Большая книга ужасов – 65 (сборник)

Глава 3
Крыша поехала, и потолок обвалился

Вичка меня, конечно, истеребила. Я ей уже три раза рассказывала, как меня колдунья сама нашла, как перепугала бабушку, наговорив ей про меня массу страшностей. Как меня через порог клали, как что-то шептали, как воск лили, как волос с головы брали и обещали на кладбище закопать. Шептунья подтвердила, что на мне сглаз, что читается имя «Лида», что лучше мне из деревни уехать, пока не поймал меня черный человек. «Глаз черный. Волос черный». Я уже совсем представила Юлечку и как при встрече скажу, куда ей следует идти. Но тут бабка добавила: «Лицом черный», и я засомневалась, об одном ли мы человеке говорим.

Потом меня из дома выгнали, о главных тайнах предпочли шептаться без меня. Поэтому никаких подробностей не было. Бабушка всю дорогу домой молчала, поджав губы. В таком настроении мы очень бодро дошагали до нашей деревни. Бабушка тут же принялась звонить моим родителям, приговаривая, что меня надо спасать. Они, как водится, к телефону не подходили.

Мне был выдан стакан молока и пакет печенья. Щедрость небывалая, к дождю.

– Ну, собирайся, – выдала мне под конец бабушка. – Поедем на Соловки.

И печенье сразу стало не в радость. Какие Соловки? С чего вдруг? Куда это бабушка собралась посередине лета, когда огород, когда дом, когда она в жизни никогда никуда? Одна новость другой была хуже – я и в город не собиралась, ни тем более на какие-то далекие холодные острова.

Мои новости Вичку огорчили. Она сыпала вопросами, а я ничего не могла сказать, потому что не понимала.

– А что же ведьма? Расколдовала? – не сдавалась Вичка.

Я пожала плечами. В фильмах это все выглядело как-то по-другому. Сегодняшнему действу не хватало антуража. Мышей, засушенных пауков и совы в углу. Глаза у колдуньи непременно должны гореть бесовским светом. А в момент расколдовывания я должна биться и выть. Ничего не было. Я просто сидела. Или лежала. Скучно.

– А сказала-то что?

– Что сглаз. А бабушка теперь хочет меня на Соловки отправить.

Вспомнила все – и поежилась. У меня слово «Соловки» стойко ассоциировалось с концлагерем, где держали в советское время политических заключенных, где валили лес, добывали что-то полезное. А когда все уже срубили и добыли, то копали канавы отсюда и до заката. А потом закапывали.

– На Соловки, на Соловки, – поддакивала баба Шура.

Мы сидели у Вички, поэтому баба Шура все слышала. Идти нам было некуда – Вичка теперь была привязана к постели больной бабушки.

– Была я там пять лет назад, – шептала баба Шура – болезнь ее хорошо прихватила, голос был еле слышен. – Надо ехать до Кеми, а оттуда по Белому морю на теплоходе два часа. В обители найти священника, отца Николая. Николая Кременевского. Он из наших краев. Он поможет. Сила у отца большая. Только не тяните. А то…

Как в лучших традициях: про «а то» баба Шура обещала в следующий раз поведать. А сейчас она устала. Вичка сверкнула глазами, как бы предрекая, что «следующий раз» вот-вот нагрянет. А пока она требует от меня подробностей. Договорились встретиться у памятника павшим в Великой Отечественной войне совсем вечером, когда бабушка уснет и Вичка освободится.

Выйдя от Вички, я сразу пошла к памятнику, потому что делать больше было нечего. Он стоит посередине деревни – белый обелиск, обнесенный черным заборчиком. На шероховатом камне выбиты имена погибших бойцов. Меня этот список всегда впечатлял обилием родственников. Были здесь Хрюпины В. Ф. и Д. М. – это, видимо, двоюродные братья. А дальше те же Хрюпины, но уже А. В., К.В, М. В. Братья. Вся семья полегла. Выглядело это страшно, особенно то, что они шли печальным столбиком. Или вот Дивов Г. Д. и Дивова З. Х. Ну, здесь понятно – муж и жена. Или мать и сын? Про вариант «отец и дочь» думать не хотелось. Пускай будут старые-престарые муж и жена.

Я стояла и жалела всех этих людей, которые здесь жили или пришли с ополчением. Они вставали передо мной как на фотографии. И у всех были осуждающие лица. Мне тут же захотелось плакать, но разреветься я не успела, потому что примчалась Вичка, гремя своим раздолбанным великом, и мы пошли на берег реки ждать темноты.

На той стороне, за ивами прячется белый камень. С Юлечкой. И угораздило же меня его найти.

Закат вовсю полыхал. Так же полыхали Вичкины глаза.

– Так что это было-то? – настаивала она. – Глюк? Как этот сглаз действует?

– Мозг переутомился, – предположила я. – Пока учишься, мозг работает в нормальном режиме, задачки там решает. А летом нагрузок нет, вот он и придумывает сам себе задачки.

Вичка с подозрением посмотрела на мой лоб.

– Ты что! Мозгу без работы только лучше, – скривилась она. – Нет ничего! Никакого сглаза, никакой Юлечки! Бабка моя заболела, потому что наломалась в огороде, вот ее и крючит. Не надо никаких Соловков. Мы своими методами тебя вылечим. Пойдем, как стемнеет, в избушку.

Это Вичка сильно польстила нашей развалюхе, назвав ее избушкой. Не избушка это, а кандидат на дрова. Но мы все равно пошли. Подготовились по-взрослому. Распустили волосы, натянули новые ночнушки, проследили, чтобы нигде не было никаких завязочек и узлов – ничто не должно стягивать, иначе связь с потусторонним не откроется. Поверх ночнушек натянули халаты, под них – треники. От крапивы. И все равно искололись жутко. Свечи немилосердно капали парафином на руки. Неверное пламя дергалось и все норовило погаснуть. Со стороны мы сами смахивали на привидений. Если местный дедок-призрак решит зайти сюда проведать свое хозяйство – испугается и сбежит без возможности вернуться.

Крапива! Крапива! Сколько же ее здесь! Мои бедные коленки! И вот наконец узкая покосившаяся дверь. Крыльцо с коричневой тумбочкой, на ней белый неопознанный прибор. Коридор с ходом на чердак. Услужливо прислонена лестница. Дальше две комнаты. В первой диван, на него заброшена еще одна коричневая тумбочка. Нижняя дверца распахнута, внутри тряпки. В следующей комнате сервант, диван, лавка с поднимающимся сиденьем и трюмо.

Мы дружно в этом трюмо отразились. Поставленные удачно зеркала отразились друг от друга, создав длинный коридор из наших свечей, частично нас и темноты. Мне показалось, что я увидела третью фигуру. Вздрогнула, оглянулась.

Никого не было. Вернее, были, но только мы. А еще много пыли, шорохов и непонятных звуков.

– Она пришла, да? – шептала Вичка, прижимаясь ко мне. – Давай ее сразу попросим, чтобы моя бабушка перестала болеть.

– Ага, а еще хорошего урожая картошки, – разозлилась я. – Тебе надо – ты и проси! И вообще – ты говорила, что ничего нет.

Мне с этой Юлечкой совсем не хотелось общаться. Поначалу все было, конечно, прикольно, а теперь не очень. Падающая с моста бабушка – не самое приятное зрелище. А поэтому самое время было это Юлечку прогнать.

Мы скинули халаты, сели у трюмо, закрепили на подставке свечи. Зеркала снова создали свой призрачный коридор. Мы уставились в него, мысленно формируя желание. Потому что давно доказано – мечты сбываются. Их надо только правильно произнести, понять, чего хочешь. Какой смысл вызывать дух Пушкина, если потом не знаешь, что у него спросить или попросить? Два часа шипеть в темноте его имя, чтобы узнать о погоде? Или когда будет контрольная? Или как к тебе относится Стрельцов? Все это можно и так узнать, без Пушкина. Для духа нужно особенное желание, самое-самое сокровенное, чтобы от души шло.

Я вспомнила, что в прошлый раз мне было дико интересно, что же это за Юлечка такая. Мы пытали тогда мою бабушку, бабу Шуру – ни в какую. Даже пацанов наших снарядили разведать – тишина. Взрослые прикрикивали и велели не лезть не в свое дело. Тогда мы полезли в дом. Перед зеркалом я задала свой вопрос. А чтобы вернее на него получить ответ, позвала Юлечку. И первый раз ее представила. Ну что она ходит в черном, что кенгурушница, что музыку слушает. И тогда же я подумала, что она вполне могла утопиться. Не случайно упасть, а специально на затон побежать. Что было это, конечно же, по весне, когда река разлилась. И что тело ее так и не нашли.

Мне и сейчас было интересно узнать, что произошло. Если Юлечка топилась, то наверняка бежала к речке и плакала. Проклинала кого-то там, обещала, что с того света всем покажет. И снова плакала.

Плакали. Негромко, с всхлипыванием. Я покрылась холодным потом, поняв, что Юлечка в доме и что она сейчас начнет меня душить.

Но рыдала не она, а дура Вичка. Слезы крупными градинами катились по щекам, из носа уже потекла сопля. А она жмурила глаза и слегка тряслась.

– Ты чего? – прошептала я. Страх внутри еще не отпустил, и с голосом было что-то не то.

– Не уезжай, а? – хлюпнула носом Вичка. – Чего я тут без тебя делать буду?

Меня слегка приморозило, ни рукой, ни ногой не шевельнуть.

– Бабка теперь до конца лета пролежит, меня с ней оставят, в город не пустят. Если ты из-за этой дохлятины уезжаешь, то я завтра же камень выворочу и в реку брошу. Оставайся, а? Нет никакой Юли.

Вичкино расстройство было, конечно, прикольно. Но чем больше она говорила, тем больше я напрягалась. Что-то в ее словах было не то. Она гоняла в носу сопли и обещала всякие ужасы Юлечке, если та еще раз нас с ней разведет.

Уже неплохо зная Юлечку, я понимала, что слова эти ей не понравятся.

Так оно и вышло. Юлечка нахмурилась. Свела свои черненькие бровки у бледной переносицы, медленно вынула наушник.

Черт! Желание! Вичка произнесла свое желание. И очень искренне – слезы всегда признак чистосердечия. Она хочет, чтобы я не уезжала, чтобы Юлечка провалилась в тартарары. Ой, что сейчас будет!

Юлечка в зеркале подняла руку.

Вичка рыдала, уткнувшись носом в ладони.

Рука опустилась.

Поначалу все происходило бесшумно. Я увидела, как угол комнаты стал удаляться. Как стена опрокинулась, впуская в дом стрекот кузнечиков, темноту и ночную влагу. Я успела втянуть голову в плечи. И только тогда появился звук. С шуршанием обрывая обои, полетела балка. Уперлась в трюмо. Старое зеркало устояло. В дрожавшем от пыли свете свечей я увидела улыбающееся лицо Юлечки. Страшное, с черными провалами глаз и рта.

Вичка задрала голову. Вслед за балкой полетели доски потолка. Зазвенело зеркало. И стало темно.

…Нас вытаскивали полночи. Бабушка голосила. Я увернулась от больших досок, Вичка же оказалась погребена. Ничего смертельного, но несли ее до дома на руках. Я боялась с ними идти. Баба Шура и так плоха, а тут ее вообще мог кондратий хватить.

Мне ничего не говорили. Что тут скажешь? Все, что могла, я себе уже сказала. Что дура, что зря не слушала бабушку, что должна была сама разбираться с этой Юлечкой, что… Ругать себя было бесполезно – ничего не исправишь. Внутри себя я чувствовала взметнувшуюся пыль. Слез не было. Их законсервировали, и теперь они похрустывали твердой коркой.

Оставшуюся ночь мне снился смех Юлечки. Он заставлял меня вскакивать, с трудом соображая, где нахожусь. Утро никак не наступало. Все была ночь, ночь, ночь…

Утро выдалось пасмурным. Бабушка сидела за столом поджав губы. Она уже успела сходить к бабе Шуре с Вичкой. Успела собрать огурцы в огороде. И еще что-то успела.

Я пила молоко и молчала. В молоке плавала коричневая песчинка.

– Шура уже встает, – первой начала разговор бабушка. – Утром сама кур выпустила. Корм задала.

Я кивнула.

– У нас три свежих яйца. На обед яичницу сделаю.

Кивок.

– Как спала?

Я посмотрела в окно. Вспомнила, как на запотевшем стекле проявлялись буквы, и снова опустила взгляд в чашку. Песчинка плавала.

– К Вике-то пойдешь? Она вроде ничего, улыбается. В восемь доктор был. Сказал – ушибы. А в целом жива.

Наверное, красавец-фельдшер приезжал…

На мгновение пожалела, что не была в этот момент у Вички. А может, и хорошо, что не была. У меня последнее время с желаниями как-то не очень.

За окном в пятый раз проехал Шульпяков. Первые разы он был с Веревкиным и Ляшко. Так выкручивал шею, чтобы увидеть происходящее во дворе, что врезался в забор. Больше Веревкин с ним не ездил. Шульпяков от безысходности рассекает один. Восьмерка на колесе, а туда же. Сейчас опять навернется.

– Маша! Вы зачем туда полезли? – спросила бабушка.

Передо мной как картинку опустили: сведенные бровки Юлечки… хохот… черный провал рта. Не буду вспоминать! Не хочу!

– Баб! А нам ничего прополоть не надо? – сменила я тему. – Или картошку выкопать? Давай уже, а?

Бабушка вышла из комнаты. Нет, не уговорите. Больше я об этом ни слова не скажу. Хватит с меня падений крыш.

Бабушка вернулась с миской и пакетом гречки:

– На, перебери. Крупеник сделаю. У меня там еще творог остался.

Было в этом что-то от Золушки. Перебрать крупу, прополоть грядки, подмести дорожку, посадить семь розовых кустов и познать самое себя. С самой собой была самая путаница.

Бабушка села. Стала смотреть. Как можно что-то делать под таким взглядом? Но я сжала зубы, отодвинула чашку и рассыпала по скатерти крупу.

– Куда чистую класть?

Бабушка снова встала. Когда она повернулась спиной, я успела мысленно выдохнуть. Шума из-за нас ночью было много. Полдеревни сбежалось. Я‑то сама вылезла, а вот Вичку пришлось откапывать. Я поначалу нашла только ее тапок и страшно перепугалась. Это ведь все из-за меня.

Я разровняла крупу, чтобы удобней было выбирать чернушки. Рука трясется. Еще она вся в царапинах. Одна нехорошо набухла. Грязь, видать, попала. Надо было перекисью обработать. Но мне ночью было не до этого.

– На!

Бабушка протянула мне металлическую кастрюлю. Я пристроила ее на коленях. Холодная, но я в наказание потерпела чуть, ожидая, когда она согреется.

Подняла глаза к крупе – и тут же про все забыла. По коричневым зернам, словно кто пальцем провел. Получились буквы. «П», «Р»… в конце «Т».

Я смешала гречку. Так. Спокойно.

– Ну, что еще?

Бабушка не уходила. Бабушка следила за мной.

– Вот эта Юля… ну которая на камне… Она кто?

– Что ты себе голову забиваешь всякой ерундой!

Ерунда, ерунда, а несколько дней – то в церковь, то из церкви.

– Сиди, я тебя святой водой умою.

Бабушка пошла по комнате. Но не к серванту, где сверху, рядом с иконами, у нее стояла батарея из бутылок со святой водой, а как-то кругом, внимательно глядя на стены.

– И надо углы обмести, – бормотала она. – Как она этот сглаз-то в дом пронесла? Ведь на порог не ступала.

Понятно, о ком она, но я решила надавить:

– Юля?

Бабушка остановилась, стала обрывать завядшие цветы фиалки, что стояла на подоконнике. Рвала, рвала, все обчистила, до листьев добралась. Они толстые, мясистые, ломались с нехорошим треском.

– Права Шурка, права, на Соловки надо ехать. Что там твои родители думают? – Бабушка задавала вопросы, но не поворачивалась, так с фиалкой и разговаривала. – Хотя что они понимают? Не верят. Сомневаются. Думают, это так просто пройдет. Сама с тобой поеду. Лидку позову, пускай за курами смотрит и огород поливает. А мы поедем. Шурку бы с собой взять. Ей по святым местам хорошо было бы. – Бабушка резко повернулась и пошла к комоду, запуталась в юбке, тихо чертыхнулась, дернула верхний ящик. – Где-то у меня тут…

Бабушка копалась в комоде, а я с остервенением начала перебирать гречку. Во-первых, крупеник – это очень вкусно, особенно в исполнении бабушки. Во-вторых, надоело – в моем возрасте я уже могу сама решать, куда идти и с кем! Поэтому нечего мне тут дружбу свою предлагать. Я на нее не соглашалась. Мне Вички хватает. Так что Юлечка может идти строем башкой о ближайшую стенку.

– О! Смотри! Опять Шульпяков. А чего это он с молоком? Уже двенадцать?

Все-таки он грохнулся. А нечего тут ковбоя из себя изображать. По себе знаю – держать банку молока в руке, когда едешь на велике – это пересчитывать кочки и все равно упасть.

Нет, я не побежала спасать принца. Он больше облился, чем разбился. Шею выворачивал так, словно надеялся, что к нему из окна «скорая помощь» вылетит.

Перед моим носом что-то промелькнуло, и я вздрогнула.

– На-ко, надень.

Бабушка заделалась в спайдермены и научилась мгновенно перемещаться в пространстве. Сейчас она стояла передо мной и протягивала руку. С пальцев на шнурке свисал крестик. Фигурный, небольшой, тускло-серый. Не серебро. Олово, наверное. В одном месте заметно углубление, словно гвоздем ткнули. Или другим чем железным.

– Это твой. Крестильный. Ты родилась, а летом тебя уже сюда привезли, и мы в Троицкую церковь пошли. Крестили. Как раз у отца Владимира.

У бабушки нехорошо задрожали губы, поэтому я поспешила крестик забрать. Он холодной каплей упал в ладонь. Совершенно не помню этого крестика. Мне цепочки носить не нравится. Не люблю, когда что-то болтается на шее.

Но бабушка смотрела, ждала, что стану делать. С крестиком, по ее мнению, должно было сразу произойти чудо. Раз уж после всех наших походов чуда не случилось.

Я кашлянула и поднялась.

– Спасибо! – показала крестик и тут же спрятала его в карман. – Пойду посмотрю, что там с Шульпяковым. Кажется, он решил рыть канаву под забором.

– И собирайся, – крикнула мне в спину бабушка. – Как билеты купим, поедем. Сейчас буду твоим родителям звонить. Они там у себя в городе по Интернету все быстро сделают. И крест! Крест надень!

Она еще что-то говорила, а я уже бежала через кухню и террасу на крыльцо.

Шульпяков – это, конечно, кадр. Он сидел на земле, изучая остатки молока в банке. Не много там осталось. Зато все остальное живописно стекало с его головы, как будто он этой банкой жонглировал.

– У Вички был? – спросила я и уселась на крыльце – ступеньки у нас высокие, широкие, на них хорошо сидеть.

– Дала бы вытереться, – хмуро отозвался Шульпяков, облизав губы.

Очень удобно – умылся, заодно и попил. Смотреть на него было одно удовольствие.

– Иди за угол, там рукомойник около калитки в огород.

– Ага, и собака.

Шарик демонстративно загремел цепью. Никакая это была не собака, а самая настоящая лошадь. Ризен. Здоровый. Когда встает на задние лапы, то глаза наши оказываются на одном уровне.

Ехал Шульпяков, конечно, сюда не за тем, чтобы умываться, и даже падал не для того, чтобы потом в слезах бежать домой. Поэтому про чистые руки он сразу забыл, про вывернутый руль тоже. Подтащил свой драндулет к ступенькам и доверительно заглянул мне в лицо:

– А чего вы в доме-то? Увидели кого? Ну когда все упало?

Встала. Захотелось пнуть шульпяковский драндулет и послать хозяина куда подальше.

– Вызывали дух местного деда, – очень серьезно начала я. – А из зеркала ты идешь. Мы перепугались и давай по стенам стучать.

Я говорила и смотрела на реакцию Шульпякова. Как-то он погрустнел под своим молоком.

– Не было там никакого деда. Там тетка жила. Ее родичи к себе забрали, а дом забросили. Не знала, что ли?

Сказал и облизнулся.

Ага, тетка, так я и поверила. По вещам видно, что мужик жил. Даже если тетка – что же она уехала и вещи оставила? Диваны там, трюмо, посуду. Заварники хорошие. Могла бы взять на память.

Мои мысли о доме прервал Шульпяков неожиданным вопросом:

– А чего говорят: ты башкой поехала?

Первым моим желанием было, конечно, треснуть по умытой физиономии.

– Ага, ага, – закивала я, соображая, кто у нас в деревне такой разговорчивый. Или Вичка в полуобморочном бреду проговорилась? – Совсем поехала. На людей кидаюсь. И, это… – Чего бы такого добавить? – По ночам на кладбище бегаю.

– Да не, – наивно так улыбнулся Шульпяков. – Ты, типа, призраков видишь.

Мне его на мгновение жалко стало. А ведь в прошлом году дружили, рыбу вместе ловили. В этом году он меня на лодке на тот берег возил. Неплохой парень. Был.

– И они, типа, просят меня выполнить их желания? – подсказала я развитие сюжета. Как в «Шестом чувстве».

– А они просят? – И посмотрел еще так – требовательно. Видать, именно из-за этого и вертелся около дома, узнать хотел новости из Потусторонья.

– Требуют и клацают зубами!

Я бы еще чего ему сказала такого зловещего, но тут в доме раздался неожиданный грохот, и я помчалась на шум.

Сначала я почувствовала, как под ногами что-то хрустит. В панике решила, что это бисер или еще что такое же хрупкое. Пригляделась – гречка. И потом уже увидела скатерть на полу, качается упавшая кастрюля, лужа, ваза, цветы.

– Баб Маш! – пробасил у меня за спиной Шульпяков. – Вы чего?

А я вот бабушку не сразу разглядела. Она стояла за столом в довольно странной позе – наклонившись. Просто наклонившись, и все.

– Мань! Ой! Мань! – со стоном сказала она, глядя в пол. Я бы возмутилась из-за такого обращения, но не до того было.

Мы кинулись с двух сторон, подхватили ее. Бабушка нас оттолкнула, зашипев, как змей Горыныч. После чего стала вдвойне против прежнего стонать и охать.

– Спина, спина, – наконец, произнесла она.

– Вступило, что ли? – первым сообразил Шульпяков и тут же подставил бабушке стул. Догадливый. А я так отшатнулась. Все это, конечно, хорошо, но слишком уж сошлось в несколько последних дней. Все лето спокойно прожили – приезжали, уезжали, купались, гуляли. А тут вдруг…

На полу лежал телефон, и из него еще раздавалось бормотание.

– Мама! Мама! – орали в трубке.

– Ответь, – с трудом переводя дыхание, попросила бабушка.

– Алло.

– Рика! Что с ней? Рика, не молчи! – надрывалась мать.

– В спину вступило, – ответила я и посмотрела на бабушку. Она сделала страшные глаза, замахала рукой, вытянула губы трубочкой.

– Ничего страшного, – перевела я этот мимический театр. – Радикулит, наверное.

– Врача вызовите! Слышишь? Врача! Я вечером приеду!

Да, это не Вичкины родственники. Те приедут, только если кто-то умрет. А тут на каждый чих готовы сорваться.

– Не надо приезжать. Ничего с ней…

Я смотрела на бабушку. Ее снова стало клонить. Она уперлась лбом в стол и замерла.

– Все равно мне тебя забирать надо. Я уже билеты купила.

У меня мама вообще скоростная. Если задастся целью, «Сапсан» обгонит. А билеты – про это и говорить не стоит. Даже если их нет ни одного, если поезд переполнен, нужные билеты у мамы будут.

Бабушка совсем уж плохо застонала и стала сползать под стол. Мы с Шульпяковым ее подхватили, доволокли до кровати.

– Телефон гони! – Что-то у меня совсем с головой плохо стало. – Я «Скорую» вызову.

– У самой вон телефон! – довольно хамски ответил Шульпяк.

Я все еще бегала с трубкой в руках. Круто! Держала и не понимала, что держу. Какой у них номер, в этой «Скорой»? Вот бы взять у красавца фельдшера сотовый и звонить напрямую. А то пришлют какую-нибудь страшную тетку.

Я потрясла рукой, почувствовала странное повторение моего движения.

В руке у меня был не только телефон. Крестик. Он болтался на желтом шнурке. Из кармана зачем-то достала. Не помню, в какой момент.

– Помогает? – понимающе сдвинул брови Шульпяков.

Бабушка застонала, и я, сунув крестик в карман, побежала на улицу. Шульпяков за мной. Я немного поносилась по двору. Шульпяков вставал на пути, спрашивая, что я тут бегаю.

– Номер «Скорой»! – кричала я, нажимая на кнопки сотового. И – о чудо! – в телефонной книжке было забито «Скорая Троицкое».

Я опять стала бегать по двору, спотыкаясь о шульпяковский драндулет, кричала в трубку, требовала, чтобы срочно, чтобы немедленно, но при этом напрочь забыла, сколько лет бабушке, и не представляла, какая у нее фамилия. Назвала свою – вдруг подойдет?

Приехал все тот же красавец фельдшер. Все-таки мне везет.

Он улыбался. Губы у него были тонкие. Я как завороженная смотрела на них. А фельдшер все говорил и говорил. Что вызовов в эту деревню стало много. Что жаркое лето доконает кого угодно, что много простуд, потому что все купаются, что клещи.

– Не болейте, – посоветовал фельдшер, уезжая.