Юные жены

– Я ведь не гений, как Китс, так что все это меня не может убить*, – отважно заявила она, – да и правда в этой шутке – на моей стороне, потому что отвергнутые части, которые сочли невозможными и нелепыми, были взяты прямо из самой жизни, тогда как те, что я выдумала из собственной дурацкой головы, объявлены очаровательно натуральными, нежными и точными! Так что я могу утешаться этим и, когда буду готова, снова возьмусь за свое и попытаюсь еще разок.

Глава пятая
Опыт домоводства

Подобно большинству юных жен, Мег начинала свою замужнюю жизнь с решимостью стать образцовой хозяйкой дома. Джон должен обрести в своем доме рай земной, видеть в нем всегда улыбающееся лицо жены, ежедневно вкушать самую изысканную пищу и никогда не ощущать потери ни единой пуговицы. Мег столько любви, энергии и радости вкладывала в эту работу, что не могла не добиться успеха, несмотря на кое-какие препятствия. Ее земной рай вовсе не был спокойным местом, потому что маленькая женщина волновалась по пустякам, слишком стараясь угодить, и суетилась, словно библейская Марта*, обремененная множеством забот. Порою она так уставала, что даже улыбнуться не могла, а у Джона началось несварение желудка после целого ряда изысканных блюд, и он неблагодарно потребовал простой пищи. Что же касается пуговиц, Мег очень скоро научилась удивляться тому, куда же они в конце концов исчезают, покачивать головой по поводу небрежности мужчин и грозить, что заставит Джона пришивать их самостоятельно и тогда посмотрит, выдержит ли его работа, сделанная нетерпеливыми и неумелыми пальцами, хоть немного дольше, чем ее.

Они были очень счастливы даже после того, как обнаружили, что невозможно жить только любовью. Джон не считал, что Мег стала менее красивой оттого, что глядит на него из-за хорошо знакомого кофейника. Да и Мег не считала своего мужа менее романтичным оттого, что он, каждое утро прощаясь с ней нежным поцелуем, неизменно и ласково спрашивал: «Что мне прислать тебе для обеда, моя дорогая, – телятины или баранины?»

Дом-малыш перестал быть прелестной беседкой для влюбленных, превратившись в домашний очаг, и молодые супруги скоро почувствовали, что такая перемена – к лучшему. Поначалу оба они просто играли в «вести дом», и это их по-детски забавляло. Затем Джон всерьез взялся за свое дело, почувствовав, что на его плечи легли теперь заботы главы семьи, а Мег убрала подальше свои батистовые рабочие халатики, надела большой фартук и принялась за работу, как уже упоминалось, вкладывая в нее больше энергии, чем благоразумия.

До тех пор пока длилась ее кулинарная мания, Мег пользовалась «Поваренной книгой» миссис Корнелиус так, словно это был сборник математических задач, терпеливо и с тщанием решая каждую из них. Иногда она приглашала на обед свое большое семейство – отведать слишком обильного пиршества – результата ее успехов, иногда же тайком отправляла Лотти домой с целым пакетом неудач, которые следовало скрыть от посторонних глаз в весьма подходящих для этой цели желудках младших Хаммелей. Вечер, проведенный с Джоном над книгой расходов, обычно вызывал временное охлаждение кулинарного энтузиазма, сменявшегося приступом бережливости, когда бедняге-мужу приходилось довольствоваться хлебным пудингом, вчерашним мясом с овощами и разогретым кофе, что было ему вовсе не по душе, хоть он и переносил все это с достойной похвалы стойкостью. Золотую середину удалось найти лишь после того, как Мег добавила к своим кухонным принадлежностям то, без чего не обходится практически ни одна молодая семья, – «семейную банку»*.

Горя хозяйственным рвением, Мег желала видеть свою кладовую заполненной домашними заготовками, поэтому она решила поставить туда сделанное своими руками желе из красной смородины. Она попросила Джона заказать на дом примерно дюжину небольших банок и дополнительное количество сахара, так как их собственная смородина уже созрела и следовало заняться ею незамедлительно. Джон был твердо уверен в том, что «моя жена» сумеет справиться с чем угодно, и, естественно, гордясь ее уменьями, он не сомневался, что следует пойти навстречу ее желаниям и тогда их единственный фруктовый урожай окажется заготовлен на зиму в самом привлекательном виде.

И вот домой прибыли четыре дюжины восхитительных небольших банок, полбочонка сахара и мальчик – собирать для Мег смородину. Убрав свои дивные волосы под тугую шапочку, с обнаженными по локоть руками и надев клетчатый фартук с нагрудником, придававший ей, несмотря на нагрудник, вполне кокетливый вид, юная хозяйка принялась за работу, нисколько не сомневаясь в успехе: разве она не сотню раз видела, как это делает Ханна? Целая армия банок поначалу несколько ее поразила, но Джон так любит смородиновое желе, а прелестные баночки будут так чудесно выглядеть на верхней полке, что Мег решила заполнить их все до одной и потратила весь долгий день, собирая, варя, процеживая и всячески возясь с этим желе. Она очень старалась, она советовалась с миссис Корнелиус, она ломала голову, пытаясь вспомнить, как это делала Ханна и что упустила из виду она сама, она переваривала и добавляла сахару и снова процеживала, но это ужасное варево никак не соглашалось «зажеливаться»!

Ах, как ей хотелось побежать домой, прямо так, в фартуке и прочем, и упросить маменьку подать ей руку помощи! Но ведь они с Джоном давно договорились никогда и никому не докучать своими проблемами, экспериментами или ссорами. Они даже посмеялись тогда над этим последним словом, будто подразумеваемая в нем идея противоречила здравому смыслу, однако они твердо держались своего решения и, когда только могли, обходились без помощи; впрочем, никто и не вмешивался в их дела, ибо такой план был принят по совету миссис Марч. Так что Мег в полном одиночестве сражалась с неподдающимся сладким месивом весь тот жаркий летний день напролет, а в пять часов уселась в своей перевернутой вверх дном кухоньке, ломая запятнанные соком руки, и зарыдала в голос.

Надо сказать, что на заре ее новой жизни Мег часто говорила: «Мой муж вправе приводить в дом кого-нибудь из друзей, когда ему заблагорассудится. Я буду всегда готова. Не будет никакой суеты и спешки, никаких выражений недовольства, никакой неловкости, только опрятный дом, веселая жена и вкусный обед. Джон, милый, никогда не спрашивай моего позволения, приглашай, кого захочешь, и будь уверен – я всегда с радостью стану приветствовать гостя».

Как очаровательно это звучало! Как же было Джону не сиять от гордости, услышав такие слова, как не почувствовать, что это за благословение – иметь такую превосходную жену! Однако хотя к ним время от времени приходили гости, никогда еще не случалось так, чтобы это было неожиданно, и Мег до сих пор не представлялось возможности отличиться. Так ведь всегда и бывает в сей юдоли слез: существует определенная закономерность в отношении таких вещей, чему мы можем лишь дивиться, о чем можем сожалеть, но что приходится переносить как можно достойнее.

Если бы Джон напрочь не забыл о смородиновом желе, было бы и в самом деле непростительно, что он из всех дней в году выбрал именно этот день для того, чтобы неожиданно привести друга обедать к себе домой. Поздравляя себя с тем, что утром он попросил жену приготовить прекрасный обед, уверенный, что все будет готово вовремя, минута в минуту, он пребывал в чудесном расположении духа, предвкушая восторг, который все это вызовет, когда его прелестная жена радостно выбежит ему навстречу; и он вел друга к своему особняку с неугасимым оптимизмом молодого супруга и хозяина дома.

Но наш мир – мир разочарований, как обнаружил Джон, когда оба они приблизились к «Давкоту». Парадная дверь его обычно стояла гостеприимно распахнутой. Сейчас она не просто была закрыта, но и заперта, а ступени крыльца все еще украшала вчерашняя грязь. Окна гостиной тоже были закрыты, занавеси задернуты, а в патио перед домом их глазам не предстало зрелище прелестной жены в белом, с шитьем в руках и увлекательно крохотным бантиком в волосах или ясноглазой хозяйки дома, с застенчивой улыбкой приветствующей гостя. Ничего подобного! Нигде не видно было ни души, кроме мальчика, спавшего под кустами смородины и казавшегося окровавленным.

– Боюсь, что-то случилось. Пройдите в сад, Скотт, пока я буду разыскивать миссис Брук, – сказал Джон, встревоженный тишиною и пустотой вокруг дома.

Он поспешно забежал за дом, ведомый терпким запахом жженого сахара. Мистер Скотт последовал за ним, с довольно странным выражением на лице. Он остановился несколько поодаль, когда Брук исчез, но со своего места мог и видеть, и слышать и, как холостяк, от души наслаждался предвкушением грядущей сцены.

На кухне царило смятение и отчаяние. Первая редакция желе тихо сочилось из одной банки в другую, вторая простерлась на полу, а третья весело подгорала на плите. Лотти, с поистине тевтонским флегматизмом, спокойно уплетала хлеб со смородиновым «вином», поскольку желе по-прежнему пребывало в безнадежно жидком состоянии, тогда как сама миссис Брук сидела, накинув передник на голову, и горько рыдала.

– Девочка моя дорогая, в чем дело? – вскричал Джон, врываясь в кухню и представляя себе ужасные картины обожженных рук, внезапных бедствий, да еще испытывая затаенный страх при мысли о нежданном госте в саду.

– Ох, Джон, я так устала, и мне так жарко, и я сердита и расстроена! Я целый день это делала, до изнеможения. Иди скорей и помоги мне, не то я тут просто умру.

И его изможденная жена прижалась к его груди с нежным и сладким, во всех смыслах этого слова, приветствием, потому что ее передник получил крещение соком в тот же момент, что и пол.

– Но что же тебя расстроило, милая? Разве случилось что-то ужасное? – спрашивал Джон в волнении, нежно целуя макушку тугой шапочки, слегка съехавшей набок.

– Да-а! – в отчаянии прорыдала Мег.

– Так скажи мне поскорей! Только не плачь. Я все могу вынести гораздо легче, чем это. Ну же, любовь моя, выкладывай!

– Же… Желе никак не зажеливается, и я не знаю, что делать!

Джон Брук рассмеялся так, как не решался смеяться более никогда в жизни, а иронически настроенный Скотт не смог удержаться от улыбки, услышав этот хохот, положивший заключительный мазок на картину горестей молодой хозяйки.

– Всего-то навсего? Выплесни все это в окошко, и пусть оно тебя больше не заботит. Только пожелай, и я куплю тебе сколько хочешь большущих банок желе, но, ради всего святого, кончай истерику, потому что я привел к нам обедать Джека Скотта, и…

Больше Джон ничего не успел сказать, так как Мег его оттолкнула и, трагическим жестом сжав руки, упала в кресло, воскликнув тоном, в котором слышались и возмущение, и упрек, и отчаяние:

– Гость к обеду, а дома все вверх дном! Джон Брук, ну как ты мог такое сделать?

– Ш-ш-ш! Он же в саду! Я напрочь забыл про это проклятое желе, но теперь уж ничего не поделаешь, – ответил Джон, рассматривая всю открывшуюся ему перспективу обеспокоенным взглядом.

– Тебе надо было послать кого-нибудь предупредить меня или сказать мне утром и надо было помнить, как я занята, – обиженно продолжала Мег, потому что ведь даже горлинка клюется, если встопорщишь ей перышки.

– Утром я об этом еще не знал, и у меня не оставалось времени тебя предупредить, так как я встретил Джека, когда уходил домой. Я никак не думал о том, чтобы просить у тебя позволения, ведь ты всегда говорила, что я могу поступать, как мне заблагорассудится. Я раньше никогда так не поступал, и пусть меня повесят, если я когда-нибудь еще раз попробую, – произнес Джон с удрученным видом.

– Очень надеюсь. Уведи его прочь немедленно. Я не могу с ним видеться, и у нас нет никакого обеда.

– Вот как? Это мне нравится! А где же мясо и овощи, что я послал домой, и обещанный тобою пудинг? – вскричал Джон, бросаясь в кладовую для продуктов.

– У меня времени не было что-нибудь готовить. Я собиралась пообедать у мамы. Прости, Джон, но я была так занята… – И слезы Мег снова полились ручьем.

Джон был человек мягкий, но всего лишь человек – и после целого дня на работе, придя домой усталым и голодным, застать там хаос, пустой стол и сердитую жену… Картина была вовсе не такой, какая могла бы способствовать душевному покою или мирному поведению. Однако он сдержал себя, и небольшая стычка скоро затихла бы, если бы не одно неудачное слово.

– Это неприятность, согласен, но если ты мне поможешь, приложишь руку, мы выкрутимся и еще сможем хорошо провести время. Не плачь, дорогая, просто сделай над собой усилие и приготовь нам что-нибудь поесть. Мы оба голодны, как охотники, так что нам все равно, что это будет. Дай нам холодного мяса и хлеба с сыром. А на желе мы не претендуем!

Джон хотел, чтобы шутка прозвучала добродушно, но одно-единственное слово решило его судьбу. Мег сочла, что намекать на ее печальный провал с желе слишком жестоко со стороны мужа, и последние капли ее терпения после его шутки испарились.

– Из этой неприятности тебе придется выкручиваться самому – как сумеешь. Я слишком измучена, чтобы еще «делать над собой усилие» для кого бы то ни было. Это так по-мужски – предлагать гостям кость и вульгарный хлеб с сыром! В моем доме ничего подобного не будет. Отведи этого Скотта к маме, скажи ему, что я уехала, заболела, умерла – все, что угодно. Я не хочу его видеть, а вы оба можете смеяться надо мной и моим желе, сколько пожелаете. У меня вы ничего больше не получите. – И, одним духом выразив свое недовольство, Мег бросилась вон из кухни – оплакивать себя в уединении своей комнаты.

Что эти два субъекта делали в ее отсутствие, Мег так никогда и не узнала, однако мистер Скотт не был «отведен к маме», а когда Мег сошла вниз после того, как они, оба вместе, зашагали прочь, она обнаружила следы неразборчивой трапезы, ужаснувшие ее до глубины души. Лотти же доложила, что «мущины ели всё много и велико смеялись, и хозяин велел кинуть весь сладкость прочь, а банки прятать».

Мег отчаянно хотелось броситься к маменьке и все ей рассказать, но чувство стыда и сознание собственных недостатков удержали ее от этого, да и преданность Джону тоже: «Может быть, он и жесток, только никто не должен знать об этом»; и после безотлагательного приведения дома в порядок Мег оделась как можно более к лицу и села в гостиной ожидать возвращения Джона, чтобы его простить.

К несчастью, Джон, смотревший на произошедшее в ином свете, не возвращался. Он ушел вместе со Скоттом, считая это хорошим продолжением шутки, извинился, как мог, за отсутствие жены и сыграл роль радушного хозяина столь успешно, что друг его получил большое удовольствие от обеда и обещал прийти к ним снова; однако Джон был сердит, хотя не подавал вида, чувствуя, что Мег бросила его в тяжелый час. «Это же несправедливо – говорить человеку, чтобы он приводил друзей домой в любое время совершенно свободно, а когда он ловит тебя на слове, взрываться и винить его за это, а потом покинуть в беде, когда он мог выглядеть перед гостем смешным или жалким. Да уж, клянусь святым Георгием, несправедливо! И Мег должна это понять».

Джон внутренне кипел все время, пока они пировали, но, когда суматоха осталась позади и он пешком возвращался домой, настроение его помягчело. «Бедная малышка! Ей трудно пришлось, она же от всего сердца хотела сделать мне приятное. Она, разумеется, была не права, но ведь она так молода! Я должен быть терпеливее и ее всему учить».

Он надеялся, что Мег не пошла домой к маме, – Джон терпеть не мог пересудов и постороннего вмешательства. На миг он снова взъерошился, почувствовав раздражение при самой мысли о такой возможности, но затем страх, что Мег вдруг доплачется до какой-нибудь болезни, смягчил его сердце и ускорил его шаги; он решил быть спокойным и добрым, но все же твердым, даже очень твердым и объяснить жене, в чем именно она нарушила свой супружеский долг.

Мег, подобно Джону, тоже пришла к решению быть «спокойной и доброй, но твердой» и показать мужу, что значит супружеский долг. Ей очень хотелось выбежать ему навстречу и попросить прощения и получить в ответ поцелуй и слова утешения – она не сомневалась, что все именно так и будет, но она, конечно же, ничего подобного не сделала и, когда увидела входящего в дом Джона, принялась очень натурально напевать что-то про себя, покачиваясь в кресле-качалке с вышиванием в руках, как светская дама, наслаждающаяся досугом в своей лучшей гостиной.

Джон был несколько разочарован, не обнаружив нежной Ниобеи*, однако, считая, что чувство собственного достоинства требует, чтобы первые извинения были принесены ему, он молча, лениво шагая, прошел к дивану и лег, сделав исключительно уместное замечание:

– У нас, видимо, намечается новолуние, моя дорогая.

– У меня нет возражений, – столь же успокоительно ответила Мег.

Мистер Брук предложил еще несколько тем, представляющих общий интерес, однако и они были с тем же равнодушием погашены миссис Брук, и беседа зачахла. Джон встал, направился к одному из окон, развернул газету и, фигурально выражаясь, ушел в нее с головой. Мег прошла к другому окну и снова принялась за вышивание, словно новые розочки на домашних туфлях были насущной жизненной необходимостью. Ни тот ни другая не говорили ни слова. Оба выглядели совершенно «спокойными и твердыми», обоих угнетало чувство невыносимой неловкости.

«Ах, как ужасно, – думала Мег, – замужество – необычайно трудное дело и действительно требует бесконечного терпения, а не только любви, как маменька и говорит». Слово «маменька» привело ей на память и другие материнские советы, преподанные давно и воспринятые с недоверием и протестами.

«Джон хороший человек, но и у него есть недостатки, тебе следует об этом помнить и с терпением их переносить, памятуя о своих собственных. Он очень тверд в решениях, но не станет упрямиться, если ты не будешь раздраженно возражать ему, а по-доброму приведешь свои доводы. Он всегда точен и щепетильно честен и требует того же от других – это прекрасная черта, хоть ты и называешь его привередой. Никогда не пытайся обмануть его ни взглядом, ни словом, Мег, и он одарит тебя доверием, которого ты заслуживаешь, и поддержкой, которая тебе необходима. У Джона горячий нрав – не такой, как у нас: вспышка, и все прошло, – а добела раскаленный, тихий гнев, редко возникающий, но уж если возгорится, его трудно унять. Будь осторожна, очень осторожна, чтобы не пробудить его гнев по отношению к самой себе, ибо покой и счастье вашей семьи зависят от его уважения к тебе. Следи за собой, первой проси прощения, если ошиблись вы оба, и избегай мелких стычек, размолвок и необдуманных, поспешных слов: они часто мостят дорогу к горьким сожалениям и мукам».

Мамины слова пришли Мег на ум, когда она сидела за вышиванием в лучах закатного солнца, особенно – последние. То, что произошло, было первой серьезной размолвкой с мужем, ее собственные необдуманные речи, как ей припомнилось, прозвучали не только глупо, но и недобро, ее гнев, как ей теперь казалось, выглядел по-детски, а от воспоминания о том, как бедный Джон пришел домой к устроенной ею сцене, сердце ее совсем растаяло. Она взглянула на мужа полными слез глазами, но он их не увидел. Мег отложила вышивание и встала, подумав: «Я первой скажу „Прости меня!“», но он, казалось, ее не услышал. Она очень медленно подошла к нему и остановилась рядом, но он и головы к ней не повернул. На миг она усомнилась в том, что на самом деле готова извиниться, но затем ей пришло в голову, что это – начало: «Я выполню свой долг, и мне не в чем будет себя упрекнуть», и, наклонившись, она тихонько поцеловала мужа в лоб.

И конечно же, этим все разрешилось. Поцелуй раскаяния был лучше самого лучшего из всех прекрасных слов на свете, и Джон тут же усадил жену к себе на колени, нежно сказав ей:

– Нехорошо было смеяться над злосчастными баночками с желе. Прости меня, дорогая. Такое со мной никогда больше не повторится.

Но такое с ним повторялось – увы, да! – сотни раз, и с Мег тоже, однако оба они утверждали, что это желе было самым сладким из всех, что они когда-либо делали, ибо именно в этой маленькой «семейной баночке» был сохранен их семейный мир.

После этого случая мистер Скотт явился к обеду по особому приглашению от Мег, и ему подали весьма приятное угощение вместо распаренной жены в качестве первого блюда: на сей раз Мег была так весела и грациозна и так очаровательно провела этот прием, что мистер Скотт признал, что Джону, счастливцу, повезло, и всю дорогу домой покачивал головой, сокрушаясь о трудностях холостяцкой жизни.

Осенью на долю Мег выпали новые испытания, пришел новый опыт. Сэлли Моффат возобновила с ней дружбу и то и дело забегала в маленький дом – угоститься сплетнями или приглашала «эту милую бедняжку» к себе – провести денек в ее большом доме. Мег это было приятно, потому что в пасмурную погоду она нередко чувствовала себя одиноко. Дома, у мамы, все были заняты, Джон до вечера отсутствовал, и делать было совершенно нечего, кроме как шить, читать или бесцельно слоняться по комнатам. Так что получилось вполне естественно, что Мег привыкла щебетать и сплетничать со своей подругой. Видя красивые вещи у Сэлли, она снова затосковала и стала жалеть себя – ведь у нее таких не было! Сэлли, очень добрая по натуре, часто предлагала ей пустячки из тех, что Мег так хотелось иметь, но Мег всегда отказывалась, зная, что Джон этого не одобрит, и тогда наша глупая маленькая женщина взяла да и сделала такое, чем Джон оказался еще более недоволен.

Она знала доходы своего мужа, и ей очень нравилось чувствовать, что он доверяет ей не только свое счастье, но и то, что некоторые мужчины ценят гораздо больше, – свои деньги. Ей было известно, где они хранятся, она могла свободно брать, сколько хотела, и единственное, о чем он просил, – это чтобы она вела строгий счет каждому пенни, раз в месяц оплачивала все счета и не забывала, что она – жена человека бедного. До сих пор все это ей прекрасно удавалось, она была бережлива и точна, держала свои маленькие счетные книжки в порядке и каждый месяц бесстрашно показывала их мужу. Однако в эту осень в семейный рай Мег проник змей-искуситель и соблазнил ее, подобно многим Евам наших дней, не яблоками, но платьями.

Мег было неприятно чувствовать, что ее жалеют и дают понять, что она бедна. Это ее раздражало, но она стыдилась в этом признаться и время от времени стала утешаться тем, что покупала себе что-нибудь красивое – пусть Сэлли не думает, что ей приходится экономить. После этого она всегда чувствовала, что поступила дурно, ведь эти красивые вещицы редко бывали необходимы; впрочем, они стоили так мало, что не следовало об этом беспокоиться, зато в их с Сэлли экскурсиях по магазинам Мег больше не была пассивной зрительницей.

Однако «пустячки» оказались дороже, чем кто-то мог бы себе представить, и когда в конце месяца она подвела итог, он ее несколько напугал. Джон был в тот месяц особенно занят и оставил счета на ее усмотрение, в следующем месяце он отсутствовал, но на третий месяц пришлось грандиозное подведение квартальных итогов, которого Мег никогда не могла забыть. За несколько дней до этого она совершила нечто ужасное, и ее поступок тяжко обременял ее совесть. Сэлли покупала отрезы шелка на платья, и Мег невыносимо захотелось, чтобы у нее тоже было новое платье, просто красивое, легкое платье – для вечеринок, ведь ее черное шелковое было таким обыкновенным, а тонкие вечерние наряды теперь как раз очень приняты для молоденьких женщин. Тетушка Марч в канун Нового года обычно дарила сестрам деньги – по двадцати пяти долларов на каждую. Оставалось ждать всего месяц, а перед нею лежал прелестный, фиалкового цвета шелк, идущий по очень выгодной цене, и у нее как раз были деньги, если только она решится их взять. Джон всегда говорил, что все принадлежащее ему – ее, однако сочтет ли он правильным, если она потратит не только свои будущие двадцать пять долларов, но плюс к ним еще двадцать пять из денег, отложенных на хозяйственные расходы? Вот в чем вопрос! Сэлли уговаривала Мег сделать покупку, предложила одолжить ей деньги и с самыми лучшими намерениями на свете соблазняла нашу маленькую женщину так, что у той не хватило сил противиться. В недобрый миг продавец развернул и поднял прелестные, поблескивающие серебром складки и произнес:

– Это очень выгодно, мэм, могу вас заверить!

И Мег ответила:

– Я его беру.

И шелк был отрезан и оплачен, и Сэлли восторгалась, а Мег смеялась, словно поступок этот не мог иметь последствий, но по пути домой чувство у нее было такое, будто она украла что-то и теперь полиция следует за нею по пятам.

Вернувшись домой, Мег попыталась умерить мучительные угрызения совести, раскинув перед собой прелестный шелк, однако сейчас он казался ей не таким серебристым и вроде бы даже не был ей к лицу, а слова «пятьдесят долларов» представлялись ей как бы отпечатанными на каждом полотнище ткани, словно узор. Она убрала шелк, но его образ преследовал ее, не доставляя удовольствия, как следовало бы будущему новому платью, а ужасая, будто призрак совершенной ею глупой ошибки, от которого не просто избавиться. Когда в тот вечер Джон достал счетные книги, у Мег сжалось сердце и, впервые за все время своего замужества, она почувствовала страх перед мужем. Казалось, что его добрые карие глаза глядят сурово, и, хотя он был необычайно весел, она вообразила, что он все уже обнаружил и только не намерен дать ей это понять. Все домашние счета были оплачены, все книги – в полном порядке, Джон ее похвалил и уже начал было расстегивать старый бумажник, который они называли своим «банком», когда Мег, знавшая, что «банк» пуст, остановила его руку, сказав с волнением:

– Ты еще не посмотрел мою книжку личных расходов.

Джон никогда не просил ее показывать ему эту книжку, но Мег всегда на этом настаивала, и ей обычно доставляло большое удовольствие то, как он, чисто по-мужски, поражается странным вещам, какие бывают нужны женщинам, и побуждать его самостоятельно догадываться, что такое «бигуди», яростно требовать объяснения, что означает «обними-меня-крепче», или же изумляться, как эта крохотная вещица, состоящая из трех розовых бутонов, лоскутка бархата и пары тесемок, превращается в шляпку, да еще и стоит шесть долларов.

В тот вечер он, казалось, и сам хотел бы позабавиться, подшучивая над ее записями, притворно ужасаясь ее расточительностью, как частенько это делал, на самом-то деле особенно гордясь своей бережливой женой.

Маленькая книжка была довольно медленно вынута и положена перед Джоном. Мег встала за его креслом, как бы желая разгладить морщины на усталом челе мужа, и из-за его спины проговорила, причем паника ее возрастала с каждым словом:

– Джон, милый, мне стыдно показывать тебе мою книжку, потому что я в последнее время и впрямь была ужасно расточительна. Я стала так много выходить, мне нужны всякие вещи, как ты понимаешь, а Сэлли посоветовала мне это купить, и я так и сделала, но мои новогодние деньги частично покроют эту трату, только я все равно потом об этом пожалела, потому что знаю – ты считаешь, что это у меня дурная черта.

Джон рассмеялся, вытянул ее из-за кресла и усадил рядом, добродушно ответив:

– Нечего прятаться, я же не побью тебя, если ты купила себе пару умопомрачительных ботиночек. Я очень горжусь ножками моей жены и не стану возражать, если она потратит восемь-девять долларов на свои ботинки, если они хороши.

То был один из последних ее «пустячков», и взгляд Джона упал как раз на эту запись, когда он произносил свои слова. «Ох, что же он скажет, дойдя до тех ужасающих пятидесяти долларов?» – содрогнувшись, подумала Мег.

– Это хуже, чем ботиночки, это – шелковое платье, – со спокойствием отчаяния произнесла она, желая, чтобы самое худшее было уже позади.

– Ну что же, милая, каков «треклятый итог», как выражается мистер Манталини?*

Это было вовсе не похоже на Джона, и Мег увидела, что он смотрит на нее тем прямым, искренним взглядом, какой она до сих пор всегда была готова встретить, отвечая на него столь же прямо и искренне. Она перевернула страницу и, в то же время отвернувшись от мужа, указала на цифру, которая была бы достаточно плоха и без «тех пятидесяти», но с ними казалась ей теперь отвратительной.

С минуту в комнате царила тишина, затем Джон сказал – неторопливо, но Мег почувствовала, каких усилий ему стоило не выказать своего недовольства:

– Ну, не знаю, слишком ли это много – пятьдесят долларов за платье со всеми оборками и прочими мелочами, нужными в наши дни для того, чтобы вышло вполне законченное платье.

– Оно не сшито и не отделано, – еле слышно выдохнула Мег, потому что неожиданное напоминание о грядущих затратах окончательно ее ошеломило.

– Двадцать пять ярдов шелка – довольно большая мера для того, чтобы окутать одну маленькую женщину, но у меня нет сомнений, что моя жена будет выглядеть не хуже жены Неда Моффата, когда она все эти ярды на себя наденет, – сухо заметил Джон.

– Я понимаю, что ты сердишься, Джон, но что же я могу тут поделать? Я не собираюсь зря тратить твои деньги, и я не думала, что все эти вещицы вызовут такие траты. У меня нет сил противиться, когда я вижу, как Сэлли покупает все, что ей захочется, и жалеет меня из-за того, что я этого не делаю. Я стараюсь быть всем довольной, но это трудно, и я устала быть бедной.

Последние слова прозвучали совсем тихо, и Мег подумала, что Джон их не услышал, но он их слышал, и они ранили его до глубины души, ведь ради Мег сам он отказывал себе во многих удовольствиях. А она пожалела, что не откусила себе язык в тот же миг, как произнесла эти слова, ибо Джон отшвырнул счетные книги и встал, сказав чуть дрогнувшим голосом:

– Вот этого я и боялся. Я делаю все, что могу, Мег.

Если бы он ее отругал или даже задал ей трепку, это не так надорвало бы ей сердце, как эти несколько слов. Она бросилась к нему, обняла, тесно прижавшись, проливая слезы раскаяния.

– Ах, Джон, мой любимый, добрый, усердно работающий мальчик, я не это хотела сказать, я не это имела в виду! А получилось так жестоко, так неблагодарно! Как я могла такое сказать?! О, как я могла?!

Он был к ней очень добр, охотно ее простил и ни словом ее не упрекнул, однако Мег понимала – она сказала и совершила такое, что не скоро забывается, хотя Джон, возможно, никогда больше и не упомянет об этом. Ведь она поклялась любить его и в радости, и в горе*, а теперь она – его жена! – упрекнула его в бедности, легкомысленно истратив заработанные им деньги. Это было ужасно, а самое худшее заключалось в том, что после всего произошедшего Джон вел себя так спокойно, словно ничего не случилось, только теперь он задерживался в городе дольше, чем прежде, а дома работал по ночам, когда Мег отправлялась спать и плакала до тех пор, пока глаза ее не смыкал сон. Неделя раскаяния чуть было не довела Мег до болезни, а открытие, что Джон отозвал свой заказ на новое зимнее пальто, довело ее до такого отчаяния, что на нее жалко было смотреть. В ответ на ее удивленный вопрос, почему он передумал, он просто сказал: «Я не могу себе этого позволить, моя дорогая».