Последний поезд на Лондон

Теория хаоса

Штефан с волнением следил за тем, как Зофия Хелена открывает боковую дверь Бургтеатра ключом, который стащила из кармана пальто своего деда.

– Зря мы сюда пришли, – сказал Дитер.

– Штефану надо видеть, как его пьеса будет смотреться на настоящей сцене, – заявила Зофия Хелена, первой входя сначала в коридор, а оттуда и в сам театр. – Как и его герою, Стефану Цвейгу.

– Нам здорово влетит, если нас поймают, – возразил Дитер.

– А я думала, Дитер, тебе нравятся приключения, – ответила Зофия Хелена.

Бросив пальто и шарф на кресло заднего ряда, девушка, не сказав ни слова, скрылась в фойе.

Штефан шепнул другу:

– А я думал, Дитер, тебе нравятся приключения.

– Только с девчонками.

– Да не было у тебя никаких приключений с девчонками, Дитероцни.

– Ты так думаешь? Если хочешь поцеловать девчонку, то просто берешь и делаешь это, а у тебя, Штефан, нос не дорос.

Над сценой загорелись огни, напугав Штефана. Он шепотом возразил:

– Нельзя же просто так взять и поцеловать кого-то.

– Девчонки сами этого хотят. Им нравятся решительные мужчины. Все, чего им нужно от нас, – это чтобы их целовали и делали им комплименты.

На сцене появилась Зофия Хелена. Как она туда попала?

– «Теперь весь вопрос в гемоглобине, – процитировала она первую строчку из его новой пьесы. – Вы ведь понимаете всю важность моего открытия, так ведь?» – Но Штефан и Дитер продолжали стоять в проходе перед сценой, глядя на нее снизу вверх, и она сказала: – Ну же, Дит. Ты слова выучил?

Дитер, помешкав, сбросил пальто и полез на сцену.

– «Открытие интересное, вне всяких сомнений, но…» – начал он.

– «Открытие интересное с химической точки зрения, вне всяких сомнений», Дит, – поправил его Штефан. – Неужели нельзя запомнить такую простую строчку?

Он нервничал, и его нервозность выплескивалась на Дитера, хотя с тем же успехом он мог сорваться и на Зофи. Но разве он мог сердиться на ту, которая преподнесла ему такой роскошный подарок: репетиция его пьесы на сцене Бургтеатра?

– Какая разница, – возразил Дитер, – это одно и то же.

– Это посвящение Шерлоку Холмсу, Дит, – объяснила Зофия Хелена. – Оно не сработает, если хотя бы немного изменить слова.

Штефан прошел по проходу вперед, думая, что надо бы сесть где-нибудь ближе к сцене. Кажется, так поступают режиссеры?

– Шерлок Холмс – мужчина, – возразил Дитер. – Как девчонка-сыщик может быть посвящением мужчине, вот чего я не пойму.

– Сделать детективом женщину неожиданно, а потому интересно, – сказала Зофия Хелена. – И вообще, я прочла все рассказы о Шерлоке Холмсе, а ты – ни одного.

Дитер протянул руку и тронул ее за щеку:

– Это потому, что ты ужасно умная мышка, куда умнее, чем Штефан или я, да и красивее тоже, – добавил он, назвав Зофию Хелену прозвищем, которое Штефан придумал ее героине для первого акта.

Он ожидал, что Зофия Хелена посмеется над Дитером, но девушка вспыхнула, взглянула на Штефана и тут же опустила глаза. Зря он дал Дитеру роль Зелига в пару к ее Зельде, но, с другой стороны, кому, кроме Дитера с его апломбом, его и играть? Штефан пытался объединить в одной пьесе тип Шерлока Холмса в юбке, Зельду, с мужским персонажем, похожим на доктора из новеллы Цвейга «Амок», – юноша любит девушку, но она им совсем не интересуется. Правда, он не до конца понял эту новеллу, а когда спросил отца, почему та женщина решила, что именно доктор может помочь ей с ребенком, которого она не хотела, тот сначала закашлялся, а потом ответил:

– У тебя есть характер, Штефан. Уверен, ты никогда не окажешься в положении человека, у которого есть ребенок, которого не должно быть.

Дитер потрепал Зофи по подбородку и поцеловал прямо в губы. Девушка сначала приняла его поцелуй напряженно, а потом ее рот как будто влился в рот Дитера.

Штефан повернулся к ним спиной, притворяясь, будто ищет место, чтобы сесть, а сам буркнул:

– Это детектив, а не любовная история, болван.

Выбрав место, он сел и посмотрел на сцену. Слава богу, эти двое уже перестали целоваться, хотя щеки Зофи еще горели от возбуждения.

– Зоф, – сказала он, – начни с той строчки, где ты говоришь, какой Дитер болван.

– В смысле, какой Зелиг болван? – переспросила Зофи.

– Разве я не то же самое сказал? Если вы будете все время переспрашивать, мы так никогда до конца не доберемся.

Они прорепетировали две сцены, а когда все часы в Вене начали бить семь, Зофи услышала шум. Что это, гудят автомобили? Или кричат люди, много людей? Похоже было на то и другое разом: вопли толпы вперемешку с гудками автомобильных клаксонов пробивались сквозь стены театра. Она посмотрела со сцены в зал, на Штефана. Да, он тоже слышит.

Схватив пальто, все трое выбежали из зала и бросились к главному выходу. Гвалт между тем нарастал. Когда они, отперев парадную дверь, распахнули ее на улицу, то едва не оглохли от рева толпы. Повсюду, куда ни глянь, были коричневорубашечники с оружием, мужчины в повязках со свастикой на рукавах, по Рингштрассе мимо здания университета, мимо ратуши и Бургтеатра неслись грузовики со свастикой на бортах, на них гроздьями висели молодые парни. Но это был не мятеж. Люди ликовали. Со всех сторон неслись крики: «Ein Volk, Ein Reich, Ein Führer!»^[6] и «Heil Hitler, Sieg Heil!». И еще: «Juden verrecken!» Смерть евреям!

Стоя в театральном фойе, в спасительную тень которого они шмыгнули все трое, Зофи с тревогой высматривала в толпе маму. Так вот почему дедушка пришел сегодня к ним, чтобы побыть с Йойо, когда мама уходила, но что все это значит? Откуда все это взялось? Свастика на бортах грузовиков. Свастика на фонарных столбах. Повязки на рукавах. Толпы. Не могли же они взяться из ниоткуда. Ноль сколько угодно можно складывать с нолем, но ничего, кроме ноля, не получишь.

Дальше по улице мальчишки рисовали на витрине свастику, череп с костями и писали: «Евреи».

– Смотри, Штефан, – сказал Дитер, – это же Гельмут и Франк из нашей школы! Пошли!

– Дит, надо проводить Зофию Хелену домой, – ответил Штефан.

Дитер с надеждой поглядел на Зофи, его глаза блестели лихорадочно, как у Йойо, когда у той поднялась высокая температура: она никого не узнавала и звала сестру папой, хотя знала отца только по рассказам родных да по фотокарточкам – он умер еще до ее рождения.

– Я отведу ее домой, Дит. А потом догоню тебя.

Он и Зофи отошли еще дальше в тень, а Дитер уже мчался по ступенькам вниз, туда, где толпа нацистов окружала старика, выбежавшего на защиту своей витрины. Один коричневорубашечник выкрикнул что-то издевательское, другие тут же начали ему вторить. Кто-то, размахнувшись, ударил старика кулаком в живот, старик согнулся.

– Господи! – воскликнул Штефан. – Надо ему помочь.

Но толпа коричневых рубашек уже сомкнулась над стариком.

Зофи поспешно отвела взгляд в сторону и увидела человека, который поднимал нацистский флаг над зданием парламента Австрии. Его никто не останавливал: ни полиция, ни военные, ни добрый народ Вены. Кстати, куда он подевался, этот добрый народ? Или это он и есть: мужчины, вопящие «Хайль Гитлер!», мальчишки, которые в иное время толпились бы у рождественских витрин, разглядывая модели поездов?

– По улице мы до дома не дойдем, – сказала Зофи.

В городе царил хаос. Стихия, над которой не властна даже математика.

Ножницами, которые Зофи, не включая света, нашла в парикмахерской деда, она взломала решетку вентиляции у зеркала. Вместе они скользнули в тот самый воздуховод, по которому лазили еще в день их первой встречи, и поползли по нему в подземелье. Вход в него Зофи обнаружила уже позже, но никогда не спускалась туда в одиночку, боясь заблудиться.

– А-ах! – выдохнула она, соскальзывая в пещерную тьму, которая оказалась глубже, чем она себе представляла.

Где-то рядом с ней приземлился Штефан, и она, протянув в темноте руку, даже вздрогнула от радости, коснувшись пальцами его рукава. Его ладонь тут же сомкнулась с ее ладонью, отчего ей стало уютно, но не только.

– Куда теперь? – спросила она.

– А ты не знаешь?

– Я всего раз была в подземелье, с тобой.

– А я никогда не был в этой его части, – отозвался Штефан. – Ну что ж, без лестницы назад мы все равно не выберемся, значит придется идти вперед.

И они пошли, ощупью находя путь в темноте, наполненной звуками капающей воды и шорохами чьего-то присутствия. Зофи старалась не думать о разбойниках и убийцах, которые, по словам Штефана, давно облюбовали подземелья Вены. Да и какая теперь разница? Наверху разбойники и убийцы хозяйничали вовсю.

Рев толпы остался позади, но перекличка клаксонов и отдельные выкрики «Хайль Гитлер!» были слышны, когда Штефан и Зофи выбирались на поверхность через восьмиугольный люк недалеко от ее дома. Прежде чем вылезти, Штефан слегка приподнял один металлический треугольник и выглянул наружу – убедиться, что в этом глухом закоулке города все спокойно.

Оказавшись у двери, Зофи вставила в замок ключ.

– Будь осторожен по пути домой, ладно? – попросила она, чмокнула Штефана в щеку и исчезла, оставив переживать контрастное прикосновение ее холодных очков, теплое – кожи и мягкое и влажное – губ.

Сопляка Дитера она целовала в губы.

Хотя нет, это же он ее целовал.

В окне верхнего этажа на шторах тень мужчины раскинула руки навстречу бросившейся к нему тонкой девичьей тени – Зофия Хелена вернулась домой, к отцу. Только это не отец, он же умер. Приглядевшись, Штефан узнал в приземистом округлом силуэте фигуру Отто Пергера. Две тени радостно прильнули друг к другу, полные любви. Штефан знал, что ему следует отвернуться. И вообще, пора возвращаться в люк, а оттуда – домой. Но он не мог оторваться от окна, за которым две тени отпрянули друг от друга и заговорили, а потом тень Зофии Хелены поднялась на цыпочки и чмокнула деда в щеку. Значит, теперь ее очки ткнулись в щеку деда, ее гладкая щечка скользнула по его немолодой щеке.

Тень девушки исчезла с экрана окна, но тут же возникла снова, теперь с какой-то вещью в руках. Приглушенные звуки Первой виолончельной сюиты Баха слились в одно с далекими гудками, криками и неведомым будущим той Вены, какой она станет уже завтра. А Штефан все смотрел и думал: как это было бы прекрасно, если бы он мог прижать Зофию Хелену к себе, ощутить хрупкость ее тела, прикосновение маленьких грудей, дотронуться губами до ее губ, шеи, той ямки под горлом, где на обнаженной коже лежала подвеска – знак бесконечности, который отец ей, оказывается, не дарил.

Пустая бальная книжка

В сияющий лакированным дубом бар гостиницы в Гамбурге ворвались изрядно подвыпившие эсэсовцы. Труус протянула через стол руку и положила ее на ладонь Клары. Пальцы бедной молодой женщины дрожали. Шницель нетронутым лежал на тарелке.

– Вам страшно, я знаю. – Труус говорила тихо, чтобы ее не слышал никто, кроме Клары. – Но немцы пропускают только тот поезд, который уходит в пять утра, чтобы никто не видел, как уезжают дети, а сегодня он уйти не мог.

– И это из-за того, что я сказала «контейнеры» вместо «доставки».

– В таком деле, как наше, не всегда все работает как часы, – мягко ответила Труус.

– Просто дело в том, что… господин ван Ланге так за меня переживает. К тому же мы ведь не можем сидеть здесь вечно, особенно если… Как вы думаете, это правда? Кажется, эти люди считают, что сегодня ночью Гитлер вторгнется в Австрию или уже сделал это.

Труус подцепила вилкой кусочек шницеля и отправила его в рот. Вторжение в Австрию вполне объясняло сегодняшнее отсутствие поезда. Наверняка все составы заняты: перевозят войска.

– Это не наша забота, – сказала она. – Наша забота – тридцать немецких сирот.

Пару минут они ели молча, как вдруг к их столику подошел эсэсовец, щелкнул каблуками и поклонился так низко, что чуть не уткнулся лбом в тарелку Труус.

– Я Курд Йиргенс, – произнес он заплетающимся языком.

В баре зазвучала песня «Ah, Miss Klara, I Saw You Dancing». «Ах, мисс Клара, я видел, как вы танцевали» – плохой знак.

Труус оглядела эсэсовца с головы до пят. Называть свои имена она не спешила.

– Мамаша, – адресуясь к ней, сказал он, – позвольте пригласить вашу дочку на танец?

Труус снова смерила его взглядом и ответила вежливо, но твердо:

– Нет, нельзя.

В помещении стихло все, кроме музыки. Посетители повернулись к ним и ждали, что будет дальше.

Хозяин гостиницы подбежал к их столу, забрал у госпожи ван Ланге тарелку, хотя та еще не доела, и поспешно предложил:

– Может быть, дамы не откажутся пройти со мной к себе в номер?

Аншлюс

Когда Штефан выбрался наверх через будку, штурмовики-наци уже разогнали охранников канцелярии и заняли их места, а толпы на улицах стали еще более громогласными. Стараясь держаться в тени домов, он добрался до королевского дворца, нырнул в арку и оказался на Михаэлерплац, где поперек фасада Лоосхауса красовался транспарант: «Одна кровь – один Рейх!» Оттуда Штефан повернул в сторону дома. Шторы были по-прежнему задернуты, окна темны, а Рольф отсутствовал.

Проскользнув в особняк, он тихо притворил за собой входную дверь и крадучись пошел наверх, надеясь, что его отсутствия никто не заметил и ему удастся сделать вид, будто все это время он был в кабинете отца. У закрытых дверей библиотеки он остановился и прислушался: папа и мама спорили под бормотание радиоприемника, Вальтер спал у мамы на руках, длинноухий кролик лежал на полу.

– Бери Вальтера и отправляйся с ним на вокзал, – уговаривала мама. – Лизль наверняка уже взяла билеты. Штефана я пришлю позже.

– Вы обе делаете из мухи слона, и ты, и Лизль, – отвечал отец. – Кого, интересно знать, боится моя сестра, кто ее тронет? Ее муж – представитель одного из наиболее видных семейств Вены. А если уеду я, кто будет заниматься делами фабрики? К восходу солнца президент Миклас восстановит порядок, к тому же я не хочу оставлять тебя одну в доме, Ра…

Хлопнула входная дверь. В дом ворвалась Лизль. Она пронеслась по лестнице и вихрем влетела в библиотеку, даже не заметив Штефана. Мама убеждала отца, что за ней присмотрит Хельга и что она приедет к ним, как только ей станет лучше.

– Не говори глупостей, Рахель! – перебила ее Лизль, когда Штефан, забыв о распахнутой входной двери и шуме, который врывался с улицы, попытался проскользнуть за теткой в библиотеку.

– Штефан! Слава Богу! – воскликнула мама, а отец приступил к нему с расспросами о том, где он был.

Тетя Лизль выпалила:

– Пражский поезд в двадцать три пятнадцать был забит уже к девяти часам вечера – все билеты распродали раньше, чем я добралась до вокзала. Других поездов на сегодня нет. К тому же едва посадка закончилась, как эти бандиты начали сгонять с мест всех евреев, даже с билетами.

Напольные часы ударили один раз – то ли час после полуночи, то ли половина первого. Радио продолжало бормотать – передавали повтор вечернего обращения канцлера Шушнига к народу Австрии, в котором он говорил, что германский Рейх в ультимативной форме потребовал от правительства страны признать канцлера, которого назначат немцы, в противном случае немецкие войска перейдут границу.

– Не желая даже в этот страшный час проливать кровь германского народа, мы приказали нашим войскам в случае вторжения не оказывать сопротивления и, сохраняя спокойствие, ожидать решений, которые будут приняты в ближайшие несколько часов, – говорил канцлер. – Я оставляю свой пост и, прощаясь с австрийским народом, от всего сердца говорю: да хранит Бог Австрию!

Значит, канцлер ушел со своего поста, передав власть нацистам? И Австрия даже не думает защищаться?

Вдруг все вздрогнули, услышав громкие голоса внизу. Штефан помог отцу перенести маму в кресло на колесах – Вальтер продолжал спать у нее на руках, – и папа повез ее к выходу из библиотеки. Он рассудил, что на верхних этажах будет безопаснее.

Но особняк уже заполняли мальчишки и молодые мужчины, и эхо их возбужденных голосов звенело по всему первому этажу.

Отец спешно повернул назад, в библиотеку, и запер за собой дверь.

Внизу что-то глухо грохнуло, затрещало, жалобно зазвенело: незваные гости били посуду, но не по одной штуке, а сразу всю. Видимо, опрокинули стол, на который Хельга выставила фарфор и серебро в надежде, что семья еще поужинает, как положено. Последовал грубый хохот. Кто-то заиграл на пианино. Как ни странно, хорошо. Бетховен. «Лунная соната». Наци, видимо, разбрелись по комнате и теперь перекликались, обсуждая сигаретницу, канделябр, статуи, замершие вдоль стен бального зала. Вдруг снизу раздалось дружное «Раз-два, взяли!», и тут же что-то тяжелое ударилось в пол – не иначе мраморная статуя. Радостно загоготав, налетчики затопали по лестнице наверх, к спальням, где, как догадался Штефан, они надеялись застать семью.

Теперь гремело и звенело у Нойманов над головами, и снова раздался гогот. В спальне на туалетном столике папа обычно держал зажим для денег. И мамины драгоценности, наверное, тоже там. Было непонятно, что делали налетчики: грабили или просто наслаждались безнаказанностью, ворвавшись в роскошный дом, вход в который раньше всегда был им заказан из-за привратника. Да где же Рольф?

Бедная Хельга на половине прислуги, должно быть, перепугалась не на шутку. Неужели хулиганы начнут обижать слуг?

На двери библиотеки задребезжала ручка. Никто не двинулся с места. Ручка загремела снова. Приемник продолжал предательски бормотать.

В музыкальном салоне пианино продолжало играть в до-диез: раньше Штефану всегда казалось, что это звучит лунное серебро на поверхности Люцернского озера. Но теперь эта тональность помрачнела, словно предвещая беду.

Чей-то голос крикнул через дверь:

– Кто там? Вы что, заперлись?

Штефану на миг показалось, что он слышит Дитера, но он тут же отогнал от себя эту мысль. Нет, не может быть!

Кто-то сильно ударил в дверь плечом, еще раз, раздался смех, возня, новый удар, голоса за дверью сменялись, требуя расступиться, дать дорогу, – всем хотелось попробовать свои силы.

– Статуя, – вдруг сказал один из них. – Отличный таран.

Голоса за дверью вскипели, подошвы зашаркали по паркету, взорвался смех. Статуя была мраморной. Как и та, которую они повалили в бальном зале, она весила не менее пятисот фунтов. Это вычислила Зофи.

Кто-то еще налег плечом на дверь.

– А может, лучше стол? – предложил другой.

Штефан так внимательно вслушивался в голоса, словно от того, расслышит он каждое их слово или нет, зависело, остановятся хулиганы или будут бесчинствовать дальше. За дверью жалко брякнула об пол мамина коллекция серебряных безделушек. Радио все бормотало, пианино продолжало играть.

Штефан подошел вплотную к двери, будто хотел стать живым барьером. Мама покачала головой, убеждая его встать подальше, но никто не двинулся с места и не сказал ни слова.

По радио диктор объявил о начале важного сообщения: отречение президента Микласа. Заявление сделал майор Клауснер: «В этот торжественный час позвольте мне объявить, что Австрия стала свободной, Австрия стала национал-социалистической».

На улице радостно взревела толпа.

Откуда-то снизу, от входной двери, раздался пронзительный свист.

Мальчик, с голосом как у Дитера, закричал прямо за дверью:

– Через перила кидай!

Что-то разбилось вдребезги, рухнув на мраморный пол вестибюля, налетчики радостно завопили и затопали по лестнице вниз. Грохнула входная дверь, стены дома приглушили голоса, но радио продолжало бормотать, а «Лунная соната» – звучать. Но вот стихли две последние, глубокие ноты первой части. И тут же кто-то пробежал через вестибюль к выходу. Дверь открылась. Но не закрылась. Ушел он или нет?

Тишина в доме не успела сгуститься: бормотание голосов по радио сменил немецкий военный марш. Штефан открыл дверь и выглянул наружу. Хаос царил повсюду, но того, кто играл на пианино, не было.

Штефан медленно прокрался по лестнице вниз. Задвинул засов на двойной двери, привалился к ней спиной. Сердце стучало так, словно в дверь ломился обезумевший гость.

Весь пол нижнего этажа и каждая ступенька величественной лестницы были усыпаны испорченными, покореженными вещами: обломками мебели и осколками хрусталя, порванными холстами и разбитыми статуями, хрупкими вазочками для цветов и сахарницами, детскими погремушками, чашками для воды, наперстками и пробками для бутылок и еще множеством других мелких предметов, угадать форму или предназначение которых было уже невозможно, так они пострадали от чьих-то ног или рук. И весь этот страшный разгром был, словно конфетти, присыпан клочками фотографий, обрывками писем и вырезок из газет: зрелище, которое особенно поразит маму, так что слезы обязательно навернутся ей на глаза. Только пианино, похоже, не пострадало: тот, кто играл на нем, потрудился даже опустить крышку – то, о чем сам Штефан нередко забывал. Подойдя к инструменту, он едва не наступил на рассыпанные по полу страницы. Взглянув на верхний, затоптанный лист, он увидел заглавие: «Парадокс лжеца».