыл Дарси. Поскольку она больше не имеет человеческого облика, я слегка подозреваю, что она все равно в курсе, но уверенным тут быть нельзя. И даже если она простит меня – или каким-то чудом уже простила, – я скорее всего не смогу простить себя сам.

Мне хотелось рассказывать Вам об этом лично, поэтому я ничего не упомянул в прошлом письме, но я не в силах больше сдерживаться.

Не помню точно, что именно Вам известно о Джилл из наших встреч – если честно, я в последнее время вообще многое забываю, – поэтому начну с самого начала, в предположении, что Вы о ней вообще впервые слышите.

Дарси тихо и уверенно впитывает энергию окружающих, в то время как Джилл ее излучает. Дарси часто уступает. Джилл почти всегда идет напролом. Иногда это хорошо, а иногда разумнее уступить, так что они были прекрасной парой.

Чтобы было понятнее: никто не сделал для меня больше в эти последние месяцы, чем Джилл.

Вы заходили когда-нибудь в кафе «Кружка с ложками»? Через улицу от некогда славного, а ныне печально знаменитого кинотеатра «Мажестик»? Хотя я лично никогда вас в «Кружке» не видел, вы определенно там бывали, правда? Излюбленное место для всего города. Так вот, держит его Джилл. Блондинка на кухне – это она, и она же обходит зал, спрашивает у всех, как дела, и может взбодрить одной улыбкой лучше всякого кофе. Она была одной из немногих, кто мог рассмешить Дарси до слез. Дарси однажды буквально описалась от смеха, когда они перешучивались, приняв порядочно вина. Джилл тогда изображала меня, как я выгляжу со своей привычкой вечно осторожничать.

В общем, сразу после трагедии, когда вас всех увезли в больницу, я отправился на допрос в полицейский участок. Я, разумеется, отказался от своих прав, потому что был ни в чем не виновен. Дарс подтвердила, что все в порядке. Поэтому я позволил вежливой женщине в форме сфотографировать мои окровавленные руки и взять пробы из-под ногтей, а потом – в комнате, где на меня была направлена видеокамера, – рассказал следователям и работникам полиции, что именно произошло в кинотеатре «Мажестик». Естественно, о том, что Дарс, Леандра и еще пятнадцать человек обернулись ангелами, я умолчал, но в остальном все, что я говорил, было стопроцентной истиной.

Мне понадобилось сейчас не меньше часа, чтобы припомнить следующую деталь, но потом меня вдруг осенило. С одним из полицейских я занимался, когда он был еще подростком. Он смотрел на меня как-то иначе. Все остальные как бы сторонились меня в страхе от тех слов, которые вылетали у меня изо рта, но в глазах Бобби я читал одобрение и поддержку. Несколько раз во время допроса он сказал: «Мистер Гудгейм очень помог мне в школе. Если бы не он, я вряд ли дотянул бы до выпуска». Не знаю, почему он это повторял, но мне это очень помогло. А когда я закончил свидетельствовать, Бобби заявил, что я вел себя героически, а присутствующим полицейским это не понравилось, скорее всего потому, что их учили подходить к расследованиям объективно и не торопиться с выводами, и это, несомненно, очень хороший принцип. Но все равно я был благодарен Бобби за то, что он встал на мою сторону и сразу понял, что факты совершенно недвусмысленно объясняют, почему у меня все руки в крови.

Когда допрос под видеозапись закончился, я, к своему удивлению, обнаружил в приемной полицейского участка Джилл, которая кричала, что меня нельзя допрашивать вне присутствия адвоката, и тогда я сказал ей, что все в порядке, потому что я ни в чем не виновен.

– Мы сейчас же тебя отсюда достанем, – сказала Джилл. Это показалось мне странным, потому что кроме нее в участок никто не пришел, и я не понял, зачем ей нужно было использовать местоимение множественного числа.

Когда мы сели в ее пикап, в котором на полную работал обогреватель, она долгое время не включала передачу, а потом посмотрела на меня и сказала: «Дарс правда больше нет?»

Поскольку Дарси взяла с меня, еще там, в кинотеатре, обет молчания, я не знал, как ответить на этот вопрос, поэтому я просто уставился вниз, на свои руки, но Джилл поняла это превратно – будто бы моя жена и впрямь убита и потому больше не существует, что, как я Вам уже сказал, не является истиной. Тогда она начала рыдать. Ее так трясло, что я испугался, не задохнется ли она до смерти, так что я схватил ее и, надеясь остановить ее кашель, прижал крепко к себе, и у меня получилось, хотя прошло не меньше тридцати минут, прежде чем она начала успокаиваться. В какой-то момент я начал гладить ее по волосам, которые пахли жимолостью, и повторять, что все хорошо, поскольку все и в самом деле было хорошо, хотя я и не имел права объяснить ей, почему именно.

Джилл осталась на ночь у нас дома, а потом в каком-то смысле неофициально переселилась ко мне. Она закрыла «Кружку» на весь декабрь, чтобы сопровождать меня на семнадцать пересекающихся по времени похорон, и умело отбивала любые попытки расспрашивать меня о том, о чем мне не хотелось бы говорить. Журналисты скоро начали от нее шарахаться. Джилл также успешно справилась и с моей матерью во время похорон Дарси, что – как, я уверен, Вам будет приятно слышать – помогло и мне самому совладать со своими материнскими комплексами. Стоило моей матери предпринять попытку зажать меня на поминках в углу, как Джилл тут же заявляла: «Прошу прощения, миссис Гудгейм, но мне необходимо позаимствовать Лукаса на пару минут». А стоило маме сказать: «Но я же его мать!», как Джилл делала вид, что ничего не услышала, и утаскивала меня за руку. Когда мама еще только собиралась лететь сюда из Флориды, именно Джилл сказала ей, что остановиться ей лучше в гостинице, а не у меня – мне такой вариант даже и в голову не приходил.

Не знаю, как я смог бы выдержать все эти похороны, если бы Джилл не была рядом. И когда я никак не мог заставить себя снова войти в школу, она меня очень поддержала. Она, как и другие, повторяла, что я уже и так помог многим подросткам и что теперь настало время помочь самому себе – очень доброе отношение, которое немного помогло мне не так стыдиться своей хандры.

Трудности случились, когда Джилл попыталась продуманно облегчить мой траур.

Началось все месяца примерно через четыре после трагедии, как раз незадолго до того, как полицейский Бобби по Вашей просьбе мягко дал мне понять, что если я не прекращу каждую пятницу стучать в дверь Вашего кабинета и заглядывать в окна, то он меня арестует. Мы с Джилл сидели за нашим (моим и Дарси) кухонным столом и ели сэндвичи с салатом из тунца, которые она принесла со смены в «Кружке», и тут Джилл сказала: «Мне кажется, нам с тобой неплохо было бы уехать на пару дней. А точнее, на первую неделю мая». Когда я спросил, почему вдруг, она напомнила мне, что третьего мая исполняется годовщина нашей с Дарси свадьбы, двадцать пятая. Джилл знала об этом, поскольку была на свадьбе подружкой невесты. Ее предложение меня поставило в тупик. Я хотел провести годовщину с Дарси, но Джилл была уверена, что Дарси умерла, потому-то она и проводила теперь так много времени у нас дома. Джилл хотела увезти меня куда-нибудь, где я не бывал вместе с Дарси, и таким образом притупить боль моей потери, что с ее стороны было очень мило. Я сказал, что подумаю, но позже ночью, когда я и Дарси встретились в нашей спальне за запертой дверью, Дарс сказала: «Поедешь обязательно!»

– Но я хочу провести нашу двадцать пятую годовщину с тобой, а не с твоей лучшей подругой, – возразил я, и тут Дарси уперлась и сказала, что Джилл еще не готова узнать правду – что моя жена стала ангелом, – и потому у меня нет никакого повода, который позволил бы мне вывернуться из поездки с ней на годовщину. Мне это, в общем, показалось осмысленным, а поскольку Дарси пообещала прилететь туда, где мы с Джилл остановимся, и особенно учитывая, что мы будем спать в разных комнатах, никаких препятствий к моей с Дарси близости в ночь нашей годовщины не предвиделось.

Джилл заказала две комнаты в гостинице на берегу океана в Мэриленде. Из окна моей комнаты был виден приземистый маяк в форме трапеции, и я подумал, что когда прибудет Дарси, это ей понравится, потому что она любит маяки.

Мы с Джилл оседлали велосипеды, взятые напрокат, и покатались – разумеется, в шлемах и потягивая воду из фляжек, пристегнутых на спине.

Потом полежали на пляже и окунулись в холодный океан, когда стало слишком жарко. После заката мы приняли душ и пошли на ужин в ресторан морской кухни в нашей гостинице.

Мы неторопливо работали над тремя бутылками вина, и все то время Джилл не умолкая болтала о Дарси, повторяя истории, которые я слышал уже тысячу раз. Как они еще девчонками вылезали каждая из своего окна и встречались на пустыре, где сейчас аптека. И как купались при луне голышом. И как слушали сверчков. И как потели в летний зной. Она рассказала, как они с Дарси сбежали от своих кавалеров на выпускном, обменяв их на двух парней, которых встретили на набережной в предыдущие выходные. В результате они вчетвером уехали в Нью-Йорк. Парни оказались свежеиспеченными маклерами с Уолл-стрит, только что из университетов. Они устроили пикник на лужайке в Центральном парке.

Мы с Дарс в школе дружили, и все. Я не был ее парой на выпускном вечере. Влюбились мы только когда я начал писать ей письма. Мы оба уехали из Мажестика, впервые в жизни. Джилл и Дарс странно смотрелись вместе, особенно в детстве. Дарси была невысокая, щуплая, с черными волосами до плеч. Всегда милая и отзывчивая. Джилл была ростом с мальчишек своего возраста. Ее прямые светлые волосы ниспадали до самой задницы. По школьным коридорам она плыла подобно богине. Мне бы тогда и в голову не пришло с ней заговорить. Во взрослом возрасте Джилл всегда пряталась за нервными шутками, а Дарси всегда была готова над ними хохотать, закидывая голову и взревывая широко открытым ртом. Моей жене было несложно угодить, а Джилл старалась угождать. Джилл заставляла других девушек в своем присутствии чувствовать себя неуверенно, но моя жена была в гармонии со своей внешностью. Джилл была взбалмошной. Дарси – взвешенной. Их черты сочетались, как кусочки в головоломке. К каждому выступу, зубчику и крючку одной у другой имелось углубление, паз и петелька. Они идеально подходили друг дружке.

Однако, возвращаясь в ресторан: Джилл рассказывала, как Дарси ей помогла во время развода с Дереком – который ее поколачивал достаточно сильно, чтобы под одеждой оставались синяки. Дерек, которого я всегда недолюбливал, сумел избежать последствий с законом при помощи своего брата, известного адвоката, а когда Джилл нашла наконец в себе силы рассказать об издевательствах, все следы уже зажили, так что никакого документального подтверждения ее словам не было. И вот вместо того, чтобы раскалывать панцири крабов, Джилл все повторяла, что скорее всего покончила бы тогда с собой, если бы Дарси не было рядом. Потом речь ее постепенно перестала быть связной, и тут я понял, что все вино выпила в основном она.

Поэтому я отвел ее в постель, оставил на тумбочке пару бутылок воды, а сам скользнул в свою комнату – ждать прихода Дарси.

Мощный вращающийся луч маяка каждые несколько секунд заглядывал в мою комнату. Я мог бы задернуть плотные шторы, но мне не хотелось ему препятствовать. Мне представлялось, что он укажет Дарси путь. Я уже предвкушал, какой широкой будет улыбка на ее лице, когда она увидит, что эту ночь мы проведем рядом с самым настоящим огромным маяком, ритм которого она сможет чувствовать всю ночь. Меня немного беспокоили комары и мошка, но я все равно раскрыл окно и приготовился ждать.

Должно быть, я задремал. Разбудил меня стук в дверь. Я в полусне прошлепал через комнату – посмотреть, кто там. Скорее всего, кто-то ошибся комнатой, потому что Джилл была в отключке, а Дарси наверняка воспользовалась бы окном. Но когда я открыл, меня встретил такой поток страсти, какой только мог исходить от любящей жены в ночь двадцать пятой годовщины свадьбы. Ее руки шарили по моему телу, ее рот жадно впился в мой собственный. Не успел я опомниться, как уже лежал на спине. В возбужденном виде. А потом скользнул внутрь, и ее волосы касались моих щек, а потом я почувствовал запах жимолости и закричал: «Нет! Слезай! Слезай!»

А потом Джилл обхватила руками мое лицо и шептала, что все хорошо, и что она больше не будет, и что мы просто выпили, и что это ничего не значит, но меня все равно трясло. Я опасался, что со мной случатся судороги. А потом мне показалось, будто что-то внутри меня пыталось вырваться наружу, но было недостаточно острым, чтобы прорезать внутренности, поэтому только ворочалось и билось, но никак не могло пробить себе путь. Я лежал на спине и стонал, и Джилл это очень огорчало, так, что она заплакала. Она стала повторять, снова и снова, что она чудовище и недостойна любви, и тогда это что-то внутри меня немедленно переключилось. Я схватил Джилл и крепко обнял. И сказал ей, что лучшая часть моей души очень любит лучшую часть ее души. Она ничего не отвечала, но я повторял, что лучшая часть моей души любит лучшую часть ее души, пока она не успокоилась и не уснула у меня в постели.

Я смотрел, как крутится луч прожектора, пока не взошло солнце. Дарси, разумеется, так и не появилась – она не хотела, чтобы Джилл увидела ее крыла. Узнать, что ее лучшая подруга стала ангелом, – такое потрясение могло убить ее наповал. Я немного сердился, что Джилл своим присутствием отпугнула Дарси в ночь нашей годовщины, но это чувство полностью исчезло наутро, и тогда мы съели скромный завтрак на первом этаже гостиницы и отправились в обратный путь, который прошел по большей части в молчании.