Утро глухонемых. Стихи, верлибры 2018

* * *

и бордовый, как бред, ковер на стене шелестел,

волновались отвесные рощи уходящей эпохи,

и прозрачные, как проза, весенние дни

окрыляли щуплые тела подростков,

трепетали полукруги, вынежненные на лопатках

вальсирующими пальцами.

а утром ломились в окна глупые ослики серых домов,

а вы бесстыдно обнимались на балконе (из одежды —

нательный крестик любви, бижутерия и надежда,

ласки будущего, пыльные лучи).

так много было страсти, что вы начинали

пренебрежительно смотреть на бледные дары плоти:

отрубленная голова пророка

увядала на блюде с гроздьями винограда.

пусть вам по шестнадцать, но всё было по-настоящему.

хождения по квартире голышом

к вящему инфаркту перекошенных зеркал,

когда родители на даче или торгуют в белгороде,

приятные разговоры о ерунде, дурачества,

вы – неандертальцы свободы, моллюски без раковин

со вздорными сосками.

«хочешь яблочного сока?» – «подкури и мне сигарету».

на выходных вы беспощадно поедали

друг друга до поцелуйной изжоги,

до саднящей, как наждак, боли.

лягушачья тошнота недосыпа.

после вас – хоть потоп из кухонного крана,

хоть чемоданы пустоты, обтянутые кожей рептилий.

косточки от поцелуев похожи на косточки от вишен:

идет перестрелка, смех,

рикошеты от стекол.

любовь сходила с ума, впивалась ногтями в обои,

осыпалась старая штукатурка цвета какао.

и ваши сердца закипали, шли пеной афродиты,

пеной шампуней – шипели,

как закипающие виноградные улитки,

если их посыпать солью.

* * *

а утром – дневной свет

сочился сквозь незадернутые шторы —

бульон, просеянный от мелких кусочков птичьей плоти.

и вам нужно выбирать новые дороги.

куда поступать? куда идти? куда расти? ибо молодость

кишит направлениями и возможностями —

пустой бассейн, полный раздраженных змей

и прошлогодних вылинявших листьев,

и раскисшая брошюрка «верите ли вы…»,

и сопревшие окурки, и бутылка кока-колы.

и вот так ты любуешься жизнью в осколках.

это бог выстрелил в зеркало дробью,

но судьба так медленно разлетается на куски,

что проходит целая вечность.

и каждый осколок – это ты.

из каждой дробинки, осколка может вырасти

новое зеркало,

новый сорт тебя. неповторимый. новая жизнь.

со своими нивами отражений.

не бывает лживых, кривых зеркал.

и тогда ты оглядываешься и видишь все ваши свидания

на лестничных клетках: символы

чего-то невещественного, смертного и хрупкого…

колибри удерживает в лапках пудовую гирю;

гипсовые фигурки святых

выстроились по росту на лестничной площадке,

а там, за червивым мусоропроводом,

гудит лифт – парящая кунсткамера…

но кому ты нужен? кому ты, мать твою, нужен?

и жизнь длится, и длится, и длится,

как тысяча тысяч шагов от смешного —

к великому

разочарованию…

зимние ангелы

 
шел снег – так бы шел промотавшийся граф,
белым шарфом разрывая бахрому
рыхлых снежинок, раздирая
пласты почтовых марок, сросшихся краями.
шел снег – так бы шел пьяный седой графоман,
щедро рукописи в воздух бросая,
и листы бы кружились,
как белые птицы – не опадая.
шел снег – вразвалочку, белой медведицей
переваливался за полночь, будто за плетень,
в царство белых гудящих ульев.
шел ночной снег, точнее – косо валил,
словно бредущий в ночи сенбернар.
прости, я уже говорил…
 
 
строила рожицы ледяная весомость.
я был заперт внутри космического корабля,
смотрел на снег за окном
и писал на наволочке плохие стихи,
вырезал длинные маски теней из потолка.
но ее лицо, шипя, исчезало медузой в огне…
да… рубцы прошедшего
чешутся в зимние вечера.
лишай памяти – до крови бы
не расчесать фотографии (их немного), где мы вместе.
орангутанг люстры свесился с потолка,
тычет мне средние пальцы лампочек и скалится.
да иди ты сам… и иду на кухню, и троглодитом
ем холодный борщ прямо из кастрюли,
а синяя крылатая тьма за широким окном
ловко уворачивается от снежинок,
точно агент Смит из «Матрицы»
уклоняется от замедленных пуль.
мышцы – спина и предплечья – приятно болят
после тренировки. мышцы радуются щенками,
которых покормили настоящим мясом.
и я иду в зал и тихо сажусь за компьютер,
чтобы никого не разбудить.
никого, кроме зимних ангелов,
зарывшихся в сугробы.
 

театр абсурда

 
осень: золотой неуклюжий фрегат
пойман и брошен ветрами
на блестящие рифы дорог, на мели детских площадок.
и аллея кленов на две трети сбросила листья,
и глядится в асфальт, как в зеркало —
желтые кони нависли у окаменевшего водопоя,
и отражения зыблются и шуршат под ногами.
а синюю пропасть неба на зиму
собрались перевезти в казахстан. положили небо на бок,
на бесконечные фуры мокрых дорог
и перевязали ремнями дождей,
склочностью, слякотью. и синяя пропасть скользит и елозит. шевелиться грязный брезент,
точно занавес в театре абсурда.
вот-вот рухнут низкие небеса…
и везде рассыпаны мятные леденцы луж.
и я слышу, как исподволь приближаются зимние дни:
белые змеи будущего
ползут нам навстречу, червивя время.
 

трон

 
день за днем
ты глотаешь впечатления, как соленую кровь,
текущую из носоглотки в пищевод;
кто ты на самом деле – это неважно…
в общем, неважно. точка, которая дрейфует во времени,
аллигатор, плывущий
по мутному, рассольному течению.
ты не мог родиться муравьем,
но можешь понять муравьиность,
неуемную придурковатую подвижность,
когда несешься по лесной дерме крошечным
хитиновым монстром
с мощными челюстями и клешнями.
хватай – бей – рви – беги.
хватай – бей – рви – беги.
муторная мантра коллективного счастья.
так растворись же в действиях во благо родины,
в серой кислоте глаголов —
добытчик, патриот и солдат.
нет. ни за что и никогда.
тайна твоего рождения не доступна даже матери.
летнюю ночь набирают черным шрифтом
с вкраплением чешуекрылых,
но тебе лень читать,
лень читать.
ты – чужой. древний красный дракон
взобрался на трон сознания и – озирается вокруг
ультрафиолетовым, информационным зрением.
ты видишь: за тобой с акульей грацией плывут столетия – полусонные,
сплавляемые по реке времени
почерневшие тяжелые бревна.
ты сочинишь великолепный хокку —
отлитый кастет из свинца для трех пальцев —
и ударишь – протяжно – в солнечное сплетение,
собьешь дыхание… да бог с ним, с читателем.
но кто там стоит за его спиной в антрацитовой маске?
наивно думать, что книги пишутся только для людей.
прислушайся к молчанию – там, в багровой жидкости
вращаются эмбрионы настоящих слов,
зародыши красных виверн
бьют тугими хвостами;
не медли, но и не торопись – недоношенная истина
ничем не лучше переношенной. это искусство —
вовремя щелкнуть хищным клювом,
схватить суслика на бреющем полете.
 
 
ты выходишь во двор и упираешься взглядом в сарай.
из дыры в куске шифера тянется наглый куст,
тянется рогатым бюстом оленя…
кого ты, мать твою, обманываешь?
что именно хочешь этим сказать? получилось ли у тебя?
так ты стоишь на остановке и видишь:
девушка в трамвае
с бумажным цветком в распущенных волосах
смеется. смеется, и это, кажется, будет длиться вечно,
но, присмотревшись, видишь:
нет, рекламная бумажка на окне
легла поверх образа.
очередная бессмыслица,
очередной красивый мираж.
 

«по комнатам гуляют фиолетовые барышни сновидений…»

 
по комнатам гуляют фиолетовые барышни сновидений,
и нюхают стены и влажную развешенную одежду,
и лакают фиолетовыми, как у чао-чао, языками
остатки холодного чая в больших купеческих чашках.
ночь. мне нравится это мелодичное погружение в сон,
ты уходишь в темно-фиолетовые горы,
отраженные в иной реальности, будто в озере, —
это восхождение вниз,
и сознание проворной полупрозрачной змеей
спускается с твоей шеи
и уползает по своим змеиным делам. ночь.
днем же я чувствую время, как сырая курица в супермаркете
чувствует прозрачную пленку,
в которую ее завернули три раза —
прозрачный саркофаг яви…
 

«за окном в сером свете трепыхается вечер …»

 
за окном в сером свете трепыхается вечер —
мышь, которую живьем заглатывает
прозрачная гадюка ветра.
маленькая церквушка стоит в стороне от дороги
без огней, как женщина без детей.
отвернулась спиной, закуталась в шерстяной платок.
заходящее солнце благословляет осень
неспешно, по-польски,
как папа римский из окна резиденции парка
благословляет шуршащие ручейки листьев,
туристов, студентов, детей на роликах.
бесшумно раскачиваются
колокола прозрачных теней на аллеях.
а ночью в парк прокрадется девочка-луна
и станет собирать осколки лунного шоколада —
черно-синие, горько-сладкие —
и складывать кривые шоколадки
в шелковый подол облаков.
 

«вот и настала зима; и я утепляю образы…»

 
вот и настала зима; и я утепляю образы,
затыкаю щели в иконах окна облачной ватой.
заклеиваю рыбьи рты сквозняку,
как заложнику, бумагой,
но не требую ничего взамен, а просто жду весну.
но недержание комнат скоро дает знать о себе.
чего же ты хочешь? костюм с экрана
вежливо приносит дурные вести
рафинированным голосом конферансье.
прочь же из дома
в нашествие снежинок, в сумбурное стадо слепцов,
чтобы смешаться, затеряться
среди белобородых, ниспадающих старцев!
прочь из дома, где хищные углы – это раскрытые пасти
геометрических гадюк. пройдись же по улице,
заметь, что среди старых домов дылда новостроя
бросается в глаза, словно отстегнутый протез
среди настоящих, кривых и волосатых ног в бане…
 
 
зима – проекция смерти на мир,
на грязные простыни домов, и я могу осознать, просмотреть отснятый материал жизни.
так мы с ночного пирса смотрели на луну,
на небо, облитое сиянием, точно креозотом.
и лунный ящер волочился по черным волнам в Стамбул,
и я гладил тебя всеядно,
и пальцы вытягивались пластилиновыми цветами.
вдыхал запах твоих волос —
точно острые вилы вдыхаются в стог свежего сена.
апофеоз: я вспоминаю кадры из фильма:
молодой тигр распластан на операционном столе,
уколот, обездвижен ремнями,
и слепая женщина гладит тигра, случайно касается
крупной мошонки и смущенно улыбается.
так и мы улыбкой возвышаемся
над образным безобразием бытия.
и, возможно, слепой бог нас жалеет на ощупь,
летит на тишайший звук слез внутри.
звук, превращающий тишину в снежинки…
 

радуга во тьме

 
понедельник – слепой поводырь —
привел меня к тебе… что же это?
стечение обстоятельств?
случайный узор на тигриной шкуре судьбы?
мелодия подбросила интересный
перламутровый хвостик?
отношения не вернуть. и я выбрасывал рваные письма
из раскрытого окна летящей электрички.
читайте, поля, березы, овраги,
читайте, как мы любили друг друга.
выбрасывал летние прозрачные креветки-ночи
в урны возле подъездов и громад темного парка;
фотографии в синей траве намокали от росы,
и улитка ползла по нашим блаженным лицам
имитацией поцелуя.
из воспоминаний, из спальни факира
зигзагами выползают жирные светящиеся змеи,
и я протягиваю руку – жальте, аспиды.
из каждого укуса однажды вырастет цветок —
подснежник-подъядник, и я услышу,
как парень непринужденно насвистывает джо дассена,
замурованный внутри бетонной плиты.
как будто и не было будущего…
 
 
боже, сколько времени!
сколько пачек пельменей вместе съедено,
сколько качек страстей за борта кровати выброшено!
в тапочки впрыгивая, как ковбой в стремена,
я гордился собой, этой двойной жизнью Вероники…
ты же тянешь слова, жевательную резинку,
а я подбираюсь изнутри молчания, будто человек-паук,
говоришь ерунду:
слова выпадают из рук палочками для еды;
камни, которые хочется швырять в окна
заброшенных домов.
ребенок скучает и закрашивает шариковой ручкой
неподвижные глаза кукле…
и я вдруг обнимаю тебя и нагло целую,
неожиданно – даже для самого себя;
затыкаю указательным пальцем пулевое ранение.
опешила от нахальности,
вздулась и медленно опала морская пена.
и я пью сырое птичье яйцо через пробитое отверстие.
высасываю поцелуй, пока клейкая сладость желтка
не охватывает всё нёбо, всё небо.
вот мы и вспомнили друг друга…
вечность на миг вспыхнула —
вспыхнула радуга во тьме,
чтобы осветить далекий силуэт нашей любви:
две обнявшиеся скалы
(она склонила голову ему грудь,
заросшую отвесными деревьями,
усеянную вертикальными баранами).
спасибо, понедельник.
 

«существует лишь одна улика…»

 
существует лишь одна улика,
доказывающая, что мы были вместе.
и твой лик прорастает из зеркала
громадной каплей ртути:
посмертная маска впечатления с зеркальным отливом.
и я льну устами к зыбкому суккубу…
 
 
…тогда прыщавая, как земляника, весна
сплела нас наручниками из одуванчиков,
и как только мы добрались до супружеского ложа,
ты приплыла – в первый раз – через пять минут,
как призналась спустя полгода,
а я еще долго распутывал путы хищных ласк,
яро гасил собой, словно асбестом,
бледный пожар незнакомого тела.
и душа над тобою корпела,
победоносно выплывая из нежных заводей пота
пиратом с изломанной розой в зубах. с икотой
всех разгоряченных мышц
(включая сердечные мышцы).
и всю ночь за окном красным десертным
рыгала гроза – впотьмах, сквозь шторы,
сквозь мерцание багрового бра.
и меня сводила с ума
тонкая красная линия кесарева свечения.
огненная позолота поцелуев осыпалась;
путешествие слюны изо рта вокруг света
за три часа с привкусом не сигарет, но орхидеи.
слепой росток любви.
прекрасней и совершенней любой идеи.
но наступало утро, и ты с неутолимым отвращением
восставала из страсти растрепанным фениксом.
вся исколотая лучами, в терпких занозах оргазмов.
в солнечных эполетах
стояла обнаженная на балконе,
довольно щурилась на весь мир во время оно,
ибо оно – время – везде, без всякого снисхождения
никогда не признает своего поражения.
 

человек-паук

 
посмотри на это небо, мой друг.
облака напоминают сливочных великанов.
а внизу разлегся серым львом мой город родной,
и заброшенный парк-бродяга
прячет мраморную мошонку разбитого фонтана
в порванную ширинку аллеи.
заросла бурьяном асфальтовая плешь —
площадка для танцев и хмельных поцелуев
(скольких девчонок я здесь перетискал подростком?)
а сейчас и не парк это вовсе,
а состарившийся человек-паук
(как же его раздражают
мухи-кафешки с запахом шашлыка).
и в небе кружатся три ласточки
в черных шапочках и черных купальниках,
и птицы с разбега ныряют в хлористый воздух
и выныривают аж за костяной грядой тополей, а за ней
виднеется коричневое здание
спорткомплекса «динамо»,
там олимпийская чемпионка яна
осталась поплавать после тренировки
в бассейне (голубые штрих-коды мягко
мерцают на потолке и спокойном запрокинутом лице).
так и я – остаюсь после стихов,
чтобы еще раз взглянуть
с балкона на сотворенное небо:
вот каменные чучела домов —
серые волки, исполненные сотен очей,
и резкие провода вдоль дорог
волосинками с малярных костей
прилипают к свежей краске неба.
под чьими же ты сейчас парусами скитаешься
моя ненасытная, нетерпеливая ассоль?
а вот и заветное кухонное окно,
пробитое в бетонной вышине,
и за ним ты привычно целуешь меня в губы,
а затем суешь ложку с гречневым супом:
«ты мне нужен: попробуй на соль».
 

парк

 
1
девушки, подобрав ресницы,
перепрыгивают через взгляды самцов.
хитрые, бумажные лисицы сигают через костер.
это городской парк с трапециями аттракционов,
яркий бедлам утраченного детства.
инвалиды радости прячутся за нарумяненными щеками.
щемящее чувство – не поверишь – я вспомнил нас:
ты еще ни разу не заходила в мои стихотворения
(не разувайся, узнаю лаковые лодочки старшей сестры).
если ты видишь сыр с каплей засохшей крови,
значит, до тебя уже кто-то гостил в этой мышеловке.
но настоящего мужчину ничто не остановит.
 
 
2
попав в парк памяти, понимаю, насколько крепко
привинчен взрослостью по резьбе серьезности
к фанере естества.
моя спутница – ты – капустница
с оголенными плечами,
мятный белый свет излучают атласные крылья на груди.
изящной шеи оголенные провода,
и наши перекошенные (я выше ростом) поцелуи
искрят, как старая бензопила.
птица памяти бесшумно садится на мое лицо,
вот твое лицо четко не могу разглядеть —
вмятина в памяти по форме отпечатка большого пальца.
кто-то затушил тебя, как окурок, —
с губной помадой по смятому краю.
вот мы в трамвае
возвращаемся из дня в ночь:
тряска, жидкое стекло окон, перекати-поле
или это нашпигованная флюидами кружится голова,
и тусклое электричество
ломко плещется в твоих волосах —
золотые сельди в желтом смеющемся море.
это туннель любви и – любовь сама по себе свет —
неважно, что нас ждет в конце.
объевшийся лунных котлет
полубог страсти опускает босые ноги на ковер
из ночных водорослей, целует пальцы на ногах,
поедает тихо кричащих устриц с белым вином.
главное – не перепутай.
твое запястье с иероглифом тонких вен,
письмена, которые девушки смачивают духами —
так человек-паук выплевывает крепкие сети.
или родинка на открытой спине —
шрам бабочки от прокола булавки.
мне всё равно, что было до меня,
до меня хоть потоп (потом разберемся,
какого сорта принцессу похитил дракон).
но тебе неведомо знание, как это – быть мужчиной:
розам неведом сон, но лишь круглосуточное цветение.
даже во сне ты излучаешь роковое сияние, как радий.
дотронешься до тебя —
и рука тут же сгниет, как яблоко,
развалится бурым пюре до локтя.
 
 
3
да. да. сейчас ты спишь —
сама ли, с картоном мужского рода.
и между нами – не время, не годы,
возможно – между нами слова.
слова и звезды… вот он – парад ярких катафалков.
вселенная в вечернем порочном платье
пробует разглядеть
себя в четырехмерном зеркале пространства.
сколько раз мы просыпались вместе?
где эти ночи, подписанные
губами, шипами, бледными пальцами
пеплом на скатерти, кофейной гущей?
сон – прививка от смерти, манту
сюрреалистичности и абсурда.
и когда ты уснешь навсегда,
начнешь проваливаться в чертоги мозга,
в шипящую магму диалога с самим собой,
ты не испугаешься, а запрыгнешь в кистеперую
желтую электричку
и умчишься в иное немыслимое путешествие.
смерть виляет хвостом.
да. да. ты забылась крепким, как абсент, сном.
зеленоватым, подводным.
все магазины ночью чутко спят под током сигнализаций —
стадо стеклянных косуль, подсвеченных снизу
сизой травой, с голубыми бликами на мордочках.
это лунно-пепельный зверь ночи
с носорожьей мордой – бородавчатый, фонаристый —
крадется по улочкам в поисках жертвы.
идет на запах сознания.
так комар с окислившимся жалом
летит на запах человеческого пота.
 
 
4
черный город, черные люди, черные полубоги…
начинается приступ сердечной тьмы,
и такси в конце улицы исподволь тает
таблеткой нитроглицерина,
положенной под шершавый холодный язык
улицы. наши диалоги-пуговицы,
на которые застегнут летний вечер,
прорехи поцелуев; понимание – фотоэлементы души:
ты еще не закончила свою мысль,
а моя душа мгновенно среагировала
улыбкой, лучами понимания.
двери во дворце-супермаркете
раскрылись: входи, принцесса.
теперь же у нас впереди зима,
как отсрочка с оторочкой из кроличьего меха.
пришла зима отчуждения,
и тянется без конца и края лимузин улицы
с выбитыми стеклами, и внутрь лимузина намело снега
и сухих листьев, и, обессилив,
я проворачиваю ключ в зажигании,
но звучит лишь верлибр…
 

«бездетный день шатается под солнцем…»

 
бездетный день шатается под солнцем.
в карманах сквера, кое-как заштопанных сиренью,
гремят костями доминошники – размеренно, картинно,
и новый участковый, как лихой мангуст,
охотится на местных самогонщиц.
а баржи тишины на ржавой подоплеке,
будто на смычках, въезжают по траве сквозь брызги камня
в кубическую пустоту между домами.
разорвали асфальт
варикозные вены тополиных корней.
и булочная – раздавшаяся в бедрах куртизанка —
в пыли и скуке ожидания придирчивых клиентов
кровавит губы яркой банкой «кока-кола».
так много места в этом мире,
что одуревший от свободы ты
расшатываешь душу, как ребенок – зуб молочный.
дантистов больше, чем зубных болей.
и человечество – трусливый, жадный лев —
уснуло в поле – в маковом сиянии цивилизации.
творцы уснули сладким сном, пустым и химеричным.
и облака – жемчужные мозги красавиц —
беспечно и гламурно проплывают над.
здесь можно построить грандиозный планетарий,
ведь столько мертвых шариков навоза
вращается вокруг безумных, пьяных огоньков.
 
 
как будто нет здесь никого – в подлунном мире.
одна еда и хищная реклама, и собачка, точно в тире,
стреляет из мелкашки лая
в ошлемленную цифру дома №9.
и сквозь раскрытое кухонное окно (второй этаж)
фантом невесты в заляпанной фате из занавесок
приплясывает, счастливая,
с горшком алоэ в сетчатых руках.
здесь всё возможно, что ни пожелаешь,
но только государство знает, что ты хочешь.
марго плотоядно зевает в салоне красоты,
а самодовольный мастер в телефоне
давит фотогеничные прыщи.
и не могу понять – зачем так много красок
вокруг спекается в цистернах,
зачем звенит живое серебро волшебных рыб,
когда художников и рыбаков у моря, как подвид,
давно пора вносить в долину красной книги?
а здесь балкон лобастый, насупился, как ломоносов.
и бездна звезд полна. и умных дураков.
господь, утратив стимул развиваться,
отчаялся, и – опрометчив – смотрит в сторону людей.
смерть, как менеджер по персоналу,
постыло пересматривает ворохи анкет;
сплошной бардак из судеб.
и чудится мне: вечный двигатель сломали греки,
чтобы спалить запасы нефти и времени навеки,
но запасы
вселенной неистощимы, сколько ты их ни сжигай.
ты убиваешь время?
нет, только себя ты убиваешь…
и пантомимы бессловесных ангелов,
за которых ты тоже в ответе.