Утро глухонемых. Стихи, верлибры 2018

© Дмитрий Близнюк, 2020

ISBN 978-5-4496-0317-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

дама пик

 
вот это – мое первое литературное лето.
а пляж невзрачен: рыбная котлета в сухарях,
и сонная река ненавязчиво минует дамбу,
изящно вытягивается в солнечной котловине
зеркальной ладонью кверху – к редким легким облакам.
это гадание по руке,
по безобразной гуще камышовых завес,
по теплым внутренностям июльских дней.
течение темными пальцами тянется к горизонту,
и зыбь отпечатков скользит по воде неуловимо.
а река засыпающим лебедем
укладывает длинную серебряную шею вдоль берега
(печально уткнулась деревянным клювом причала
в песчаное и рыхлое крыло).
вот эта лодка сгнила давным-давно,
от нее нам остался каркас тишины.
твоя серебряная ящерка на кулоне
плотоядно рассматривает девичий прыщик на груди.
сколько же еще я буду вдыхать
твой свежий нагретый пот, как запах лугов,
поглощать твоих уст клубнику
ягоду за ягодой? (песчинки хрустят на зубах —
плодовые косточки поцелуев.)
я смотрю на тебя и на наши отражения в реке
и исподволь музыкально схожу с ума,
а пиковая дама в черном купальнике смеется
и обнимает меня с двойной подоплекой.
и дрожит, дрожит зеркальная карта июля.
 

раньше Бога

 
ранним утром туман брошен в низины города
песцовой шубой с барского плеча.
и ты впиваешься душой в утренние улочки,
шевелишь губами, зыблешься облаками,
(харьковский маг с двухдневной щетиной),
находишь смысл там, где не ожидал его найти
(так обнаруживаешь десять гривен в старой дубленке),
переступаешь утренний ручеек – исток
будущего водопада. шагаешь
по безлюдному ангару
со спящими самолетами событий.
всё это – мягкая скорлупа недозревшего дня,
бледная кожа под резинкой плавок,
беззащитный родничок младенца.
ты вошел в просыпающийся мир гораздо раньше бога,
добрался до дремлющего истуканом здания загодя.
и нужно поваландаться.
и ты видишь город, как женщину утром, без макияжа.
вот она – свободная минута для волшебства.
тебя прошибает нашатырная ясность:
сквозь мусорные баки, яблони, псов, полных оптимизма,
сквозь пасмурные арки прохожих
ты ясно видишь целый мир, как жука на ладони,
как хрустальное ведро с песком солнца,
как внутренности кролика, как картину Дали,
как сонный цветок (пчела ползет по лепестку),
ты видишь свечу и ее отражения
в бетонном зазеркалье.
 

осень как восемь

 
да, люблю я осень! люблю я писать про это лисье,
трагическое, разбойничье нагромождение гениев.
из каждой лужи сквозит зазеркалье,
как последние капли во флаконе «poison».
наглые белки в парках,
словно вертикальные рыжие ящерицы,
отбрасывают пушистые хвосты
и собираются в наэлектризованные стаи,
а потом набрасываются на прохожих,
не знающих «очей очарованья».
с деревьев опадают не листья, а стихи, не написанные
миллионами несостоявшихся поэтов… кто им гомер?
сколько этих матовых бульк
разнеслось по поверхности? осень – как восемь,
только со сточенным клювом. ближе к семи
над площадью и вождем
сгущается рыбья стальная синева.
вот универ, и скрипач, как снайпер с прицелом в листа,
пересчитывает мелкие деньги в коробке из-под пиццы.
но где же герой нашего времени?
выйди за разум и жди… он приедет вечером,
пропахший октябрем, кострами и псиной,
на высоком коне, состоящем из есенина,
святой печени и пятен родимых.
будет много музыки. страшной музыки. бах. он
сдирает кожу с твоей души, как со спелого персика.
а мы поставим капельницы с настоящим кагором
и легкой мелкокалиберной грустью.
или томлянку из листьев.
 

«ветер сбивает бурые листья с тополей…»

 
ветер сбивает бурые листья с тополей,
будто пепел с погасших вертикальных сигар;
и троллейбус примеряет лужи на круглые плавники колес.
женщина с зонтом
шелестящей юлой пересекает черный квадрат. наискосок.
каждый третий в этом городе одинок.
дождь, улица, женщина, троллейбус…
всё это или уже когда-то было или когда-то будет.
клавиши на клавиатуре Господа западают,
и кто-то наблюдает за нами между строк
по ту сторону стихотворения.
после нас остается не потоп,
но тающие снеговики взглядов…
 

«щеглы нашей влюбленности…»

 
щеглы нашей влюбленности…
их слопали дворовые бандитские коты —
даже косточек не оставили.
помню, я водил пальцем по твоим губам,
будто медленно чиркал спичкой о раковину улитки,
и улыбался. и рождался поцелуй —
его мягкая гравитация, антипламя, мятно-розовая
вмятина в пространстве…
смотри: наши полночи плетутся за нами
будто пугливые псы с желтыми повязками на глазах…
память о нас – свет позади туннеля.
и неизвестно, стоит ли мне идти вперед
или подождать тебя —
легковесный рой прожорливых бабочек,
непричесанную музыку?
ты опоздала на последнюю электричку
во всей вселенной
и теперь гуляешь наобум, вся в лунных зазубринах,
среди темных полей и вертикально спящих цветов
навстречу ко мне… щеглы… щеглы.
 

Венеция времени

 
скорпион слышит в ночи
бархатные шаги каравана за тридевять земель;
так и я слышу – ты входишь в будущее без меня,
теряешься в лабиринтах расступившегося моря,
в сине-зеленых улицах вздыбившихся волн,
и над тобой нависают небоскребы воды,
бурлят гигантскими хрустальными столбами
с вертлявыми рыбами
и сонными затонувшими кораблями.
ты уходишь в перспективу картин Мане,
манишь за собой пальчиком тишины,
а картины накрыты сиреневыми покрывалами лжи.
когда-то мы друг друга любили:
губасто-глазастый сплав из двух сияющих лиц,
изваяния влюбленных расслабленных мышц.
 
 
говорят, всё уже когда-то происходило
и мы живем на всем готовом, как дети миллионеров.
нас запускают во время разумных пираний
в спиральный, антистеклянный аквариум
с односторонним импровизирующим течением —
и на изгибе движения можно стукнуться плавником
о прошедшее, о собственное отражение,
встретиться рыбьим взглядом
с серебристым двойником…
смотри, в красивом песке, на дне времени,
белеют обглоданные скелеты верблюдов,
желтеют барханы пустых циферблатов,
неужели наш караван не дошел до цели?
 
 
мы расходимся с тобой во времени, как ножницы,
отращиваем лезвия, как волосы.
это созревшая память любви,
это Венеция времени, – и мы разминулись,
нырнули в разные улицы… но я ни о чем не жалею.
так король в утро казни невозмутимо протирает шею
платком, смоченным уксусом и водой, слезами
любовницы (ее бледные руки дрожат,
точно восковые орхидеи или маленькие электродрели).
я слышу твои колебания в паутине времени,
я всегда с тобой – как и ты со мной.
и в то же время – никогда, нигде, не мы, немы.
это квантовая физика человеческих отношений.
 

теперь я утка

 
это стихотворение переживет меня,
как беспородный щенок хозяина.
мы с тобой снова на «ты».
разорвали сиамских младенцев любви,
мне досталась большая часть печени,
тебе же оба сердечка – ледяной королеве.
скажешь: меньше употребляй хлеба, вина и зрелищ.
да, уже не мускулистый, оплыл жирком,
как лом – свечным воском,
выхожу покурить за угол красного небоскреба,
который построил Местный Вор,
в паузах наблюдательности
выдыхаю струю синего дыма, как кит,
рассматриваю жизнь, очнувшись от слепоты
мелкого дождика, косо моросящего в сознании.
мы в изгнании.
следуем из эдема в таинственное будущее.
но наивно верить, что у нас впереди
много свободного времени:
стога рыхлого сена с прелью и паучками,
серебряными иглами.
и мы найдем их (рукой, щекой),
когда нырнем с балки в пахучий ломкий омут сеновала.
в памяти мерцает
наш вечный огонек детства.
отношения натянуты. ну их – приспусти колки струн,
уже не сыграть нам скандальный блюз,
эротический вальс.
только почему мысль о тебе заходит в мой дом
без спроса,
шуршит песочной женщиной с рюкзаком
и на желтом зернистом лице нет лица —
угадываются лишь горбинка носа, изгибы губ,
и песчинки сыплются на ковер.
подставляю ладони – обжигает горячая дробь.
одергиваю окровавленные крылья.
теперь я утка.
 

«…и наволочка в слезах …»

 
…и наволочка в слезах —
обмочившийся щенок лица
пристыжено машет ресницами.
загустевшим безумием, как ржавой проволокой,
протыкаю седьмые небеса.
слезы сверкают, как стекловата.
отталкиваю тебя,
чтобы лучше рассмотреть.
я дерево, а ты – отросток на моем теле,
слепо огибаешь железные прутья ограды
деревянной бугристой змеей.
так кошка кусает себя за плечо.
так мы ругаемся,
перебегаем трассу, мокрую, черную после дождя,
словно дети или бродячие собаки,
а мимо фурами проносятся жестокие фразы,
давят на клаксон, мощные, злые, рычащие.
пролетают закованные в хитин безумцы
на мотоциклах междометий.
сбивают настроение,
разбиваются – окровавленный пластик.
ух, чуть не убили друг друга словами…
светает…
 

«ты бредешь по щиколотку в красных листьях…»

 
ты бредешь по щиколотку в красных листьях,
как по отмели, и шуршат, шуршат под ногами
усохшие мошонки августа,
ржавые уши.
блестящие птичьи голоса, как гвозди в масле,
уже законсервированы на зиму,
заколочены в фанеру летней сцены.
пока-пока. жди весны, повеса.
и хлопчатобумажные призраки берез прозрачны,
тонкими ветвями, точно
сетью кровеносных сосудов, заполняют
сизый воздух, охрипший от молчания,
от вибрирующей пустоты прохожих.
и шуршит, шуршит под ногами
крабья музыка —
гимн вымерших насекомых,
легчайший семипалый бред,
 
 
осень, ты пререкаешься с воронами в парке,
сшиваешь разорванный воздух
хрустальной иглой сырости —
авось вышьется
рыжая песья безрукавка опавших листьев.
то в миг переменишься, улыбнешься —
солнечная пиранья утром ранним,
обнажишь статуи голубого мрамора
промеж деревьев
с красными гениталиями трамваев.
маленькие люди выгуливают крошечных собак
на твоих заасфальтированных ладонях,
листья кленовые —
пожелтевшие вставные челюсти —
раскисают, и мелкие облака
выброшены, точно медузы.
берег неба
усеян бункерами бетонных крыш,
черными, тонкими, как аисты, антеннами.
осень, ты меня слышишь?
дрозд очумело крутится над кучей песка…
 
 
об осени можно писать красиво
без конца и края.
но какой в этом смысл?
осень, как ведьма: молодая, рыжая,
с выбитыми зубами, разбитым носом,
и ее забрасывают камнями,
мокрыми тряпками,
пестрым мусором.
осень, осень,
моя и твоя трехгрошовая истина…
 

«давай зажжем камин…»

 
давай зажжем камин,
выманим красного зверя
на горький запах дыма.
давай отбросим всеядность,
давай помолчим,
будто глухонемые король и королева
в средневековом замке:
шкуры разбросаны по полу, как облака,
терьеры дремлют, вздрагивают во сне,
и простая мелодия счастья медным обручем
крутится в голове.
ты пьешь кофе за круглым столом,
обняв большую теплую чашку двумя руками —
задумчивая Ева с яблоком.
уютно потрескивает тишина.
тишина – будто усы кота: хочется за них подергать
и даже припалить или постричь.
сможет ли тишина после нас жить,
ловить мышей?
как тишина будет без людей?
 
 
а ветер снаружи сдирает звук
с заснеженных костей
воздуха,
срывает клыками вяленое мясо
с потемневших ребер ветвей.
ты повесила в саду на проволоке сало для синичек,
соорудила скворечник для воробьев,
а внутри замка время для нас остановилось:
мы попали в медузу мгновения,
в синюю льдину вечерения
вместе с пыльным мамонтом дивана —
так бактерии счастья
дрейфуют в комете миллионолетья…
ты допила кофе и обнимаешь меня,
мы можем жить бесконечно в этом моменте,
пока не покроемся скукой и плесенью;
камин, как вытяжка, гудит,
вот гипертрофированные спички
из сказок про великанов,
корзина, копилка в форме прозрачного слона.
мы спрятались в осколке мира.
ты пахнешь кофе и духами,
женской перспективой,
а зима снаружи (жестокая белая обезьяна)
шкрябает когтями толстое французское окно,
терьеры дремлют, вздрагивая во сне, —
так было много раз.
наше круглое счастье – как стол, как пластинка:
достаточно поправить упавшую прядь
на золотисто-зеленое лицо – ты же марсианка? —
вернуть иглу проигрывателя в первую бороздку
мгновения,
мгновения,
мгновения…
давай зажжем камин…
 
 
чувствуешь, сжатые столетия
прорастают сквозь нас, будто каменные цветы.
шипами
лезут соборы без окон и дверей,
полная горница квантовых привидений,
и все наши прапрадедушки —
(бронзовые канделябры с синими свечами —
неясно отражены в реке времени.
смотри, волна застыла, как смола,
мы – ячейка общества; и карась
с красными жабрами замер, устал биться,
загадывать желания в мокрую чешую —
так мы иногда выходим из себя,
стягиваем тяжелые скафандры
(бабочка и ягненок, волк и отбойный молоток),
замечаем, что воздуха хватит на всех.
давай же сохраним
немного древнего тепла на пальцах и губах.
твоя пластилиновая рука, янтарные отблески,
марсианские поцелуи
и черные влажные ноздри терьера…
 

«синие волки зимних вечеров…»

 
синие волки зимних вечеров
хрипло завывают поземкой.
дома, дома, дома —
топорные великаны Урфина Джюса —
исполнены электрических очей.
наши редкие прогулки по зимнему парку
хрустят,
точно челюсти сверчка, пожирают белых мух.
сиреневый отблеск фар скользит по фольге.
слышишь? там, в глубине, в снежной утробе
вибрирует ветка метрополитена
под пудами мерзлой земли,
будто дракон чешет бетонные ребра
когтистой лапой.
а снаружи тянется к небу гряда
высоченных мордатых сосен:
стоят навытяжку на фоне персикового заката,
как английские гвардейцы в красных мундирах
и медвежьих черных шапках.
не шелохнутся, не чихнут вороном…
 

«в квартире тихо…»

 
в квартире тихо.
она ушла на работу —
выскользнула за край пространства,
как лисица из голубятни,
сытая, быстрая, довольная.
гардины вальсируют в розовом пуху на кухне,
завтрак ждет на столе
в чистенькой клеенчатой мышеловке.
на душе спокойно, легко и громадно,
будто прогуливаешься в сандалиях
по мокрой палубе субмарины —
только-только всплыла на поверхность мира,
и солнечный свет стекает по стенам,
по лоснящимся бокам…
 
 
сделав кофе, выглядываешь во двор:
цивилизованная пропасть,
проросшая балкончиками,
рассадой, антеннами, котами,
голубями, рожами.
два пацана с гонором чинят мопед в тени дома,
дедуган точит лясы с дворником,
пес лакомится водой из широкой лиманистой лужи
там же бродит голубь, как монах шаолиня
в рисовом поле, залитом водой, поднебесьем…
сохнет раздавленная карамора на откосе.
кто-то долбает пианино этажом ниже —
бросает серебряные бруски в окна.
никто не знает, что дальше будет с нами.
Господь всесилен в настоящем,
мы живем только один раз, как свеча,
не от нас зависит,
что мы освещаем, кого запомним.
и с этим тоже ничего нельзя поделать.
 

я вдохнул в тебя жизнь

 
я вдохнул в тебя жизнь —
в снежную женщину с зелеными глазами.
ты чуть улыбнулась и сказала: «привет!
я побуду с тобой до весны?»
я вдохнул в тебя с первым поцелуем
лучшую часть своего мира,
и опавшие листья под первым снегом шуршали,
как деньги в конверте.
мы шли по проспекту, взявшись за руки,
шел мягкий пушистый снег…
кто-то записывал душу мира поверх нас,
как музыку, как узоры инея на стеклах.
это наша зима.
 
 
воздух покрывался
серебристыми чешуйками, точно тритон
или солнце-желток, вмерзший в льдину.
можно было весь вечер провести в твоих волосах —
в спальне или возле камина,
чтобы достать листик липы,
будто креветку, застрявшую в водорослях.
из окна нашей кухни – вид заводского района:
обрубки труб, шелковые выкидыши дыма,
будто пальцы полковника,
нажавшего красную кнопку.
и морозы, как немые псы
из канцелярских кнопок,
покусывают нас за руки, за ноги,
что-то пытаются нам сказать…
но мы не будем слушать их —
будем любить и ждать весны.
 

«наш дворик спит, будто каторжник…»

 
наш дворик спит, будто каторжник:
в кандалах скамеек
подложил под бритую голову асфальта
трансформаторную будку, тихо гудящую —
бетонный улей с электрическими пчелами.
но мы не будем спать.
ты мягко обнимаешь меня за шею,
щекочешь под подбородком.
так бывает с влюбленными женщинами – играет
с неразорвавшимся снарядом,
щекочет кисточкой,
стучит кровавым ногтем по капсюлю.
в тусклом свете, пропущенном сквозь жалюзи,
ты превращаешься в фиолетовую женщину-зебру
с бархатными полосками на бедрах, спине.
 
 
еще один год вместе.
мы проплыли затонувшую акру,
покрытую черными кораллами грачей
в голубом, огненно-рыжем небе парка,
отраженную в грандиозной луже.
и кленовые листья разбросаны под ногами,
как раздавленные крабы;
парк красиво чернеет, подгнившая желтизна
похожа вкусом и цветом на печеные бананы в кожуре;
дрожат чертоги увядания – кроны каштанов —
как люстры при землетрясении в два балла.
еще один год, еще один мельчайший стежок
сделала тонкая игла вечности,
пришила нас ко времени-пространству вместе —
расплавленную пуговицу по форме сердца.
но ей ничего не стоит нас оторвать.
осень: текучая прозрачность листопада,
струи компьютерной программы,
и кажется, что можно рассмотреть того,
кто пялится на нас с другой стороны экрана,
пока нас не накрыли пышными снегами,
не заявились мумии, щедро обмотанные бинтами —
будто дети старались на уроках
по оказанию первой помощи, первой любви…
но можно ли нашему миру помочь?
 
 
еще один год, еще одна книга,
и в сердце – оседание красного наста…
всё меньше шансов остаться,
но белка не хочет покидать колесо.
я смотрю в окно. отопление уже включили, тепло.
а ты застилаешь постель, идешь на кухню,
и время течет по спине, как вересковый мед,
и наши чувства медвежьи, косолапы,
и рябина-балерина разучивает новые па.
еще один год, еще один шанс.
шаг за шагом мы идем неизвестно куда,
неизвестно зачем, как в сказке…
но что там, в тумане? – кто-то вырезает ножницами
из сложенного тетрадного листа
зубчатые снежинки – громадные, как скатерти,
и клеит их к стеклу.
готовится к гостям.
 

видение

 
девушка в белом платье на пароходе
аккуратно лущит арахис и смотрит вдаль,
где широкая река соприкасается с небом,
как прошлое и будущее,
как наган и кобура.
«я нимфа. я здесь живу», – говорит ее молчание
на языке змеящихся волос,
с которыми играет мангуст ветра.
мы плывем на теплоходе.
она ест арахис, я курю,
и с востока скользят оранжевые тонкие драконы
с пеликаньими мордами.
мы их видим, я и она,
и мир исподволь выздоравливает от человечества,
как от разумного спида…
нет, это нам только кажется:
видение на краю реки и неба.
 

***

черный ворон

смотрит боком на меня – чекист неба;

глаза – новенькие патроны ППШ —

плавают в масле зрачка. смотрит

подозрительно: а ты еще веришь?

а я всё еще верю

в полубога —

в полудурака весны:

грязно-зеленая щетина травы,

нечесаные патлы замусоренных аллей.

бледная грудь воздуха изранена

кошачьими коготками сырости,

мелодичный пам-пам болтается на квадратной шее

раскрытого разбухшего окна;

копыта асфальта, как у фавна, в трещинах.

а погода нервная: прощупывается в облаках

будущий дождь,

как воспаленные лимфоузлы на горле;

сыпь стен, смазанная цветением, щебетом;

город цвета пицерийной блевотины.

и я высыпаю на ладонь

холостые патроны.

холостые патроны

в новеньком револьвере недели,

семь дней – семь латунных стреляных гильз,

и воскресенье

празднично —

с красным ободком вокруг капсюля.

так ублюдок свободного времени

пускает слюну перед экраном,

так ребенку дают жизнь – веревку от флотилии

линкоров лилипутов,

и он ее тянет-потянет…

а на деле – имеет оторванный хвост ослика Иа.

да и твой день рождения —

капкан волшебства.

жизнь,

мы больше не увидимся никогда.

* * *

ты уже спишь,

а я прислушиваюсь к твоему дыханию,

будто смотрю на снег, идущий за окном.

ночные хищные птицы слетаются на подоконник,

чтобы послушать, как твое сердце тихо скребется

полевкой под белоземом одеяла.

иногда ты во сне разговариваешь:

сейф души забыли запереть на ночь,

а в нем спрятана бархатная пустота,

громадные купюры созвездий,

за которые нечего купить, ибо полки неба пусты.

мне нравится с тобой говорить,

пока ты спишь. и ты мне ясно отвечаешь:

жалуешься, споришь, настаиваешь.

и кто с кем разговаривает —

с точки зрения сознаний —

орел с решкой или кто-то третий

является между нами, принимает очертания

клоуна, взволнованного ребенка?

я всегда ложусь спать поздно, чтобы

отразиться в теплой реке твоего тела,

в розовом растопленном озере воска,

чтобы приблизиться к сердцу,

как тромб или артериальный зажим.

ты – замочная скважина между мирами,

и я, играючи, просовываю травинку

ятебялюблю

в иные пространства…

пока ты спишь.

* * *

серый цыпленок рассвета

наискось клюет пшено сновидений с подушки.

среди твоих разметанных мельниц-волос

сходит с ума донкихот

в чем мать родила.

«я» мерцает как крупица марганца —

вот-вот начнет растворяется в бадье дня,

чуть-чуть меняя цвет водянистому миру.

антенна анатомической цаплей

глотает (мускулистый хрусталь) вазу с кольцом,

но главный цветок рядом со мной —

ты распластана, подснежник в разрезе снега,

сонно-зернистом, пышешь соблазнительным жаром;

лисица, уснувшая в распотрошенном курятнике,

наглая мордочка.

мне ли ты принадлежишь, плотоядный цветок?

могу укусить слегка дождечервяковый лепесток груди.

но – приручить зубастый цветок?

да и нужен ли он мне? тебе нравится,

когда я целую вену на сгибе локтя,

чувствую себя шприцем с разбухшей иглой.

я обхаживаю тебя, как варан умирающего оленя.

моя слюна отравлена стихами. если мои эритроциты

попадут к тебе в кровь – ты обречена.

часть тебя останется со мной навсегда,

как мраморная мартышка. или змея

с живыми выразительными глазами,

с проглоченной крысой, портящей фигуру.

но цветок, цветок, почему ты стареешь?

увядаешь? я имею в виду не время, не старость.

почему ночами я прижимаюсь к тебе сильней,

чем ковбой в холодных ночных прериях

к горячим камням погасшего костра?

что мне с этого?

кому есть дело во Вселенной

до двух теплых снежинок, которые исчезнут к утру,

растают без следа в черной мерзлоте.

но вот – резко – в твоих глазах проносится зелень,

яд, амазонка, зубчатый крокодил,.

хищный бросок – но я ловлю

твое лицо – властно, как ты любишь.

мы хищники мгновений, слепыми львами

охотимся на антилоп времени, косуль впечатлений.

остановись, мгновение, я тебя сожру.

и мы пожираем друг друга —

с любовью, с жадностью, с остервенением,

без логики, без смысла, но оно того стоит – рассвет,

горячий пластилин похоти чуть липнет к пальцам —

и волшебный мираж рассеивается,

туман над деревенькой ночной

превращается в розово-молочного дракона

с ожерельями, с лохмотьями сожранных принцесс.

классный секс —

тоже зачет.

иди ко мне…