Секрет королевы

Глава 4
Кэледон

Кэл знал, что Сирень рядом, в замковом дворе, но не видел ее. Он узнал о том, что она здесь, когда ее гвардейцы окружили свою королеву, чтобы заслонить ее от взглядов солдат. Во дворе стоял такой шум, что он не слышал даже стука дубинок, когда Сирень сошлась в поединке с одним из подмастерьев Гильдии Очага. Он мог слышать только одно – пыхтение этой жалкой кучки рекрутов, деревенских парней, недовольных тем, что их оторвали от сбора урожая. Большинство напуганы перспективой отправки на север. И слухи о произошедшем в Стуре с каждым днем становятся все нелепее.

Только сегодня утром Кэл услышал, как один юнец рассказывает другому, что, когда в Стуре ударила молния, на небе появилось лицо королевы – и ее рот был искривлен, как будто она хихикала, как это делают ведьмы. Он выволок этого болвана из шеренги и отдал его капитану гвардейцев для наказания. Сплетни – это одно дело, а крамола – совсем другое.

Сегодня спарринг-партнершей Сирени стала Рима, которую Кэл взял на службу недавно. Он понял это, только когда увидел, что Рима идет прочь от круга гвардейцев королевы, красная и явно довольная собой. Она смышленая девушка, и больше всего ей нравится драться. Кэлу по душе ее трудолюбие, и он ценит ее как бойца. И она всегда уважительно ведет себя с Джендером. Другие подмастерья ассасинов преисполнены сознания собственной важности и смотрят на тихого, кроткого Джендера как на всего-навсего обыкновенного мальчика-конюха. Они ничего не ведают о его прошлом, о том, как много он знает. И понятия не имеют о том, сколько всего он перевидел и пережил.

Им ничего не известно о том проклятии, которое наложил на него король Фраз, проклятии, которое обрекло Джендера на вечную жизнь в теле обыкновенного с виду пацана.

На мгновение толпа во дворе редеет, и Кэл видит, как Сирень заходит в донжон замка, окруженная личной охраной. Возможно, она не видела его. Ведь здесь, в этом дворе, царит такой хаос – тут проходит строевая подготовка, слышатся крики. Новобранцы спрыгивают со стен в стога сена, учась правильно падать. Какой-то олух ухитрился всадить стрелу в плечо одного из офицеров, и теперь из той части двора доносится такой гвалт, словно по полю несется обезумевшее стадо.

Не обращая внимания на весь этот гам, по двору идет Главный Писец, бледный пухлый старик, и кормит ворон льняным семенем. Птицы подлетают к нему, желая получить корм, они спускаются со стен, с узкого карниза окошка часовни. Полы синего одеяния писца метут грязные булыжники мостовой, на его поясе висит мешочек с семенами, украшенный вышивкой в виде перьев. Почему он кормит птиц сейчас, а не тогда, когда во дворе меньше народу?

Писца зовут Даффран, и он живет в этом замке всю свою жизнь. Кэл видит его на заседаниях Малого Совета, когда он записывает речи собравшихся, или во дворе, когда он кормит птиц. Остальную часть времени Даффран проводит в своей маленькой, имеющей высокие потолки библиотеке в башне, работая над летописью Монтриса.

Сейчас он, шаркая, подходит к Кэлу с нерешительной улыбкой на лице.

– Доброе утро, – Кэл кивает ему.

– Доброе утро, Холт, – дрожащим голосом говорит Главный Писец, затем прочищает горло. – Не могли бы вы уделить минутку для разговора со мной?

– Что-то не так, сэр? – спрашивает Кэл.

Даффран редко заговаривает с ним, и он всегда думал, что писец немного побаивается ассасинов.

– Возможно. Не могли бы мы поговорить наедине?

– Да, конечно. Пойдемте.

Кэл, радуясь возможности хотя бы ненадолго оставить своих жалких, тупых рекрутов, идет вместе с Даффраном к высокой каменной башне, соединенной с донжоном крытой галереей. На нижнем этаже этой башни находятся часовня, которую Сирень посещает раз в несколько дней, и ризница, где читает свои книги здешний священник, отец Юнипер. Библиотека писцов находится двумя этажами выше. Молодые ассасины называют эту башню Приютом Старичья, потому что здесь живут и работают только старики. Даже у младших писцов здесь волосы либо совершенно седые, либо отсутствуют.

Около двери Даффран останавливается, словно передумав входить. Кэл озадачен. Что такого важного могло произойти, что писец отозвал его в сторону? Или же дело в том, что муштра новобранцев мешает обеду птиц?

– Я тут подумал, – тихо говорит писец, – что нам, возможно, лучше обсудить все здесь, где никто не может подойти к нам слишком близко и где так шумно, что наши слова совершенно точно не достигнут ушей тех, для кого они не предназначены.

– Хорошо, – соглашается Кэл, заинтригованный еще больше. – Значит, вы не хотите входить в башню?

Даффран качает головой, переводя свои водянистые голубые глаза то на башню, то на двор.

– Боюсь, у стен есть уши, – шепчет он, стоя так близко, что Кэл ощущает исходящий от него запах льняного семени и пчелиного воска. – И я не доверяю ни единой живой душе, кроме вас, Главный Ассасин.

– Это как-то связано с историями о том, что произошло в Стуре… – начинает Кэл, но Даффран опять качает головой.

– Нет, это касается того, что происходит здесь, в Монте, в этих самых стенах. – Его шепот едва различим, и Кэлу приходится наклониться, чтобы расслышать его. – Я видел кое-какие вещи.

– Что вы видели?

– Мужскую фигуру.

– Одну? – Кэл надеется, что это не будет похоже на россказни о лице Сирени, будто бы показавшемся на небе. Он сыт по горло олухами, которым чудится, будто они что-то узрели в очертаниях облаков или вспышках молний.

– Да, я видел мужчину в капюшоне и темно-серых одеждах. Я заметил его на лестнице возле моей библиотеки, когда оставил дверь открытой. Это случилось вчера вечером, когда я ждал, чтобы мне принесли мой ужин, который я всегда ем в одиночестве. И немного вина, которое помогает мне расслабиться после того, как я долго пишу.

– И кто был этот мужчина?

– Я видел его лишь мельком, когда он прошел мимо моей двери. Я не смог разглядеть его лица, так что не знаю, была ли на нем черная маска, какие носят афразианцы. Но мне показалось, что он один из этих темных злокозненных монахов. Он появился и тут же исчез.

– Темный монах? – теперь Кэл и сам понизил голос до шепота. – Но вы же не видели его лица. Вы уверены, что это был не просто кто-то из других обитателей башни? Скажем, отец Юнипер.

– Отец Юнипер носит белое облачение, – отвечает Даффран. – А мои младшие писцы одеты в синее, как и я сам. Ни у кого из нас нет темных одежд или темных плащей.

– А это не мог быть слуга, разносящий еду?

– В замке запрещено облачаться в серые одежды, – шипит Даффран. – Ведь это цвет афразианцев. Прошу прощения за мой тон, Холт. Вы тут человек новый и не знаете наших обычаев. Ни один из слуг короля Монтриса не может носить серый или черный плащ. Правда, некоторые дамы могут одеваться в черные платья, если им того хочется. Насколько я понимаю, нынче это модно, хотя самому мне это и не по душе. Но кто я такой, чтобы критиковать кого-то из приближенных короля, – прошу вас, не воспринимайте это как хулу.

Он продолжает кипятиться, и до Кэла доходит, что он толкует о нынешней фаворитке короля, леди Сесилии, которая любит носить черные платья и иногда надевает на балы и прочие увеселения маску, украшенную черными перьями. Кэлу приходится перебить писца, чтобы вернуть его к сути дела.

– А что делали вы сами, когда увидели эту… эту фигуру?

Даффран отвечает не сразу. Может, он просто сидел в своем кресле, дрожа, слишком испуганный, чтобы сдвинуться с места?

– Паж принес мне мой ужин, и я спросил его, не проходил ли кто-то мимо него на лестнице. Он сказал, что нет. После того как он ушел, я запер дверь на засов.

– Вы сказали мне, что видели «кое-какие вещи». Вы имели в виду, что видели нечто подобное не один раз?

– Нынче на рассвете я встал, чтобы покормить птиц. – Голос Даффрана дрожит, похоже, это неподдельный страх. – Но когда я спустился по лестнице, то снова увидел темную фигуру какого-то мужчины, он выходил в эту самую дверь.

Даффран показывает на обитую гвоздями дверь башни.

– Вы последовали за ним? – спрашивает Кэл, но ответ ему уже известен. Даффран опускает голову.

– Мне не хватило на это смелости, Главный Ассасин. Всю свою жизнь я боялся серых монахов и сомневаюсь, что я смог бы победить в противостоянии с одним из них. Я стар. Возможно, я вижу то, чего нет. Не знаю. Но если мне кому-то следовало сообщить об этом, то этот человек – вы. Я знаю, что вы сражались с афразианцами и вышли победителем.

– Благодарю вас, Главный Писец, – говорит Кэл, похлопав Даффрана по сгорбленной спине. Старик явно напуган тем, что он видел – или думает, что видел. – Я поставлю перед входом в башню охрану из гвардейцев, и каждый день на закате и на рассвете они будут тщательно обыскивать ее.

– Я буду признателен вам, спасибо. И вот еще что, Холт.

– Да? – Кэл наклоняется еще ниже, чтобы расслышать шепот старого писца.

– Обещаю вам, что больше я никому не сообщу, что видел, разве что вы сами мне разрешите. Мы могли бы сказать, что гвардейцы охраняют наши чернила и веленевую бумагу от воров. Ведь они, знаете ли, стоят немало.

Кэл соглашается с этим планом и прощается с Главным Писцом, после чего старик неверной походкой возвращается в башню, и видно, что ему едва хватает сил, чтобы открыть дверь.

Заседание Малого Совета назначено на завтра, и на нем Кэл поднимет эту тему. Лорд Берли очень тревожный и, наверное, захочет, чтобы гвардейцы охраняли каждую дверь, не говоря уже о ночных караулах на всех этажах башни. Герцог Овинь посмеется и постарается уверить всех, что старый писец выжил из ума. Он и раньше грубо нападал на Даффрана, говоря, что тот пишет слишком медленно, и не раз предлагал, чтобы место Главного Писца занял кто-то из младших писцов – такой, который не жалуется на слух и не кряхтит, поднимаясь по лестнице.

Если Малый Совет даст свое согласие, Кэл сообщит о произошедшем капитану гвардейцев и будет проведен тщательный осмотр всего замка. Он представляет собой небольшой город со множеством подземных этажей, подвалов и туннелей, не говоря уже о катакомбах. Если афразианцы проникли в замок Монт, то им есть где скрываться. Но что они могут делать в башне, в которую не ведет никакой подземный ход и которая имеет всего одну дверь с портиком? Здесь их легче всего заметить и разоблачить, не говоря уже о том, что это самое удобное место для того, чтобы кого-то изловить.

Капитан гвардейцев, стоящий на противоположном конце двора, машет рукой. Кэлу пора возвращаться к новобранцам. Первый отряд должен выступить на север через два дня, а между тем ни один из этих новоиспеченных солдат не готов воевать.

Глава 5
Сирень

В своей опочивальне я швыряю колет и кожаные щитки на пол и приказываю всем моим фрейлинам удалиться, оставив только леди Маргариту. Она опускается на колени, чтобы расшнуровать мои ботинки, но я едва удерживаюсь от того, чтобы лягнуть ее.

– Эта девушка из Гильдии, – говорю я. – Та, с которой я тренировалась нынче. Кто она такая? Вы не могли бы это выяснить?

Маргарита смотрит на меня, широко раскрыв глаза.

– Та девушка с гор? – спрашивает она. – Кажется, ее зовут Рима.

– Это я знаю и без вас, – с раздражением отвечаю я. – Меня интересует другое: почему ее зачислили в ряды ассасинов? Она может быть кем угодно. Возможно, она явилась сюда, чтобы убить меня.

– О нет, ваше величество, что вы! – На лице леди Маргариты написан ужас. – Ее ценят. Я слыхала, что Кэледон Холт лично выбрал ее для службы в своем отряде, в который допускают только избранных.

Я ничего не говорю и просто продолжаю стоять спиной к окну, пока леди Маргарита расшнуровывает мои ботинки и помогает мне снять их. Лучше мне сейчас молчать, чтобы случайно не сболтнуть лишнего.

– И вот еще что, сударыня, – нерешительно добавляет леди Маргарита. – На рассвете в замок прискакал гонец, привезший какие-то послания, которые немедля отнесли его величеству королю.

– Послания? Откуда? – Возмутительно, что мне приходится узнавать такие новости от моих фрейлин.

– Одно, кажется, пришло из Ставина, сударыня. И еще был привезен отчет из нашего северного края, где произошло это ужасное… ужасное…

– Да, да, – говорю я. – Оставьте меня. Я хочу написать письмо.

Леди Маргарита делает реверанс и выходит.

Возвращаются остальные фрейлины.

– Принесите мне письменные принадлежности, – приказываю я. Фрейлины суетятся, спешат принести мне чернильницу, заострить гусиное перо, развернуть лист веленевой бумаги цвета слоновой кости. Одна из них ставит на стол возле свечи блюдо с душистым сиреневым сургучом, чтобы я могла запечатать им письмо с помощью моего массивного золотого перстня с печаткой. Сидя за письменным столом, я могу смотреть в окно на серые камни замка и его башенки, выделяющиеся на фоне угрюмого зимнего неба. Леди Маргарита стоит рядом, моргая, будто сова.

– Не сочтите за дерзость, – говорит она, – но позвольте осведомиться: покинет ли ваше письмо стены этого замка или же оно предназначено его величеству либо одному из ваших советников в Малом Совете?

– Я не понимаю, какое дело может до этого быть вам, леди Маргарита. Все необходимое для письма у меня есть. Когда я закончу, то позову пажа. Ступайте.

– Разумеется, сударыня. – Леди Маргарита делает реверанс. Она опускает голову, глядя в пол, и платок соскальзывает с ее волос и падает на плиты. – Мне есть дело до вас, сударыня. Я очень беспокоюсь за вас.

Потрескивает огонь в камине. Я постукиваю по столу заостренным кончиком пера – словно дятел стучит клювом по стволу дерева.

– Я не понимаю, – говорю я ей и слышу, что мое раздражение прорывается наружу, – какова причина этого беспокойства?

– Я просто забочусь о вашей безопасности, сударыня.

– Что ж, сейчас я просто-напросто собираюсь написать письмо моей матушке, как делаю каждую неделю. Если никто из вас не добавил яду в эти чернила, то я не вижу, как это может угрожать моей безопасности.

– Разумеется. Просто после того… инцидента я боюсь. – Леди Маргарита смотрит на меня. – Я говорю о вашей последней поездке вместе с королем. Я вижу, что не все ваши подданные поддерживают вас, как должно. Мне бы не хотелось, чтобы ваше письмо попало… так сказать, в руки врагов.

– Этим врагам, кем бы они ни были, было бы очень скучно читать это письмо, – говорю я. – Письмо дочери, адресованное своей матери, в котором никаким боком не затрагиваются государственные дела или вообще что-нибудь важное. В отличие, как я полагаю, от того послания, которое было доставлено нынче утром и немедля отнесено его величеству.

– Ваше величество. – Она, пятясь, выходит из комнаты, едва не наступив на подол своего платья. Я жду, когда за нею захлопнется массивная дверь, затем опять поворачиваюсь к столу и лежащему на нем чистому листку.

Я не могу написать ни слова. Внутри у меня все кипит. Я королева этой страны, но все важные письма читает один Хансен. Если что-то происходит в Ставине, мы это должны обсуждать. И теперь я даже не могу написать письмо без допросов со стороны моих фрейлин относительно его адресата. Что леди Маргарита воображает себе – что я собираюсь написать любовное письмо Главному Ассасину? Кто они такие – эти самые «враги», которые будто бы намерены перехватить мое письмо матушке?

Может быть, она знает больше, чем говорит? Может быть, я зря не принимаю всерьез тех, кто в Монтрисе выступает против меня? Надо писать осторожно. Тщательно подбирая слова и помня, что все, что я напишу моей матушке, может быть перехвачено и прочитано – и истолковано против меня.

Это так досадно. Я пишу моей матушке каждую неделю в один и тот же день, но сейчас я чувствую, что не могу написать ни единого слова. Однако матушка будет ожидать весточки от меня, так что мешкать я не могу. Гонцу будет нелегко добраться до нее, ведь в Реновии полным-полно глубоких лощин, вересковых пустошей, окутанных туманом, и сырых оврагов. Даже опытные путешественники порой теряются и блуждают в этих занимающих многие и многие мили густых зарослях и березовых лесах.

Я окунаю перо в черные чернила и начинаю писать – собственно говоря, в моем письме не будет ничего, кроме пустой болтовни. Даже если бы я не опасалась, что мое письмо перехватят, я бы все равно не захотела рассказать матушке о той моей поездке с Хансеном, когда монтрисианцы выразили мне свою неприязнь. Я бы не стала сообщать ей, что жители той деревни кричали мне: «Фу-у!» – и смотрели на меня с ужасом и отвращением, как будто я злая ведьма. Не стану я и поверять бумаге историю о сиреневом льде в Стуре – много чести. Вряд ли это правда, а если это действительно так, это говорит о том, что была использована черная магия, а не о том, что к этому злодеянию причастна я. Если это письмо будет перехвачено или оно попадет не в те руки, ничто в нем не должно свидетельствовать о том, что я боюсь.

Поэтому я пишу матушке о новых мраморных плитах на полу нашей часовни и шумной подготовке новобранцев в замковом дворе под моими окнами. Король, сообщаю я ей, находится в добром здравии, как всегда. Полагаю, так оно и есть, поскольку я бы наверняка услышала, если бы его поразила какая-нибудь хворь, ведь леди Маргарите, несомненно, хорошо известны все сплетни.

За моими окнами каркает ворона, и, хотя я закутана в шаль из тонкой аргонианской шерсти, меня пробирает дрожь. Солнце светит еле-еле, и, похоже, от дневного тепла скоро не останется и следа. В этом замке, в теснящемся среди скал городе Монте есть что-то от тюрьмы. Когда осенью на юг улетают певчие птицы, здесь остаются только мрачные черно-серые вороны. Они садятся на мои оконные карнизы и пристально смотрят на меня глазами, похожими на бусинки, как будто они мои тюремщики. Их карканье действует мне на нервы. В иные дни складывается впечатление, будто ворон в замке больше, чем солдат, патрулирующих его стены, или крыс, бегающих по его подвалам. Меня так и подмывает снять со стены мой лук и расстрелять этих ворон. Никто здесь не станет по ним скучать.

А я и сейчас никогда не промахиваюсь.

Я пишу письмо, и это напоминает мне о том, как мне недостает моей матушки и ее мудрых советов. Я спрашиваю ее о моих тетушках, Мории и Меше. Я доверяю их мудрости и чутью больше, чем мудрости и чутью кого бы то ни было еще – даже Кэла. Они знают мир Деи, нашей великой древней богини, и с детства учили меня вести себя чутко и осторожно в мире дикой природы – в лесах, на реках, в горных пещерах, на верхушках деревьев и в зарослях кустарника. Смотри, смотри и смотри опять, – повторяла мне Мория. – А затем закрой глаза и слушай.

Если бы только мы могли вместе поехать на север Монтриса, чтобы расследовать то, что произошло, и поговорить с тамошними жителями. Думаю, наилучший способ покончить с недоверием ко мне – это встретиться с людьми лицом к лицу и показать им, что я не чудовище.

Мои тетушки воспитывали меня так, чтобы я могла играть роль члена Гильдии Очага, а не была пустой избалованной бездельницей. Они учили меня сражаться и уважать силу магии, а также исходящую от нее опасность. Чем больше я об этом думаю, тем больше убеждаюсь в том, что нам необходимо отправиться на север, побывать в том месте, где магия надругалась над природой и принесла ужасные страдания жителям. Но как я могу доверить это бумаге?

Двери моей опочивальни распахиваются, и я вскакиваю со своего кресла, держа перо как нож. Если придется, я смогу выколоть глаз его кончиком, острым, как игла.

Передо мной стоит мужчина, он испуган, и у него сперло дыхание от того, что я держу у его горла оружие.

Это Хансен – мой муж-король.

Глава 6
Сирень

– Опусти эту штуку! – Красивое лицо Хансена побледнело, и его испуг явно сменился раздражением. Пажи закрывают за ним дверь, и мы остаемся одни. – Я не собираюсь нападать на тебя.

– Тогда не мог бы ты стучать, как нормальный человек? – Я бросаю перо на стол.

– Я не нормальный человек. Я король.

– А я королева, если ты забыл.

– Да, кстати об этом. – Хансен начинает ходить туда-сюда перед огнем. Для такого спортсмена – человека, который бывает по-настоящему счастливым только тогда, когда участвует в псовой охоте или в рыцарском турнире, – он одевается чертовски вычурно и претенциозно. Кружев в его гардеробе будет побольше, чем в гардеробах всех придворных дам, вместе взятых. Сегодня его длинное одеяние не только отделано горностаем, но и расшито золотой нитью. Думаю, на одевание он тратит куда больше времени, чем я.

– Итак, – говорит он.

– Что? Что-то не так?

Хансен никогда не приходит в мои покои. Кажется, в прошлый раз он явился сюда только затем, чтобы в шутку прицельно бросить из окна тушку мертвого голубя или белки в одного из своих идиотов-придворных. Просто умора.

– Я не говорил, что что-то не так. – Хансен перестает ходить туда-сюда и останавливается, уперев руки в бока и перекрыв своим телом приток тепла от горящего в камине огня. Его светлая кожа покраснела то ли от жара, то ли от смущения. – Но мы должны кое-что сделать.

– Поехать на север? – спрашиваю я чересчур быстро. Возможно, там с нами могли бы встретиться мои тетушки. Кажется, в кои-то веки Хансен прочел мои мысли.

– Поехать – что? Нет. Нам надо остаться здесь. Неужели ты не помнишь, что произошло только что, когда мы отъехали совсем недалеко от городских стен? Люди ненавидят нас. Когда мы поженились, они нас любили, а теперь обратились против нас.

– По-моему, это преувеличение.

– Ты так думаешь? – Хансен качает головой, и на лице его отражается скептицизм. – У тебя короткая память. Вся эта история, произошедшая на нашем севере, в этой отдаленной деревне, название которой я забыл…

– Стур.

– Точно. До прошлой недели я никогда его не слыхал. Я говорю обо всей этой истории с черной водой и прудом, погибшими детьми и сиреневым льдом, или что это там было.

– Мы не знаем, правдивы ли слухи о сиреневом льде, – говорю я и невольно морщусь.

– Правда это или нет, об этом говорят все. Все. Нынче утром пришло письмо от нашего посла в Аргонии, и ему уже об этом известно.

Теперь я хожу туда-сюда перед окном, пытаясь успокоиться.

– Мне тоже нужно увидеть это письмо. Я такая же правительница, как и ты. Пора бы уже послам Монтриса – да и всему двору – понять это и перестать обращаться со мной как с королевой-консортом.

– В этом-то и дело. – Хансен подходит ближе. – Вот вопрос, который нам надо решить. И я говорю это не только потому, что герцог Овинь сказал мне это сделать.

Я закатываю глаза. Совершенно ясно, что именно герцог сказал Хансену прийти ко мне и произнести эту бессвязную речь.

– Ты можешь сердиться, сколько хочешь, Сирень, но мы должны смотреть в глаза фактам. Наш брак принес нам популярность, объединил наши королевства и обеспечил приток золота в казну, что было хорошо. Ты и я согласились… ну, в общем мы согласились, что за закрытыми дверями каждый из нас будет вести свою собственную жизнь, а на людях мы должны притворяться. Улыбаться, приветственно махать руками и все такое прочее. И это работало. Но сейчас это перестало работать. Мы должны положить конец всем этим разговорам о тебе.

– Не за этим ли во дворе муштруют солдат? – спрашиваю я и взмахом руки показываю на окна.

Хансен кривится.

– Солдатам не под силу убить мнение или слухи. К тому же мне докладывали, что эти парни вообще ни на что не годны. На севере они будут сразу же уничтожены черным снегом, или черной водой, или о чем там еще шла речь. Один удар молнии – и им всем конец. Но даже десять армий не смогут поменять мнение людей о том, что ты на стороне афразианцев.

Мне неприятно это признать, но Хансен прав. Я берусь одной рукой за открытую ставню, чтобы было за что держаться, когда он скажет мне то, за чем явился сюда.

– Нас хочет видеть Малый Совет, – говорит он.

– С каких это пор тебе стало не все равно, чего хочет Малый Совет? – резко спрашиваю я. Хансен почти никогда не дает себе труда посещать заседания, так что обычно я являюсь на них одна. Но сейчас он, похоже, задет.

– Что бы ты там ни думала, мне не все равно, что творится. Я умею прислушиваться к разуму. Всю свою жизнь я живу либо в Монте, либо в моей летней резиденции в горах. И, где бы я ни бывал – и в наших городах, и в деревнях, и в хижинах пастухов и рыбаков, и в усадьбах знати, словом, везде, – меня любили. Все любили меня. Всегда.

Я ему верю. Он красивый молодой человек и наверняка и в отрочестве был хорош собой. Он был наследным принцем, затем молодым королем, к тому же при всей его скучной предсказуемости и одержимости собаками и охотой в Хансене нет ни капли жестокости.

Он опять принялся ходить взад-вперед, вертя на пальце одно из своих вычурных колец.

– А теперь, когда мы выезжаем вместе, ко мне относятся с ненавистью. – Он качает головой, как будто не может в это поверить.

– Они ненавидят не тебя, а меня, – говорю я.

– Полагаю, так оно и есть, – задумчиво отвечает он. – Они считают, что ты даешь прибежище афразианцам в этой своей сырой загадочной стране.

– Но это же неправда! – протестую я.

– Не важно, правда это или нет. И мы это знаем. И вот еще что – все это время наш брак оставался ненастоящим. Именно поэтому герцог Овинь и говорит – и я с этим согласен, – что пришло время поставить на первое место интересы королевства.

– Не королевства, а королевств, – не удержавшись, поправляю его я. Я еще никогда не слышала, чтобы Хансен говорил вот так. Обычно он заявляет, что герцог Овинь – зануда. И это самый долгий разговор, который мы когда-либо вели.

– Вот именно. У нас есть долг перед нашими объединенными королевствами, как неприятно это бы ни было. Для нас.

Я не могу говорить. Я не хочу, чтобы Хансен произнес хотя бы еще одно слово, не хочу слышать то, что он хочет сказать, потому что это то, чего я всегда боялась. Однако я знаю, что он должен это сказать.

– Сирень, мне, как и тебе, жаль, что дело дошло до этого. Возможно, я, как и ты, надеялся, что мы сможем продолжать нашу нынешнюю жизнь до бесконечности. Но, родив наследника, мы продемонстрируем всем, что у нас с тобой настоящий брак, настоящий союз и что не надо бояться королевы, ибо она мать ребенка короля.

Говоря это, он не смотрит на меня, и это хорошо, поскольку я слишком потрясена, чтобы отвечать. Я знала, что этот день придет – но не так скоро. Не сегодня.

– Это однозначно даст понять всему королевству, что я поддерживаю тебя и что наши два королевства будут объединены навек, ибо у них будет единый наследник. Или наследники, если у нас родится не один ребенок, а больше, на что надеются все. Если у нас будет несколько детей, это будет означать больше потенциальных династических союзов. Мы сможем обеспечить будущее наших королевств и всех государств Авантина.

Дея, дай мне сил. Хансен все говорит, говорит. Должно быть, герцог Овинь выговаривал ему по этому поводу несколько часов. Я судорожно стискиваю край ставни. Нет, нет, нет. Не может быть, чтобы это происходило на самом деле. Не может быть, чтобы Хансен нарушил все обещания, которые он мне дал. Он сказал, что мы можем подождать. Что нет нужды спешить. Что он никогда не попросит меня дать ему то, чего я давать не хочу.

– Поэтому… – продолжает он, подойдя к камину и прислонившись к каминной доске. – Поэтому… я согласился оставить Сесилию. Леди Сесилию.

Он толкует о своей нынешней фаворитке, той, которая чересчур громко хихикает и носит маски, отделанные черными перьями, скандализируя здешних слуг. Хансену нет нужды произносить слово любовница, чтобы я поняла, что он имеет в виду. Мне не нравится то, к чему он клонит.

– Она, разумеется, останется при дворе, – продолжает Хансен. Его лицо порозовело еще больше; пожалуй, он стоит чересчур близко к огню. Мне бы хотелось думать, что ему стыдно за свое поведение, но, скорее всего, это значило бы ожидать от него слишком многого. – Однако она больше не будет занимать покои, примыкающие к моим.

– Понятно, – отвечаю я. Мне жаль леди Сесилию; она наверняка воображает, что Хансен останется ее преданным любовником, боготворящим ее, но на самом деле он готов избавиться от нее, как только оказалось, что простые люди больше им не восхищаются. – Как это великодушно с твоей стороны.

Хансен фыркает, давая понять, что моя насмешка не заслуживает ответа. Затем начинает барабанить пальцами по каминной доске. Может, я рассердила его? Но нет, это не так.

– И вот еще что, – нерешительно добавляет он – вероятно, чувствуя, что ступает на зыбкую территорию. – Видишь ли, Сирень, люди должны видеть, что ты, э-э, тоже одна. Думаю, Главному Ассасину придется уехать из замка.

– Главному Ассасину? – повторяю я. – А он тут при чем?

При мысли о том, что Кэл покинет меня, я содрогаюсь – от ярости и от страха. Острая тоска по нему, по его прикосновению, его запаху, его близости пронзает меня. Я думаю о его оливковой коже на белой простыне, и все мое тело тянется к нему.

Хансен многозначительно смотрит на меня.

– Думаю, ты знаешь, при чем тут он.

– Нет! Мы не станем о нем говорить, – отвечаю я, повысив голос и чувствуя, как кровь стучит у меня в висках. Если король знает – а он знает, – то нам конец. Ничто не может помешать Хансену приказать предать нас смерти за прелюбодеяние и государственную измену.

Но вместо этого Хансен просто просит меня сделать то, что сделал сам. Оставить моего фаворита.

Но Кэл для меня не развлечение, он не то, чем для Хансена является Сесилия. Кэл – это… это… Какие тут можно подобрать слова? Кэл был прав, для описания наших с ним отношений не существует слов, кроме тех, которыми описывают беззаконную связь. Он для меня никто; он должен быть для меня никем. Я замужем. Я королева.

– Однако мы должны это обсудить! – Хансен хлопает ладонью по каминной доске. – Будь благоразумна! Ты отлично понимаешь, что Холт должен находиться за пределами замка, если мы… хотим зачать ребенка. Чтобы все знали, что это дитя короля.

Изумление уступает место чему-то намного более противному, от чего меня начинает тошнить. Он знает. И Совет тоже знает. Наш с Кэлом секрет – это вовсе не секрет, а нечто такое, что король и его совет терпели до этого дня…

Если Кэла отправят прочь и я зачну ребенка, никто не сможет сказать, что король не отец своего собственного наследника. Хансен оставил свою любовницу, но она может продолжать жить при дворе; она просто не может более занимать покои рядом с его собственными. А когда своего любовника оставлю я – оставлю любовь всей своей жизни, – его надо будет отправить прочь с каким-то заданием, дабы все нетерпимые придворные сплетники Монта могли быть уверены в том, что отцом любого рожденного мною ребенка является король.

Мое сердце бьется часто и гулко.

– А мы не могли бы подождать? – в отчаянии спрашиваю я. – Ведь мы женаты всего несколько месяцев.