Хватит выгорать. Как миллениалы стали самым уставшим поколением

Когда другие мои бабушка и дедушка вышли на пенсию в конце 80-х годов, они смогли жить – не роскошно, но тем не менее – на свои пособия по социальному обеспечению. Сегодня социальное обеспечение едва покрывает основные расходы, приходится выживать. И все же идея личной ответственности сохраняется: если хорошо спланировать и начать откладывать деньги уже в начале карьеры, теоретически все будет хорошо. Но все равно нет гарантий, что в старости не придется выживать от чека до чека даже после долгих лет упорного труда. До Великой депрессии американский путь был таков: подавляющее большинство населения страны жило в безнадежной незащищенности. Вот через что прошло Величайшее поколение; именно эти истории с благоговением, сравнимым с любой военной историей, передавались детям-бумерам. Именно поэтому трудно поверить, что любое из поколений добровольно вернется на тот путь снова.

Хоть в это, как и во многие другие противоречивые идеологические повороты, трудно поверить, их легко объяснить. В конце концов, американцы обожают идею селф-мейд стартапера, успех которого зависит от настойчивости и упорства. Но миф о добившемся всего американце, как и все мифы, основан на некоем устойчивом умышленном невежестве, часто увековеченном теми, кто уже извлек из него выгоду.

Например, принцип «самому встать на ноги» живуч потому, что люди не обращали внимания, кто действительно поднимается сам, а кому все-таки помогают. Из-за федеральных программ и регламентов, начиная Законом о фермерах и участке и заканчивая Законом о правах военнослужащих – программ, которые часто игнорировали цветных и женщин, – принцип самопродвижения на самом деле игнорирует все пути, которыми упорный труд индивидуума мог бы укорениться и расцвести.

Но все почувствуют себя намного легче и смелее, если история восхождения среднего класса будет связана с индивидуальными упорными стараниями. Ведь никто не хочет потерять ни толики благ, завоеванных тяжелым трудом. Это объясняет популярность «священной войны за сознательность» как среди бумеров, так и среди их родителей: представители среднего класса были настолько напуганы экономической нестабильностью, что каждый стал сам за себя. Они помогли избрать таких лидеров, как президент Рональд Рейган, который обещал «защитить» средний класс, снизив налоги, хотя на практике политика Рейгана привела к отмене многих программ, которые изначально позволяли среднему классу достичь своего статуса. На уровне штатов они избирали законодателей, которые принимали законы о «праве на труд», чтобы лишить полномочий профсоюзы, которые все чаще стали считаться жадными, коррумпированными разрушителями конкурентоспособности Америки на мировом рынке.

Девиз «каждый сам за себя» также оправдывал ликвидацию социальных служб: они демонизировали «королев пособий» и поддерживали новую мудрость о том, что программы, предназначенные для борьбы с бедностью, на самом деле лишь укрепляют ее. Это означало всестороннее сокращение департаментов, например, жилищного строительства и развития, которые существенно влияли на цветные сообщества. Как объяснил в 1993 году Морис А. Сент-Пьер в Journal of Black Studies, «политика администрации Рейгана, основанная на философии трудолюбия, независимости, бережливости, минимального вмешательства государства в жизнь граждан и возвращения Америке былого величия, более негативно затронула бедных, многие из которых чернокожие, чем экономически более обеспеченных людей»^[30].

Лучший путь к коллективному благу, согласно рейганизму, заключался в пристальном внимании к культивированию себя и своего, отстранении от последствий, которые отразятся на детях и внуках в дальнейшем. Это представление развилось в единственный, вроде бы шутливый аргумент о том, что (белые, принадлежащие к среднему классу) бумеры по сути своей социопаты: они лишены эмпатии, эгоистичны и крайне неуважительны к другим. В своей книге «Поколение социопатов: как бэби-бумеры предали Америку» (A Generation of Sociopaths: How Baby Boomers Betrayed America), опубликованной в 2017 году, Брюс Гибни утверждает, что бумеры также асоциальны: не в смысле «не любят вечеринки», а в смысле «не обращают внимания на других».

Гибни не строит научных гипотез, но сейчас его всеобъемлющий тезис кажется все более правдоподобным. Еще в 1989 году Барбара Эренрайх сформулировала похожую идею. Прослеживая развитие студенческого протестного движения, отрицательную реакцию на него и беспокойство по поводу вновь расширившейся и оказавшейся под угрозой стабильности среднего класса, она утверждает, что бумеры отказались от либерализма 60-х годов и перешли к «более злобному, более эгоистичному мировоззрению, враждебному к чаяниям тех, кому повезло меньше»^[31]. Они разорвали «общественный договор», который, по словам экономистов Матиаса Допке и Фабрицио Зилиботти, определил послевоенный период, «и решили заботиться о себе: они вкладывали больше средств в свое образование и личный успех, умаляя значение социальной защиты»^[32].

Однако критики и ученые того времени осторожно замечают, что так себя вел в основном богатый и «профессиональный» средний класс, состоящий из менеджеров, выпускников колледжей, профессоров, докторов, писателей и консультантов, чей классовый статус был «подтвержден» объединением организации и знания. В основном, но не исключительно, они были белыми; скорее всего, жили в пригородах, но были рассеяны по всем Соединенным Штатам, селились в городах с колледжами и фабриками. Им выплачивали ежемесячную ставку, а не оплачивали почасовую работу, они не состояли в профсоюзе.

Хотя эти профессиональные представители среднего класса бумеров отнюдь не были большинством – они составляли всего 20 % населения, – их близость к рычагам власти и культурная влиятельность придавали им, а также идеологии, которую они принимали и распространяли, огромную силу. Они были «элитой», и, как утверждает Эренрайх, «как элита, осознающая свой статус, они его всячески защищали, даже если это означало едва ли риторический отказ от таких официальных ценностей, как демократия и справедливость»^[33].

Такая враждебность по отношению к другим основывалась, по крайней мере, частично, на страхе падения с высоты своего класса и последующего за этим социального унижения^[34]. Чтобы избежать такой участи, некоторые из молодых бумеров – выпускники конца 70-х и начала 80-х годов – стали переосмыслять цель образования и потребления. Как и миллениалы, выпустившиеся во время и после Мирового кризиса, они, закончив школу или колледж, не знали, куда податься. Они были первыми бумерами, вышедшими на работу после «экономического чуда», и все же понимали, что их путь к обеспеченности среднего класса отличается от пути родителей.

Эренрайх называет это новое мышление «стратегией яппи». Как и хипстеры конца 2000-х годов, яппи (или молодые городские профессионалы) были категорией граждан, которой мало кто хотел быть, их также безжалостно высмеивали в публикациях вроде «Настольной книги яппи» (The Yuppie Hand-book). Но их популярность в трендовых СМИ как культурных козлов отпущения задала новое направление развития общества, одновременно обескураживающее и желанное.

Самыми стереотипными яппи были бакалавры из Нью-Йорка, работающие в финансовой, консалтинговой или юридической сфере. Своим расточительством они отвергали бережливость родителей, щедро отстегивая на гаджеты (Cuisinart) и изысканные продукты (вяленые помидоры, суши), а также на статусные отпуска (Багамы) и покупки (Rolex). Они любили вино, комнатные растения и новомодный «джоггинг». Они скупали недвижимость в джентрифицирующихся районах, задирая цены так, что никто, кроме других яппи, себе не мог этого позволить. (Если вам это напоминает слегка устаревшую версию нашей сегодняшней потребительской культуры, то так оно и есть).

И конечно, они не стеснялись того, что любят деньги. Как говорилось в культовой ключевой статье Newsweek, яппи «ровным строем продефелировали через 60-е годы, затем разбежались на миллион одиноких джоггеров, оседлав гребни своих собственных альфа-волн, и вот они снова здесь, не отрывают глаз от витиеватых серых колонок Wall Street Journal, они мчатся в аэропорт, подгоняя 1980-е годы, сидя на заднем сиденье лимузина». Они не обязательно были Гордоном Гекко из «Уолл-стрит» 1987 года, но Гекко был воплощением их худших черт. В отличие от ранних бумеров «они не тратили время на «поиски себя» и не присоединялись к радикальным движениям, – пишет Эренрайх. – Они сразу окунулись в экономическую жизнь, одинаково рьяно зарабатывая и тратя». То, что «яппи» звучит почти как «хиппи» – название одной из радикальных протестных групп 1960-х годов, было частью задумки. Хиппи стали корпоратом.

По словам Эренрайх, первым принципом яппи был «поспешный прагматизм»: нужно выбрать специальность, которая позволит быстро заработать много денег. За десять лет с начала 1970-х годов число изучающих английский язык сократилось почти на 50 %, как и число изучающих социальные науки. В тот же период число студентов, специализирующихся на бизнесе, удвоилось^[35].

Этот «прагматизм» должен быть знаком миллениалам. Яппи хотели того, к чему их приучили, то есть того же, к чему приучили миллениалов из среднего класса: родительского образа жизни среднего класса, если не принадлежности к еще более высокой социально-экономической группе. Но в связи с изменениями в экономике диплом колледжа уже не мог гарантировать такой образ жизни. Они должны были выбрать правильную специальность и найти правильную работу, чтобы укрепить этот элитный статус, перестать барахтаться, чтобы удержаться на плаву.

Однако «правильная работа» часто усугубляла условия, из-за которых яппи изначально впадали в бешенство. Как отмечает историк Дилан Готлиб, яппи были «бенефициарами неравного социального порядка, который они помогли создать»^[36]. Чтобы они могли удержаться на плаву, другие должны опуститься на дно: таковы экономические убытки от суетливых действий яппи – биржевых маклеров, консультантов и корпоративных юристов.

Именно поэтому яппи стали такой горячей темой в разговорах о 80-х и бумерах в целом: «дискуссии о яппи помогали осмыслять упадок производства и подъем финансовой, деловой и обслуживающией индустрий, – объясняет Готлиб. – Яппи символизировали растущее неравенство между образованным высшим средним классом и брошенными на произвол судьбы».

Не все бумеры были яппи – вовсе нет – но размышления о действиях яппи дают нам возможность увидеть более масштабные тревоги бумеров среднего класса. Они сформировались в 70-е годы, накалились в 80-е и выкристаллизовались в 90-х. Иногда вину за конец процветания возлагают на «вездесущее правительство», иногда на смутное понимание глобальной конкуренции. Эта проблема обострялась во время небольших экономических кризисов, но «восстановления» приносили лишь временное облегчение. Некоторым бумерам удалось сохранить классовый статус своих родителей, в то время как другие стали так называемым «исчезающим средним классом», то есть рабочим средним классом, у которых окончательно отобрали рабочие места и классовую безопасность. Но поколение все так же мучал животрепещущий вопрос: куда делась наша безопасность и почему мы не можем ее вернуть?

Фоновая нервозность по поводу своего классового статуса и тщетные попытки найти работу, которая позволит сохранить это положение, – так выглядело выгорание у бумеров. У них не было мобильных телефонов или огромных долгов за обучение, которые усугубляли состояние, но они жили с постоянным предчувствием беды, борясь с психологическими нагрузками, вызванными повседневной нестабильностью.

Призма экономической истории помогает объяснить многое в поведении бумеров: и их привычки голосовать, и их зацикленность на себе. Но если вы так и не поняли, причем тут выгорание миллениалов, подумайте вот о чем: окруженные ощутимыми угрозами и растущей неопределенностью, бумеры среднего класса сконцентрировались на том, что они могли контролировать – на своих детях.

2
Стать взрослым в детстве

«У меня уже в семь лет было дел невпроворот». Вот что рассказала мне Кейтлин, девушка смешанной расы, выросшая в пригороде Вашингтона в 1980-х годах. Сначала она ходила на всяческие кружки: плавание, бейсбол для детей, рисование – каждый день после школы был чем-то занят. В средней школе она смогла сама выбрать факультативы и увлеклась танцами и театром. Родители работали на полную занятость, а отец часто бывал в разъездах, поэтому гувернантка возила ее на занятия, забирала после и проверяла домашнюю работу после школы. Ее мама очень переживала за оценки – ей нужны были только пятерки и четверки – и следила, чтобы она всегда общалась с «правильными» ребятами.

«Повзрослев, я поняла, что переживаю, если ничего не делаю, – говорит Кейтлин. – Мне стыдно, если просто отдыхаю. Даже в колледже я поняла, что, если буду сдавать восемнадцать-девятнадцать предметов в семестр, работать в кампусе, вступать в клубы, волонтерить, участвовать в спектаклях и мюзиклах, я все равно буду чувствовать, что делаю недостаточно».

Стефани, белокожая девушка, родилась в 1982 году и выросла в Северном Айдахо, в нескольких милях от канадской границы. Ее отец был лесорубом и работал с трех часов утра до ночи; мать сидела дома со Стефани и ее четырьмя братьями и сестрами. Все ее бабушки и дедушки, пара тетей и дядь жили неподалеку, и она хорошо со всеми общалась. Уже в раннем детстве им с братьями и сестрами разрешали кататься на велосипедах по округе; летом они ходили в начальную школу неподалеку и часами играли без присмотра. Вместе с двоюродными братьями и сестрами они допоздна играли на улице в пни жестянку, захват флага, казаков-разбойников, опять же, без присмотра.

В средней школе семья Стефани переехала за город на участок площадью 200 соток. «Мы часто строили крепости, жгли костры и, по сути, были предоставлены сами себе», – рассказала она. Ее мама учила ее читать, но особо не вмешивалась в домашние задания. У них не было никакого «расписания», они только ходили в церковь по воскресеньям и раз в месяц собирались всей семьей в доме ее бабушки и дедушки, чтобы отпраздновать чей-нибудь день рождения.

Кейтлин и Стефани росли за тысячи километров друг от друга в разных социально-экономических условиях и в разное время. Их примеры – две парадигмы воспитания детей и представления о том, как должна выглядеть «подготовка» ко взрослой жизни, одна из которых на протяжении детства миллениалов все сильнее вытесняла другую. Люди знали о происходящем сдвиге, но его практически никто подробно и пристально не изучал. По крайней мере, до Аннет Ларо.

С 1990 года Ларо, социолог из Пенсильванского университета, пять лет следила за 88 детьми, начиная с третьего класса. Так же как Кейтлин и Стефани, они были из разных экономических и расовых слоев; они ходили в разные школы и совершенно по-разному представляли внеурочные занятия.

В ходе исследования Ларо и ее ассистенты максимально незаметно внедрялись в быт детей и их семей и проводили с ними много времени, как дома, так и во дворе. Целью было понять в мельчайших подробностях, как менялось воспитание детей и связанные с ним представления о детстве в разных социально-экономических группах. Они познакомились с «малышом Билли» Янелли, белым мальчиком, который жил в небольшом аккуратном доме; его родители бросили среднюю школу. Его мать работала уборщицей в богатых семьях в пригороде, отец был маляром. В школе он учился на четверки, но вел себя несносно; учительница называла его «балбесом». За исключением одного спортивного кружка, после школы малыш Билли часто играл с соседскими детьми или с родственниками, большинство из которых жили неподалеку.

Стейси Маршалл, чернокожая девочка, жила в пригородном районе для среднего класса с сестрой и родителями, которые переехали с Юга, чтобы в будущем дети могли учиться в колледже в этом районе. Ее отец был государственным служащим, мать работала в сфере, которую сейчас называют «технологической». Стейси училась играть на фортепиано, была искусной гимнасткой, а летом ездила в лагеря. Когда ее не хотели брать в программу для одаренных и талантливых в школе, мать организовала ей повторные пробы. Несмотря на то, что Маршаллы хорошо зарабатывали – достаточно, чтобы покупать девочкам самые модные игрушки и одежду, – они всегда беспокоились о деньгах и боялись сокращений в промышленности.

Или Гаррет Талингер, один из трех братьев, выросший в почти полностью «белом» и престижном районе пригорода. Его родители окончили университеты Лиги плюща, много работали и едва успевали ездить в командировки по работе консультантами. У них был бассейн, постоянная уборщица и членство в элитном частном загородном клубе. Но родители редко говорили о деньгах, даже когда мать Гарретта ушла с работы, чтобы проводить больше времени с семьей, а расходы пришлось урезать.

Талингеры жили по «расписанию», которое было переполнено отборочными, тренировками и играми, на многие из которых нужно было выезжать. Гарретт участвовал в специальных лигах и турнирах по трем видам спорта, учился играть на фортепиано и саксофоне. Он был способным учеником и хорошо вел себя на уроках, но при этом часто переутомлялся, «соперничал и враждовал» со своими братьями и обижался, что родители не зарабатывают достаточно, чтобы отправить его обратно в дорогую частную школу, в которой он учился раньше. Во многом жизнь Гарретта похожа на дурацкий стереотип о миллениалах: вечно занятой, богатенький и, что довольно легко представить через пару лет, выгоревший.

Ларо обнаружила разделение между родителями, которые практиковали то, что она назвала «планируемым воспитанием», и родителями, как правило, принадлежавшими к низшему классу, которые отказывались или не могли постоянно заниматься с детьми и составлять будущее резюме. Не то чтобы родители из низшего класса были плохими, просто навыки, которые они взращивали в своих детях, включая независимость и воображение, не ценятся на буржуазном рабочем месте. Чтобы на такой работе заметили, нужны планы, обстоятельное резюме, умение легко и уверенно общаться с авторитетными людьми, врожденное понимание того, как работает должностная лестница. Нужны связи, готовность к многозадачности и стремление работать сверхурочно.

Некоторых миллениалов воспитывали таким образом, а они то сопротивлялись, то примирялись с благими намерениями своих родителей. Другие всю жизнь боролись за то, чтобы перенять и примерить на себя те модели поведения, которым их никогда не учили. Очень многое зависит от того, когда, где и как вас воспитывали: были ли ваши родители женаты или разведены, жили ли вы в городе или посреди открытых просторов, какие «занятия» были вам доступны, не говоря уже о том, были ли они вам по карману. Но общая для всего поколения черта не меняется: «преуспеть», будучи ребенком-миллениалом, по крайней мере в соответствии с общественными стандартами среднего класса, означало подготовить себя к выгоранию.

* * *

Принципы планируемого воспитания могут показаться знакомыми, потому что именно их представили и негласно признали «правильным» воспитанием 30 лет назад. Расписание ребенка – начиная со сна и заканчивая конкурсными танцами, музыкой или спортом – важнее расписания родителей; благополучие ребенка и, куда важнее, его потенциальная успешность превыше всего. Детское питание должно быть домашним; игры для малышей должны быть развивающими; при необходимости следует привлекать частных репетиторов.

В рамках планируемого воспитания ребенок должен развить большой словарный запас, не бояться задавать вопросы влиятельным взрослым, отстаивать свои собственные потребности, а также научиться договариваться и быть готовым к соблюдению расписания в раннем возрасте. Он должен стать коммуникабельным, хорошим и многозадачным сотрудником. Другими словами, каждая сфера жизни ребенка может быть усовершенствована для подготовки к его дальнейшему выходу в трудовой мир. За годы до наступления взрослой жизни они становятся маленькими-взрослыми, с сопутствующими тревогами и ожиданиями.

По своей сути планируемое воспитание – это метод среднего класса. Но за последние 30 лет его идеалы распространились далеко за классовые границы, став основой «хорошего воспитания», особенно для тех, кто выпал или опасался выпасть из среднего класса. И хотя никто за пределами научного сообщества не называл это «планируемым воспитанием», бумеры из разных уголков США рассказывали мне, как они стремятся к любой работающей вариации идеала

Например, когда Сью и ее муж воспитывали своих детей-миллениалов в Филадельфии, они оба были «синими воротничками» и жили от зарплаты до зарплаты. В ее понимании планируемое воспитание – это ежемесячно экономить, чтобы покрыть расходы на обучение в местной католической школе.

С 1983 по 1987 год Рита одна воспитывала двоих детей, переезжая из города в город. Она знала, что было бы полезно волонтерить в школе детей, но из-за графика не успевала, несмотря на то что они жили всего в квартале от школы. И хотя семья жила за чертой бедности, она все равно откладывала $10 в месяц, чтобы обеспечить те «развивашки», которые она могла себе позволить – летний поход с палатками.

Синди, испаноязычная мать из Южного Техаса, всегда еле сводила концы с концами, особенно после того, как их с мужем сократили. По ее словам, этот опыт сблизил их семью и укрепил их в вере. Несмотря на финансовые трудности, они с мужем сосредоточились на детях. Она помогала их учителям с трудоемкими заданиями, сопровождала выездные экскурсии и мероприятия, занималась сбором средств. «Мы жили и многим поступались ради наших детей, – говорит она. – Сначала дети, потом брак».

В силу моего возраста (я же престарелый миллениал) и места проживания (как и Стефани, я жила в маленьком городке в Северном Айдахо), мои родители либо пропустили, либо не повелись, либо забили, либо у них просто не было возможности принять многие постулаты планируемого воспитания. Но это не значит, что моя мама, как главный воспитатель, целенаправленно или случайно не использовала некоторые его методы в моем детстве.

По ее словам, главные постулаты родительской философии моей мамы в основном строились на знаниях, которые она получила на занятиях по педагогике, особенно по психологии развития. «Я искала занятие, которое формировало бы твое мышление с ранних лет, – говорила она мне, например, про чтение двух книг каждый вечер, – и чтобы привить любовь к чтению, и чтобы придерживаться расписания и четко понимать, когда тебе пора спать», и кормила три раза в день, не разрешая много перекусывать.

Я ходила в детский сад на три часа в день в подвале нашей церкви, насколько я помню, он мне очень нравился. Поскольку моя мама подрабатывала из дома, она могла забирать меня, подвозить и присматривать за мной все остальное время. За мой детский сад не было конкуренции, никто даже в очередь не вставал. В начальной школе я доходила за пять минут до автобусной остановки и 15 минут тратила на всю дорогу до школы. Примерно с четвертого класса, когда моя мама вернулась на работу, мне разрешили оставаться дома одной после школы – этим временем я дорожила больше всего, тогда я постоянно ела мини-пиццу и смотрела «Звездный путь: следующее поколение».

В отличие от многих миллениалов из среднего класса, меня отправили на факультативы только во втором классе, на фортепиано. Моя мама играла и считала, что научиться читать ноты и знать, «каково это – играть», очень важно. «Мне не была важна дисциплина, или другие достоинства, или важность игры перед зрителями», – недавно рассказала она.

Поскольку моя мама, переехав в Айдахо, бросила работу учителя в элитной частной школе в Миннесоте, она чувствовала, что «чем-то обязана» нам с братом: она стала президентом родительского комитета, ее избрали в школьный совет. В городе было не так много «развивающих» кружков, но она записывала меня туда, где было свободно, обычно если мне что-то сильно нравилось: я была скаутом, продолжала играть на фортепиано. Я любила писать, и она поощряла это, предлагая мне писать сочинения с одной из ее подруг, которая преподавала английский в старшей школе. Я любила читать, но по соглашению я должна была на каждую свою книгу читать «Клуб нянек»^[37] (легкое, успокаивающее чтение).

«Я хотела, чтобы ты была образованной», – рассказала мне мама. Что любопытно, образование формировалось за пределами классной комнаты, порой очень завуалированными способами. Она готовила меня ко взрослой жизни, точнее ко взрослой, профессиональной, культурной жизни среднего класса. Нас с братом брали в рестораны, где мы учились хорошим манерам и знакомились с «разной» едой (одно из моих самых ярких дегустационных воспоминаний детства – эскарго, «изысканная» пища в стиле 80-х годов). Нам устраивали «шикарный» ужин за хорошие оценки, чтобы поощрить, по словам моей мамы, «достижение, на которое ушло много времени». Родители также вывозили нас за пределы нашего маленького городка – в Сиэтл или Спокан – и водили в музеи, чтобы мы знали, как вести себя в обществе.

И все же все это планируемое воспитание меркло на фоне бесконечных игр почти полностью без присмотра. Мы жили в глухом переулке относительно нового района. Поблизости не было парков, но за нашим домом была огромная полоса незастроенной земли, которую все называли «джунглями», что в детстве создавало ощущение если не реальности, то неограниченной дикости.

В нашем районе было много детей, и мы долгими часами играли вместе: у меня во дворе, у них во дворе, а затем, став старше, на улицах и в «джунглях». Мы были соседями с моим первым другом детства, поэтому казалось, что между нашими домами нет границ. Мы вместе катались на велосипедах, делали крепости из поваленных рожковых деревьев, часами ловили кузнечиков. Лето было таким диким бескрайним простором, на котором то тут, то там встречались уроки плавания, турпоходы и неделя в Каникулярной библейской школе. Но в основном каждый развлекался как мог: на улице, на велосипеде, в бассейне, в своей комнате.

У нас с братом было в основном беспечное детство, которое, как и многие миллениалы, мы периодически противопоставляем чрезмерно контролируемой жизни современных детей. Другие взрослые миллениалы тоже вспоминают о свободе: Райан, выросший в среднеклассовом пригороде Канзас-Сити штата Миссури, вспоминает бесконечные дневные посиделки дома с братьями, пока родители работали в 80-х и ранних 90-х. «Мы часто торчали дома и терроризировали друг друга, – говорит он. – Я залезал на дерево на заднем дворе, чтобы спрятаться от братьев, а они брали шланг и обливали меня, чтобы я спустился. Когда хотя бы один из родителей был дома, мы могли без присмотра играть во всем районе».

За Мэри, родившейся в 1985 году в сельской Вирджинии, в детстве «почти не присматривали»: ее отец был священником богатой общины, но у них никогда не было нормальных денег. «Я играла и читала одна в поле за домом, – вспоминает она, – бродила одна по церковному городку через дорогу, училась готовить странную еду на кухне и долго бродила одна по окрестностям».

Эмили выросла на ферме в Иллинойсе, ближайший маленький город был от них в 8 км. «Я могла вскочить на лошадь, когда захочу, – говорит она, – прыгать с тарзанки в стог сена, искать раков под мостом и строить свой городок в лесу».

Но большинство таких свободных миллениалов, с которыми я общалась, либо были уже взрослыми, либо выросли в сельской местности, где не было преступности. По мере распространения идеалов планируемого воспитания укрепилось поведение «родителей наседок», которое охарактеризовано неотрывным вниманием к детям; «наседки» проводят с детьми больше времени, особенно после школы и в выходные, хотя раньше эти дети были предоставлены сами себе.

В статье «Гипероберегаемый ребенок», опубликованной в журнале Atlantic в 2014 году, муж Ханны Розин отмечает, что их дочь, которой тогда было десять лет, за всю свою жизнь, вероятно, провела без присмотра не более десяти минут^[38]. Розин усилила присмотр и одновременно попыталась обезопасить детские игры после двух ключевых событий конца 70-х годов. Сначала в 1978 году в Чикаго малыш серьезно поранился на трехметровой горке. Его мать, которая шла по пятам, прежде чем он провалился в щель на вершине горки, подала в суд на Чикагский парковый округ и компании, ответственные за строительство и установку горки.

Иск, который впоследствии был удовлетворен за $9,5 миллионов, был одним из нескольких, которые положили начало волне «реформ детских площадок» по всем США. Тогда на тысячах детских площадок по всей стране поменяли крепления, ставшие внезапно «опасными», на якобы более безопасное и почти всегда стандартизированное новое оборудование (когда я училась в начальной школе, на смену качелям-балансирам и каруселям пришли горки, сделанные из жесткого электризующегося желтого пластика; престарелые миллениалы наверняка помнят такие).

А потом в 1979 году в Манхэттене пропал шестилетний Этан Патц, после того как мать наконец разрешила ему самому ходить до остановки школьного автобуса. Эта история гремела в национальных новостях и наряду с похищением и убийством четырехлетнего Адама Уолша из Флориды породила панику по поводу пропавших детей, «опасных незнакомцев» и повсеместной угрозы растлителей малолетних. В начале 80-х годов на упаковках молока впервые стали появляться фотографии пропавших детей; 38 миллионов человек посмотрели документальный фильм о похищении Уолша, названный в эфире 1983 года просто «Адам»; Рональд Рейган объявил день исчезновения Патца Национальным днем пропавших детей.

При всеобщем переполохе «преступления против детей» на самом деле не обострялись в начале 80-х годов, а с начала 90-х годов они вообще пошли на спад. «Ребенок из счастливой, полной семьи, который идет на автобусную остановку и не возвращается домой – это по-прежнему национальная трагедия, а не эпидемия», – пишет Розин. Но ощущение возросшей опасности для детей, хоть на игровой площадке, хоть в общественном месте, вынудило родителей (у которых есть возможность и время) не пускать или сократить пребывание в этих местах.

Переживание из-за «опасных незнакомцев» во многом вытеснило другие тревоги, связанные с изменением понимания семьи, увеличением числа работающих матерей, ослаблением сообщества и присущей ему сплоченности. Многое родители не могли контролировать, но где и как играет ребенок, находится ли он под постоянным присмотром – вот что было в зоне их ответственности.