Анютка за лето вытянулась, на голову переросла уже 9-летнего брата. Ольга выудила для неё из чулана свою старенькую цигейковую шубку и модную когда-то огромную меховую шапку. Одежду погорельцам собирали всей деревней, перетряса́ли мешки на чердаках, выуживая растянутые свитера и штаны с потёртыми коленками. А вот куртки зимней для Анютки не нашлось. Так и бегала она за братьями в ольгиной шубе, путалась в её длинных пола́х, запиналась и падала, хохоча и поправляя сползшую на глаза шапку снежными варежками.
День выдался морозный, безветренный. Солнце после долгого изнуряющего карантина ярко разгоралось на хрустящем небе, отражалось в миллиардах снежинок и весело слепило глаза. Санька скомандовал устроить лыжную прогулку. Помог закрепить лыжи Вовке, младшему брату, ловко подтолкнул в крепления анюткины ноги в безразмерных валенках и они втроём весело двинулись вдоль улицы.
Шебутные парни умчали далеко вперёд, пока Анютка, завёрнутая в большую тёткину шубу, еле переставляла ноги. В конце концов, запутавшись в длинных полах и потеряв равновесие, она рухнула прямо в сугроб. Долго барахталась, пытаясь развернуть неудобные лыжи, когда почувствовала, как кто-то тянет её за рукав. Мальчишка в шапке-ушанке и старенькой куртке разглядывал заснеженную Анютку с пристальным до неприличия любопытством, пока та отряхивалась от снега.
– Чего глядишь, ушастый? Ты кто? – Анютке досадно было так опростоволоситься перед незнакомым мальчиком, будто она неумеха какая неповоротливая.
– Пашка.
– Чей ты, Пашка? Что-то я тебя не видела раньше тут. К бабке в гости приехал?
– Нет, мы тут с мамкой живём, – парнишка шмыгнул и повёл рукой на слепые оконца старой избёнки. – А бабка моя умерла. И деда умер. Мамка в магазине работает.
– А я не хожу в магазин, у нас денег нет. А ты почему в школу тогда не ходишь?
– Хожу, – вздохнул парнишка. – Только болел я долго, дома сидел.
– С мамкой?
– Почему с мамкой? Мамка работает. Я и сам уже взрослый. – Удивился Пашка. – Я и картоху сварить сам могу, и дом подмести. Мамка говорит, один я у неё в доме мужчина, помогать должен.
– А-а, мы тоже мамкам помогаем.
– Как это мамкам? У вас их много что-ли?
– Ну две. Моя мамка и тёть Оля. У нас дом летом погорел, и папка погорел. Мы теперь у тёть Оли живем. Вон братья мои, – ткнула Анютка в запыхавшихся Саньку с Вовкой.
Те заметили пропажу Анютки и наперегонки возвращались с дальнего конца улицы.
– Пойдешь с нами на лыжах, Пашка?
– Не-е-е, мне нельзя далеко уходить. Мамка заругает, да и лыж у меня нету, – глубоко вздохнул Пашка и побрёл к калитке.
Зима шла своим чередом. Скоро закапали с крыш радостные капели, дороги развезло снежной кашей. На Пасху напекли куличей, выварили в луковой шелухе яйца, и бабы потянулись к церкви освящать угощения.
Прасковья стояла с зажжённой свечой в руке, глядела на подёрнутые пылью и паутиной высокие своды, на тёмные самописные иконы, вспоминала последнюю Пасху с мужем. Так же стояли они пред образами с корзинками, с пушистыми ветками вербы. Коля то и дело шептал на ухо жене непристойности, а она прыскала в ладошку, как девчонка-пятиклассница, румяне́ла щёками и била небольно мужа по руке.
Сейчас она стояла одна-одинёшенька посреди толпы и не смахивала набегавшие крупные слёзы.
Перед Троицей решила Прасковья сходить на кладбище, прибрать к празднику могилку мужа. Ребятню распустили на каникулы, и они, ошалев от свободы и долгожданного тепла, носились ватагой по округе. Ольга затеяла стряпню, месила крутое тесто на пироги, варила прошлогодние сушеные грибы да малину. Все были при деле, и Прасковья отправилась одна.
Поля́ наливались уже душистым разнотравьем, запоздалым из-за долгих холодов. Курчавые облака спешно неслись по умытому небу. Прасковья закрыла глаза и жадно вдыхала в себя воздух, напоённый запахами клевера и тысячелистника.
На кладбище чивиркали редкие птички, где-то переговаривались негромко деревенские, пришедшие проведать усопших родственников.
– Здравствуй, Коля. – присела на скамеечку Прасковья.
«Крест менять пора, памятник заказывать,» – буднично мелькнуло в голове.
– Вот, Коленька, как, – начала она рассказывать мужу новости. – Зиму пережили, значит опять жить будем. Анютка первый класс уж закончила, вытянулась вся, худющая, как жердь. Мы с Ольгой работаем, ребят-то подымать надо. Председатель обещал помощь нам выбить по потере кормильца, крышу, глядишь, перекроем. А то прохудилась совсем. Всю вёсну с вёдрами про́жили. А крышу крыть, сам ведь знаешь, мужик нужён. А какой мужик задарма работать станет. Тому бутылку поставь, этому рубля дай. Ох, Коленька, не сладко нам, бабам, без мужика-то. Был ты один, да и то нас покинул.
Прасковья и сама не заметила, как разжалобила себя до слёз и зарыдала по-бабьи, от души, чтоб выплакать давнюю боль до самого дна да и наполняться ей снова, постепенно, неторопливо.
– А ведь, знаешь, зазноба ж твоя вернулась. – Вдоволь наплакавшись, вдруг вспомнила Прасковья. – Не сложилось, видать, в городе-то. Да не одна, с дитём вернулась. Нагуляла с кем-то. В магазине работает, да я туда и не хожу. Ольга говорит, всё такая же фифа раскрашенная. Какой мужик не зайдет, все с ним хи-хи да ха-ха. Тьфу, шалава. Нисколечки не изменилась. И правильно, Коленька, что бросил ты её. Уж сколько старики её слез выплакали, пока она по парням местным бегала. Да и в городе ничуть не лучше, видать, себя показала.
Наговорившись, Прасковья принялась за уборку. Свалив в кучу чёрный сухостой, что остался ещё с Покрова, начала дёргать сорную траву. Среди сочных стеблей обнаружила увядший букет ландышей и удивлённо уставилась на крест, словно требуя от мужа немедленного ответа.
– А это кто это, Коленька, цветы тебе на могилку носит, а?
Подумала с минуту, ничего дельного не придумала и бросила цветы к остальному мусору.
Когда уборка была завершена, Прасковья ещё повздыхала у могилки, перекрестилась, поклонилась кресту и двинулась на выход. Внезапно взгляд её запнулся о два букетика ландышей в стеклянных баночках.
«Дергачёв Степан Матвеевич. Дергачёва Евдокия Кузминична – прочитала она на чёрных табличках. – Так вон оно как. Родителей навестила, решила и к мужику чужому заглянуть. Ах ты, курва. Живому прохода не давала и мёртвого в покое не оставишь!»