Батюшков не болен

Первая война

В состоянии войны с Францией Россия находилась с 1798 года. Всё это были локальные и малоуспешные, хотя иногда и яркие, вроде Альпийских демаршей Суворова, военные эпизоды, мало значившие и в судьбе России, и в ходе большой наполеоновской игры против Англии.

Ситуация переменилась, когда Павел I, великий магистр Мальтийского ордена, счёл себя оскорблённым захватом англичанами Мальты. Наполеон воспользовался обидой русского императора. Достаточно было с почестями вернуть Павлу 6000 русских пленных, одетых в новопошитые мундиры и хорошо вооружённых; достаточно было нескольких лестных слов в адрес полководческого таланта “русского Гамлета” – а также предложения мира и даже совместного проекта – как вечно сомневающийся в себе, добродушный, но озлобленный и уязвлённый Павел сменил гнев на милость.

План, предложенный Наполеоном, был, действительно, баснословным. Наполеон хотел победить Англию в Индии, богатствами которой держалось превосходство империи. Самая безопасная дорога в Индию лежала не морем, где англичане властвовали, а через Россию. Нет Индии, нет и Англии, считал Наполеон – нужно просто самим завладеть её сокровищами.

Идея воодушевила Павла, и он отправил несколько казачьих отрядов для разведки и проложения маршрута. Предполагалось, что союзные армии встретятся неподалёку от Азовского моря и дальше пойдут совместно. Однако союз с Наполеоном означал разрыв экономических отношений с Англией. Что совершенно не устраивало богатейших людей из окружения Павла. Крупные землевладельцы, они имели капитал от торговли именно с этой державой. Вряд ли кто-то желал лишаться привычного образа жизни из-за императора, которым Наполеон так искусно манипулировал.

Не желала прекращать торговлю с Россией и Англия. Корабли её флота строились из русского леса, пушки отливались из русского чугуна, а канаты вились из дешёвой и прочной русской пеньки. Блокада означала отмену стратегического экспорта. Англия не могла допустить подобного.

Как видно, Павел повторял ошибки Петра III, который в своё время тоже решил круто переменить внешнюю политику. И ждала его та же, что и отца, участь. Сын Павла, 24-летний Александр, знал о готовящемся заговоре. Условием, которое он поставил заговорщикам, было сохранить жизнь императору; лукавое, поскольку заведомо невыполнимое требование.

Спальня Александра находилась под покоями Павла, и в ночь убийства он и его супруга Елизавета слышали всё, что происходит сверху. Потом в окнах замелькали огни; стук шагов, голоса и торжествующие крики разнеслись по этажам замка. Не добившись отречения, разгорячённые вином и страхом виселицы – заговорщики применили силу; Павел был избит и задушен шарфом; во дворце началась пьяная победная вакханалия.

Воцарившись, Александр не принял, как обещал заговорщикам, “хартию”, ограничивающую власть императора. Он даже не одарил их чинами и землями, как это делали его предшественницы. И Пален, и Яшвиль, и Панин, и братья Зубовы – были высланы по имениям и провели остаток жизни в изгойстве. Никто из них, кроме Беннигсена, не вернулся в политику. Новый царь не хотел править в окружении отцеубийц.

Активный участник заговора, Беннигсен избежит опалы, поскольку Александру требуются полководцы, на которых он может рассчитывать. Немцы и вообще в большом количестве служат в русской армии. Иностранные военные инженеры, военные врачи и генералы часто превосходят русских, многие из которых записаны в службу детьми и получают высокие звания, не имея ни опыта, ни знаний. А десятки университетов Германии, где проходят обучение будущие военачальники, гордятся многовековой славой. К тому же иностранца на русской службе не “отягчают” родственные связи, и он занимается службой, а не протекциями.

Как уже отмечалось, в начале правления Александр был больше ориентирован на Запад, и в основном в идейном, просветительском – а не политическом – плане. Он и молодые люди близкого круга (Кочубей, Строганов, Новосильцов, Чарторыйский) – желали преобразовать Россию на началах свободы и справедливости. Официальная политика, по словам Чарторыйского, “заключалась в решении держать себя в стороне от дел Европы, возможно меньше вмешиваться в них, быть в дружбе со всеми для того, чтобы иметь возможность посвятить всё своё время и внимание внутренним усовершенствованиям”. Для Александра, как раньше для Екатерины Великой, имперские интересы лежали на Юге и Востоке. Однако не зря говорят, если хочешь мира – готовься к войне; пока Александр мечтал о реформах, Наполеон подступал к границам. Оккупировав Средиземноморье, он примеривался к Константинополю, на который давно целилась Россия. Он перекраивал границы Германии и раздавал земли без учёта интересов восточной империи. Александр, первое время терпеливо сносивший демарши корсиканца, терял в России и без того невеликую популярность. Наконец, когда с территории суверенного и дружественного России государства спецслужбы Наполеона похитили герцога Энгиенского, а потом судили и казнили его – терпение Александра кончилось. Вопиющее нарушение международных норм ставило, считал он, Наполеона вне цивилизованного мира. Русский двор демонстративно облёкся в траур. В Париж была направлена нота. Россия требовала от Наполеона объяснений. Они появились незамедлительно и были оскорбительными. Раз в своё время Франция не потребовала от Александра объяснений убийства отца его – Павла, так чего же теперь Россия требует от Франции?

В новой европейской войне у России, как и прежде, не было прямых интересов. Александр считал свою миссию миротворческой. Подобное заблуждение – относительно “высокого долга России” – было порождено не только идеями эпохи Просвещения о торжестве разума, а значит и мира, но и геополитическим положением империи. Огромные размеры и богатства России создавали иллюзию, что она может диктовать условия остальному миру. И тогда, и теперь это заблуждение дорого обходилось российскому народу.

В 1805 году Александр выступил в союзе с Австрией, жаждавшей вернуть утраченные территории, и Англией, которая участвовала в войне “ленд-лизом”: современными нарезными ружьями, стрелявшими вдвое точнее и чаще французских мушкетов. Коалиционные войска и Кутузов провели против Франции несколько сдерживающих сражений, однако в решающей битве “Трёх императоров”, известной как “сражение под Аустерлицем” (1805) – союзники потерпели сокрушительное поражение. 28-летний Александр сам возглавил армию. Ему не терпелось реализовать численный перевес над французами. К тому же император не хотел ждать, когда к коалиции примкнёт Пруссия, чтобы не делить славу с Фридрихом. В том, что победа над Наполеоном обеспечена, он не сомневался. Его окрылял пример Петра Великого – Александр был первым после него, кто лично возглавил армию. Он согласился с атакующим планом австрийцев, и осмотрительный Кутузов, настаивавший на отступлении, не смог переубедить императора.

Союзники спланировали обойти Наполеона с фланга и загнать в горы. Он без труда разгадал их намерение и даже позволил наполовину реализовать его. Тем самым был растянут центр – и в нужный момент Наполеон просто ударил по самому слабому месту. В ходе разгрома союзной армии в плену оказались восемь (!) русских генералов. При том, что некоторые части отступали в боевом порядке, остальная армия и даже свита самого Александра – панически рассеялись. Царь оказался брошен и всю ночь пробирался по деревням, которые жгла и грабила его армия. Несколько гусар и верный друг Адам Чарторыйский – было всё его сопровождение. Можно представить, сколько страха и стыда он натерпелся^[15].

Чтобы отомстить Наполеону за унижение, чтобы взять реванш – он пожертвует планами о преобразовании России. Спустя девять лет он войдёт в Париж как победитель и миротворец, а вместе с ним войдёт в столицу Франции и поэт Константин Батюшков. Но каким долгим и тяжёлым будет путь к победе над собой…

О том, что армия разгромлена, в русском обществе известно не было. Наоборот, в газетах утверждалась духоподъёмная мысль, что русские одолели французов “даже с доблестью”; генералы получали награды; представили к ордену и Александра, от которого, впрочем, он по совести отказался, вместо Георгия (1-й степени как победитель) приняв лишь Георгия 4-й: как участник сражения.

Следующий, 1806 год был странным периодом – после Аустерлица русские и французы находились ни в войне, ни в мире. Ситуация переменилась только с решением Пруссии. Условия, на которых она ранее заключила мир с Наполеоном, были слишком унизительны, и в конце года Пруссия, наконец, примкнула к коалиции. Однако к тому времени, когда русская армия добралась, наконец, к театру военных действий, пруссаки уже ударили и были наголову разбиты Наполеоном при Йене и Ауэрштедте. География и несогласованность действий снова сыграли с Александром злую шутку. Когда его армия прибыла в Европу, он оказался в одиночестве перед лицом сильнейшего противника да ещё у границ собственного государства. Больше никто не прикрывал русским спину. Император снова оказался в опасной ситуации. Опыт Аустерлица кое-чему научил его, и Александр принял крайнее решение. 30 ноября 1806 года он издаёт манифест “О составлении и образовании повсеместных временных ополчений или милиций”. Он призывает усилить армию, противостоящую врагу на рубежах Отечества, гражданскими лицами.

Власть призывала дворян формировать на свой счёт бригады ополченцев и самим вступать в милицию, и 19-летний Константин Батюшков был одним из тысяч молодых дворян, кто на этот призыв с чистым сердцем откликнулся. Ему некого было выставить из крестьян, однако он мог пойти на войну сам. Несмотря на то, что “человек росту менее двух аршин двух вершков” признавался к службе не годным, Батюшков (двух аршин) был по протекции на службу принят.

Тем временем русская армия под началом Беннигсена хорошо воевала и даже закончила вничью битву при Прейсиш-Эйлау (февраль 1807). Но битва стоила большой крови, а восстанавливать армию было нечем. Беннигсен был хороший стратег и тактик, но плохо разбирался в логистике. Снабжение армии, которая воюет за тысячу вёрст от дома, оказалось никуда не годным. Литва и Белоруссия, окружавшие армию, были разорены французами и не могли обеспечить достаточно провианта. Курс бумажного рубля постоянно падал. Положение усугубляли интриги внутри главного штаба. Иностранцу Беннигсену, который даже не говорил по-русски, часто срывали планы.

Примерно в это время на театр военных действий выдвинулся батальон ополченцев-стрелков от Санкт-Петербургской губернии. Батальон состоял из 700 человек, в разной степени плохо владевших оружием. Его прикрепили к лейб-гвардии Егерскому полку, которым командовал француз-полковник Эммануил Сен-При. 23-го числа вместе с сослуживцами Батюшков салютует вдовствующей императрице Марии Фёдоровне, провожающей ратников у церкви Исаакия Далматского (стоявшего на месте ныне знаменитого Исаакиевского собора); с площади колонны выходят на Большую Морскую по направлению к Калинкину мосту, далее за город; к ночи ополченцы в Красном Селе; первая походная ночёвка Батюшкова проходит под завывание метели. Он понемногу знакомится с военными. Из офицеров-егерей, назначенных командирами ополченцев, ему ближе прочих Иван Петин. Спустя несколько лет памяти этого человека Константин Батюшков посвятит элегию. Она станет одним из лучших стихотворений в русской поэзии. Но сейчас Батюшков и Петин, пусть и находятся в одном военном формировании, ещё не знакомы. Командир среднего звена, Батюшков не знает военного искусства и толком не владеет оружием. Ему кажется, что профессиональные военные относятся к “воякам” вроде него пренебрежительно.

В поддержку царского манифеста Священный Синод официально причислил Наполеона к воинам Антихриста. Духовенство обязывалось зачитывать соответствующее обращение в храмах. Текст составил митрополит Платон, чью речь когда-то переводил юный Батюшков. “Неистовый враг мира и благословенной тишины, – писал Платон, – Наполеон Бонапарте, самовластно присвоивший себе царственный венец Франции и силою оружия, а более коварством распространивший власть свою на многие соседственные с нею государства, опустошивший мечом и пламенем их грады и селы, дерзает в исступлении злобы своей угрожать свыше покровительствуемой России вторжением в её пределы… и потрясением православной греко-российской Церкви во всей чистоте её и святости…”

Ни о каком “вторжении” ни сейчас, ни в 1812 году Наполеон не помышляет. “Потрясать” Церковь он не собирается тоже. Но что не сделаешь ради патриотического возбуждения? Примерно тогда же Батюшков отсылает письмо отцу в Даниловское, в котором сообщает о принятом решении. Тон письма взволнованный, видно, что его пишет человек отчаявшийся, но своего решения не поменявший. Единственный наследник фамилии, Батюшков собирается воевать без родительского благословения. Он не спрашивает отца, а ставит в известность. Понимая оскорбительность такого поступка, Батюшков заранее просит прощения.

“Я должен оставить Петербург, – пишет он, – не сказавшись вам, и отправиться со стрелками, чтоб их проводить до армии”.

“Надеюсь, что ваше снисхождение столь велико, любовь ваша столь горяча, что не найдёте вы ничего предосудительного в сем предприятии”.

“Я сам на сие вызвался и надеюсь, что государь вознаградитъ печаль и горесть вашу излиянием к вам щедрот своих. Ещё падаю к ногам вашим, ещё умоляю вас не сокрушаться”.

“Боже, уже ли я могу заслужить гнев моего ангела-хранителя, ибо иначе вас называть не умею!”

Для участия в походе требовались средства на провиант, транспорт и обмундирование. Не смея просить отца, юный Батюшков занимает у петербургского ростовщика 1000 рублей под 20 % годовых. Этот вексель впоследствии перейдёт к “купецким сыновьям” Дмитриевым, которые и впредь будут ссужать Батюшкова небольшими суммами.

Причин, подтолкнувших Батюшкова к столь радикальному решению, было несколько. Во-первых, поступить так предписывала честь, подтвердить которую Батюшков желал со всей пылкостью молодого дворянина. Предки поэта состояли на государевой службе с XVI века и гордились этим. Записываясь в ополчение без ведома отца, Батюшков мог рассчитывать на родительское снисхождение.

Во-вторых, Батюшков пишет, что “государь вознаградит печаль и горесть вашу излиянием к вам щедрот своих”. Это значит, что на войне можно отличиться, получить награду и даже геройски погибнуть, покрыв своё имя славой подобно персонажам античности. При том, что за участие в ополчении Батюшкову, как сотенному, и так полагаются 400 рублей в год и 30 целковых на денщика.

В-третьих, Батюшков служит в столице уже пять лет, но время уходит, а ничего не меняется. Он по-прежнему никто, “елистратишка”. Мелкий чиновник, живущий у родственников. Другое дело военный мундир и слава. Служба в армии – самый эффективный способ продвижения по служебной лестнице. То, чего на гражданской Батюшков мог добиваться годами, здесь заслуживали за одно сражение.

В-четвёртых, к 1806 году Батюшков-поэт чувствует потребность в новых событиях, чувствах, мыслях. После неудачного “поступления” в Вольное общество он хочет дистанцироваться от привычного литературного окружения. Его блистательные предшественники составили себе имя стихами во славу русского оружия. Батальными сценами пестрит “Освобождённый Иерусалим” Тассо. Так почему бы и Батюшкову не переменить участь?

А в-пятых, война была хорошей возможностью посмотреть мир.

Под знаменем Беллоны

“Я чай, твой Ахиллес пьяный, – пишет Батюшков Гнедичу, – столько вина и водки не пивал, как я походом. Пиши ко мне хоть в стихах; Музы меня совсем оставили за Красным Кабаком. Дай хоть в Риге услышать отголосок твоего песнопения”.

“Красный Кабак” был трактир на 10-й версте Петергофской дороги; здесь “подавали” вафли, музыку и катание с горок. А дальше начиналась “прескучная дорога”. К письму, которое пишет Батюшков, прилагается экспромт с “клячей величавой”, на которой поэт “пустился кое-как за славой”. Это первое из сохранившихся писем Батюшкова Гнедичу. Ахиллеса Батюшков вспоминает к тому, что Гнедич уже принялся за перевод “Илиады”. Он ждёт от друга новые главы. Он и сам теперь в роли воина. Другой дорожный экспромт получает от Батюшкова сын Оленина (Николай) – о поэте, “…которого судьбы премены / Заставили забыть источник Иппокрены”. Пришло время, иронизирует поэт, “не пёрушки чинить, но чистить лишь копьё”. Через шесть лет Николай Оленин будет убит ядром на Бородинском поле. Но представить это сейчас невозможно так же, как и то, куда военная дорога приведёт самого Константина Николаевича.

В пределах России поход следовал по маршруту Санкт-Петербург – Нарва – Дерпт – Рига – Митава – Юрбург. Большую часть времени ополченцам приходилось жить в полевых условиях. Ночевали в деревнях – в домах разного достатка и дружелюбия, или под луной, которая “низкий мой шалаш сквозь ветви освещала” (“Воспоминание”).

В ожидании передислокаций, между батальонными учениями и смотрами, офицеры проводили время за пьянством, развратом и картами. Самым популярным напитком был ром, из которого варили пунш или пили так. Его покупали втридорога у “жидов”, и часто “палёный”, то есть картофельную сивуху. От скуки и пьянства вытворялись разные “бесчинства”. Желая проверить, например, готовность солдат, один офицер спьяну поднял чуть ли не всю дивизию, которая почти снялась с места в сражение. Подобный проступок наказывался недельным арестом, а случаи бытового антисемитизма (рукоприкладство и грабёж местного населения) не наказывались никак. Впрочем, офицеры часто наказывали себя сами. Так, один отправился ночью в соседнюю деревню за водкой, но был так пьян, что по дороге уснул и был убит и ограблен неизвестными.

Полковые будни кое-как оживлялись, когда через деревни проезжал император. Другим отвлечением от скуки было купание в речках и женщины. Почти в каждом крупном населённом пункте был трактир, где по вечерам сходились офицеры расположенных поблизости батальонов. Как правило, при трактире находился публичный дом. Если публичного дома поблизости не было, “девок” заказывали хозяину “квартиры”, и тот доставлял их офицерам к столу.

“Явились две продавщицы фруктами, сахаром и ромом, – заносит в дневник офицер Василий Григорьев, – что всё и было у них куплено, а как в корзинках для продажи более не было, то принялись за собственный их товар. Дурных последствий, в таких случаях бываемых, со мною не было, полагаю оттого только, что я тотчас окупался в струях реки Аллера”.

Батюшков ничего не пишет о том, как проводил армейские досуги. Надо полагать, он не хотел ни в чём отставать от старших товарищей. Однако упоминание о нём всё же существует. Оно сохранилось в том же дневнике Василия Григорьева (от 2 марта) – тем удивительное, что совершенно случайное: “2-го. Роздых, – пишет он, – я обедал у наших офицеров Хрущёва и Батюшкова, после играли в карты, и я остался в выигрыше 20 червонных”.

До сражения оставалось три месяца.

После первого раздела Польши в 1772 году Гейльсберг (тогда Лидзбарк-Варминьски) отошёл к Пруссии. До наших дней в этом городе прекрасно сохранилась средневековая планировка, фрагменты крепостных стен и грозная громадина замка епископа, в одной из башен которого Николай Коперник, племянник своего дядюшки-епископа, сочинил “Комментарии о гипотезах”.

Можно предположить, что на другого племянника своего дядюшки, на Батюшкова, город произвёл впечатление. В дороге он бранил немцев со всем высокомерием человека, который первый раз выбрался за границу. “Уроды”, говорит он в письмах о немцах. “Ни души, ни ума у этих тварей нет”. Однако в Гейльсберге всё могло перемениться. От нищих и унылых “жидовских” деревенек здесь не осталось следа. Средневековье, которое Батюшков знал из книг, в Гейльсберге можно было увидеть и потрогать. В камнях заключалось Время, настоящую глубину которого поэт испытывал впервые. Подобных Гейльсберговским – древностей в России попросту не существовало.

Город стоял на краю Восточной Пруссии. До Гданьского залива отсюда было около 100 километров, до Кёнигсберга, откуда снабжалась русская армия – меньше 90. Сейчас это снова польский город Лидзбарк-Варминьски.

Прейсиш-Эйлау, где в феврале русская армия уже билась с Наполеоном, находился всего в 40 километерах от Гейльсберга. Сейчас это пограничный Багратионовск, мало что сохранивший на советских улицах от славного прошлого. Исход войны тогда не решился, и после весенней распутицы армии должны были сразиться снова – и почти на прежнем месте.

Под Гейльсбергом Беннигсен расположился на обеих сторонах реки Алле, хорошо укрепившись по центру возле самого города. Он ждал Наполеона по правому берегу, но тот направил авангард Мюрата по левому, чтобы отрезать русских от Кёнигсберга. Беннигсен бросил на левый Багратиона, и после некоторого отступления русские отбились и закрепились. Мюрат дождался Сульта и вместе с 30 тысячами его солдат атаковал снова. Беннигсен отправил на помощь Багратиону 25 эскадронов кавалерии Уварова. Русские снова отступили, чтобы закрепиться под самыми стенами города. Мюрат не смог взять укрепления и с тяжелейшими потерями отступил. К этому времени (около пяти вечера) на поле боя появился Наполеон. Но ни по центру, ни с фланга ему не удалось переломить ход сражения. Редуты, переходя из рук в руки, к вечеру остались за русскими. Последний штурм, в который Наполеон бросил корпус Нея (около десяти вечера), тоже не принёс результата. На поле битвы опускалась белая балтийская ночь. По мере того как артиллерийский огонь стихал, всё громче слышались стоны. В деревенском сарае, на соломе среди раненых и уже отмучившихся – сотенный командир Константин Батюшков истекал кровью. Он считал рану смертельной и прощался с жизнью.

Двух аршинов роста, субтильный, в большой чёрной фетровой шляпе с петушиным султаном, с саблей на боку, которая едва не волочилась по земле, – в армии он представлял комическое зрелище. В его обязанности входило расквартировать и накормить подопечных, а также командовать в ходе сражения. Под Гейльсбергом сотню Батюшкова бросили вместе с егерями отбивать редуты. Схватка мобилизованных ополченцев с матёрыми наполеоновскими солдатами была кровавой, егеря дрались “даже с остервенением”. Когда редут отбили, Батюшков лежал под мёртвыми телами. Он лежал без сознания с простреленной ногой – беспомощный, как раненый чижик. Его переправили через реку – туда, где находились перевязочные. Ночь он провёл на соломе. Из палаток доносились стоны и крики, это работали санитары: резали, зашивали, отпиливали. Кто-то молился, кто-то стонал; просили водки; священники причащали.

На войну Батюшков ехал на “рыжаке по чистым полям” и чувствовал себя “счастливее всех королей”. Но теперь осталось только изумление. Смерть прошла в нескольких сантиметрах, и человеку, скорченному на соломе, только предстояло осознать эту малость. Ни в одном из писем он не говорит, что чувствует – после Гейльсберга меняется сам тон его писем. Бравады и юмора больше нет – а грязь и кровь, которой были одинаково испачканы и русские, и французы, в письме не расскажешь. “Я жив, – напишет он Гнедичу из Риги. – Каким образом – Богу известно. Ранен тяжело в ногу на вылет пулею в верхнюю часть ляшки и в зад”. Вот и все подробности. Батюшков просит Гнедича писать обо всём, кроме дурных известий; ибо у него, “как у модной дамы”, теперь “нервы стали раздражительны”. Он чувствует пропасть между тем, что он есть, и тем, что он был. Коллег по цеху он высокомерно называет “ваши” (“ваши братья стихотворцы”) – но это высокомерие глубоко напуганного человека. Равнодушие смерти к жизни; превращение живого человека в машину по истреблению другого человека, не сделавшего ему ничего дурного; неразборчивость смерти к таким машинам – её обезличенность и случайность – поражают Батюшкова. “Крови, как из быка вышло”, – с изумлением пишет он.

“Ничто так не заставляет размышлять, как частые посещения госпожи смерти”.

Тот, кто вернул Батюшкова на землю, был Иван Петин. Он тоже был ранен, но легко, и оставался на ногах. В палатках, куда укладывали перевязанных, оказалось несколько раненых французских офицеров. Русские охотно делились с ними едой и водкой. Близость смерти словно уравняла врагов, и они праздновали новое рождение, нарочно громко разговаривая и даже отпуская шутки. Однако Петин, войдя в палатку, немедленно разогнал “застолье”. На замечание Батюшкова, что благородному человеку не стоит поступать таким образом, он ответил: вы делите хлеб с врагами, а на берегу умирают сотни русских. Это подействовало на Батюшкова отрезвляюще. Его судьба, разделённая в тысячах таких же, а чаще куда более страшных судеб, больше не вызывала ни жалости к себе, ни восхищения.

В реальности войны подобным чувствам просто не оставалось места.