Любовный бред, срывающийся шепот, торопливые ласки и тщетные попытки навсегда слиться в единое целое, растаять в чужой плоти, умереть, осыпая друг друга поцелуями. Мокрые от пота и слез, а я плакала от невыносимого блаженства, мы не могли остановиться. Мы были в другом измерении, измерении любви, я не знаю, которое оно по счету – шестое, седьмое, десятое, – но оно точно есть. От Ильи терпко пахло юностью и потом, мы задыхались от нежности и любили, любили, любили, стараясь вобрать в себя все возможное и невозможное, рвались налюбиться впрок, на все нескончаемые дни предстоящей разлуки…
Очнулись, когда проводница настойчиво забарабанила в дверь.
– Эй, больные! Пора. Легницкий отходит через 10 минут.
Точно громом пораженные, мы, наконец, разжали объятия. Потерянная и несчастная, я наблюдала за одевающимся Ильей. В тот момент я узнала, что такое настоящая боль. Из меня будто вырвали все внутренности. Разом. Душа моя собиралась и отлучалась вместе с ним, оставляя мне лишь пустую никчемную оболочку. Я больше себе не принадлежала…
Он остановился у двери, порылся в чемодане и достал бархатное сердечко синего цвета – простенькую игольницу, утыканную десятком новеньких иголок.
– Это все, что я могу тебе подарить. Но это самое дорогое – подарок мамы. Талисман. Символ моего израненного любовью сердца. Не смей вытаскивать иголки. Если заржавеют, значит, разлюбил. Но это невозможно, слышишь? Не плачь, я найду способ приехать. Мы будем вместе, любимая, – он метнулся ко мне, куснул в губы и рывком распахнул дверь.
– Я вернусь к тебе, слышишь! – на ходу прокричал он.
Меня охватило предчувствие, что я его больше не увижу. И я с трудом удержалась, чтобы не броситься ему вслед.
Всю ночь я проплакала, прижимая к груди теплое мохнатое сердечко, мне мнилось, что оно бьется и трепещет в ответ. В семь утра в Щецинеке меня встретил муж. Равнодушно клюнул в щеку и, не заметив заплаканных глаз, поинтересовался:
– Все довезла? Молодец. Я на машине, – поднял коробку с телевизором, крякнул и потащил к запыленному уазику.
Прошло два месяца. Я терпеливо ждала. Пыталась навести справки. Безрезультатно. Наконец, я придумала выход. Поводом для поездки к Илье послужило мое слабое зрение, оно давало мне право на операцию, а делали ее в Легницком военном госпитале. Сдала необходимые анализы, собрала справки. По утрам доставала нелепое сердечко и целовала, признаваясь в любви, точно живому. Иголки сверкали и переливались.
– Любит! Любит! Любит! – ликовала я, осыпая их поцелуями, больно кололась и блаженно улыбалась, вытирая выступившие на губах капельки крови.
Вскоре все было готово. Операцию назначили через неделю. Я паковала чемодан, рисуя в воображении встречу со счастьем, достала игольницу и вдруг обнаружила, что иголки заржавели. Все. Все до одной.
Сердце заухало так, точно в нем поселилась дюжина полоумных сов.
– Что это? Разлюбил? Не может быть!
Я не находила себе места. Не дождавшись мужа, понеслась в штаб гарнизона. Командир полка был нашим другом, и я бросилась прямиком в его кабинет.
– Гаврилыч, помоги! Умоляю! Нужно навести справки об одном человеке. Срочно!
– Не понял. О каком человеке речь? – с изумлением воззрился на меня Кашинцев. – Ты какая-то странная.
Опомнившись, я сочинила небылицу о соседке-десятикласснице, по уши влюбленной в молодого летчика.
– Но уже месяц как он ей не пишет! Ленка ревет белугой. Позвони в штаб Южной группы, узнай. Может, парня перевели куда?
– Ладно, сейчас попробуем. Ох, Наталья, умеешь ты из людей веревки вить, – пригрозил мне пальцем Алексей, и взялся за телефон. – Николай Михалычу звякну. Летчик он, говоришь? Фамилия, имя?