– Чего глаза прячешь? Ну-ка на меня смотри! Есть у тебя чего с ним?
– Ну а если и есть? – Вскинувшись, бросила в лицо сестре Прасковья.– Тебе-то что? Ты мне не мать, сама разберусь!
Ольга рухнула на грузный табурет и всплеснула руками.
– Ой, дура! Ну и дура!
Бегала Прасковья теперь к Егору почти каждую ночь. Щёки ввалились, глаза светили лихорадочным блеском из очерченных тёмными кругами глубоких глазниц.
Ольга, вздыхая смотрела, как та ушивает каждую неделю одежду, качала головой, но больше ничего не говорила.
Зима подобралась незаметно. Намела колючего снега, замела редкие тропки, натоптанные десятками усталых ног. Солнце, еле показавшись над горизонтом, замертво падало без сил обратно, оставляя людей с тоскливой темноте.
Выходя с фермы, Прасковья не сразу заметила в темноте щуплую фигурку.
– Ох, бабоньки, темень-то какая, жуть! Ты, Пашка, дорогу нам подсветишь, поди? Вон глаза-то как горят! – звонким визгливым голосом подначивала Прасковью толстая Пузаниха.
Фигурка метнулась из темноты, налетела на Прасковью, как коршун:
– Ах ты, паскуда! Мало тебе Кольки было, ты и этого мужика увести у меня решила! Ах ты, б.дь, – верещала Ирина, таская Прасковью за́ волосы прямо перед толпой доярок. – Я тебе покажу, как под чужих мужиков ложиться!
Оторопевшая сначала Прасковья начала бить, не глядя, по всему, до чего доставали руки. Бабы с трудом растащили сцепившихся женщин.
Ирина сбежала обратно в темноту и метель, поминутно оборачиваясь и выкрикивая ругательства.
Прасковья тяжело отдышалась, обвела глазами притихших баб и кинулась со всех ног к дому.
Вечером в доме было тихо. Санька усадил ребятню за книги, Ванятка, младший, терпеливо чертил каракули на листках старых тетрадок, Ольга растопила печь и месила тесто.
Прасковья молча сидела на колченогом табурете и невидящим взглядом утопала в пляшущем огне. Вспоминался ей Колька, недолгая с ним семейная жизнь, букетики полевых цветов. Сгорали воспоминания в жаркой печи, коптились и чернели, растворяясь с каждым отсчётом настенных ходиков.
В сенях громко забухало, шумно сморкнулось, и в избу вошел председатель, принеся с мороза облако холодного пара.
– Вечер добрый, бабоньки. Можно ли?
– Проходи, Иван Степаныч. – Ольга обмахнула табурет и пододвинула его ближе к председателю. Тот нерешительно помялся на пороге, кряхтя, выудил ноги из огромных валенок и уселся напротив Прасковьи.
– Ну, как вы тут справляйтесь-то?
– Да ничего, живем, слава Богу, – отозвалась Ольга.
– Тут, бабоньки, дело такое.. Не выделил район вам пока дотацию на дом. Придётся ещё потерпеть.
– Ну что ж делать, потерпим.
Повисло неловкое молчание, председатель прокашлялся, смял шапку.
– Ну пойду я, бабоньки.
Ещё потоптался и наконец решился.
– Пошептаться бы мне с тобой, Паша.
– Да говори уж, чего там, – глухо прошептала Прасковья.
– Да бабы тут судачат, – завел председатель, смущённо оглянувшись на Ольгу. – Ты бы не связывалась с Егором-то, сама знаешь, ненадёжный мужичонка, обидит тебя. А ты и так уже горя хлебнула через край…
Прасковья, не дослушав, приподнялась с табурета, уставилась на председателя недобрыми глазами и, приблизившись к нему вплотную, больно ткнула пальцем в грудь.
– А ты чего это, Иван Степаныч, забеспокоился вдруг. Как дом мне поставить – так потерпи́те, а как бабьи сплетни собирать – так пожалста! А? Или хочешь чего? А что, баба молодая, одинокая, никому не откажет, да!? Так у тебя жена вроде есть, кобель старый! Или мне ей рассказать, как ты тут вьёшься?!
Прасковья сорвалась на крик, ребятня испуганно столпилась в дверном проёме, а Ольга охнув, прижала ладони к щекам:
– Паша! Паш! Опомнись! Ты что такое несёшь-то!
Председатель крякнул от неожиданности, задом попятился к выходу и, на ходу пихая ноги в валенки, выбежал, громко хлопнув дверью.
Прасковья обвела взглядом притихших домочадцев, схватила платок, шубу и вылетела вслед за председателем.
На крыльце долго вдыхала морозный воздух, пыталась унять дрожь в коленях и коло́тящееся сердце. В конце концов медленно двинулась в сторону егорова дома.
Кожа на спине Егора была тонкой-тонкой, усеянной конопушками и редкими волосинками. Прасковья нежно вела пальцем по торчащим рёбрам и лопаткам.
– Егор.
– Мм?
– Спишь?
– Сплю.
– Егор, про нас вся деревня уже судачит. Пора может съехаться уже? В глаза смотреть людям стыдно.
– Так не смотри.
– Егор!
Егор кряхтя повернулся к Прасковье и потер сонные глаза:
– Чего ты прицепилась ко мне, как репей? Я ж тебе не обещал ничего вроде. Ходишь – ходи, не гонит никто. А жить-то с тобой зачем? Мне и так неплохо. Тем более, прицеп у тебя. Пришла, так спи давай.
И снова отвернулся..
Прасковья забилась в угол кровати, ошарашено смотрела ему в спину, а когда тот начал похрапывать, тихонько встала, оделась и бесшумно вышла, притворив хлипкую дверь.
Метель давно улеглась, снежинки весело искрили в лунном свете. Прасковья тяжело передвигала ноги в глубоком снегу. На месте пожарища она зацепилась за торчащую головёшку, упала лицом в снег. Кое-как поднявшись, с остервенением начала выдирать головёшку из снега, наконец справилась, со всей злости швырнула её в останки сгоревшей избы и завыла сдавленно и жалобно.
1Сенки (разг) – сени, пристройка к частному дому