Аконитовые грёзы

Letum non omnia finit

Пролог

Аделина Буланже

Над бушующим морем нависает непроглядный туман: волны ударяют в корму корабля, ветвистые молнии режут низкие антрацитовые тучи. Небо словно рушится на нас, пока неистовый ледяной ветер треплет черные паруса и два флага: с человеческим и драконьим черепами. Безумием охваченный корабль то канет в пучину, то взмывает во тьму небосклона, а на мачтах раскачиваются повешенные тела, озаряемые яркими вспышками света. Жуткая картина, выжженная в памяти моей и отравившая.

Не кричу, когда меня почти волочат по палубе – идти попросту не могу, израненное опороченное тело болит, и каждый вдох, каждое неловкое движение напоминает о страшных часах, когда бунтовщики пустили единственное платье корабля по кругу. Боли больше нет – она умерла в муках и криках, она скончалась в отчаянье и ненависти, она задохнулась в мольбах и слезах. Юбка рваная, грязная; разорвана блуза, скинут корсет. Липкая кожа. Сорванный голос. Кононир держит меня под руки, и мне кажется, что на долю секунды в глазах пирата скользит раскаяние.

Мерти – старпом, продавший своего капитана за пару мешков золота и возможность перехватить власть на Сердце Дракона в свои руки, – хохочет, как полоумный. Сам капитан, Гектор де ла Серна, прикован к штурвалу и почти не дышит – его кровью залита палуба. Изрезанная грудная клетка. Стертая железными кандалами кожа.

Собственной боли не чувствую, думалось, что больше и звука издать не смогу – но, увидев своего капитана, вою белугой, и разрывающая сердце боль значительно сильнее всех ухищрений предателей. Гектор вздрагивает, пытается поднять голову, дернуть руки, но вновь безвольно обмякает.

– Хей, капитан, – издевательски шипит Мерти, хватая Гектора за волосы и вынуждая его поднять голову, – подожди ты подыхать! Неужель не взглянешь на финальный акт представления?

– Будь проклят, Мерти, и все эти вшивые крысы… – хрипит де ла Серна. – Вы поплатитесь за предательство. Вы поплатитесь за…

– Нет-нет-нет, ты ошибаешься, мы не поплатимся, мы получим оплату, – загорелое лицо Мерти кривится в ухмылке, – ее муженек заплатил за все, и озолотит нас сверху, когда привезем ему твою голову. Жаль он не увидел, как девка отработала каждой своей дыркой бегство, но мы постарались исполнить его волю. Но увидел ты, верно? А это главное. И, может, он в твоих стеклянных глазах рассмотрит все в красках.

Гектор дергается, а старпом ударяет его под дых ногой. Всхлипываю, почти падая, но кононир удерживает на ногах. В ветре тонет его тихий шепот мне на ухо: "Аделина, простите ради Господа…"

– Смотри, Гектор, – пытается перекричать налетевший свистящий ветер Мерти, – я ведь говорил тебе, что девка на корабле – к беде! Ты не послушал, взял паскуду! Вот тебя беда и настигла! – старпом самодовольно становится за штурвал. – Волочите эту грязную девку на доску! Пусть прогуляется в пучину!

Толкая меня из рук в руки, команда, которая еще пару дней назад улыбалась мне и своему прежнему капитану, с упоением ожидает, когда я сделаю первый шаг на доску. Умереть бы, да побыстрее; и, будь милостив Бог, не мучиться.

– Сквозь бури и грозы "Сердце дракона" несется по волнам вперед, – запевает Мерти скрипучим своим голосом, и скрежет этот сливается в какофонию звуков бушующего океана и грозы, – оставлены Богом, и лишь морской дьявол в пучинах с объятьями ждет!

Бросаю взгляд на повешенных – тех, кто остался верен Гектору, кто не тронул меня пальцем, – выколотые глаза, посиневшие лица. Перевожу взгляд на де ла Серна, с ужасом понимая, какая и ему судьба предстоит. Мужчина пытается пошевелиться, но лишь беззвучно открывает рот, проговаривая короткое "Адель…"

– Быстрее, леди Буланже, – глумится Мерти, скалясь. – А то мы решим, что вы вновь хотите подарить нам пару сладострастных минут, – вздрагиваю, делая скорый шаг на доску. – Не подумай, Адель, но твой женишок настрого запретил оставлять тебя живой. Хотя ты вполне себе куколка, я не прочь поразвлечься с тобой до берегов самой Франции. Можешь отстрочить миг смерти.

Морская пучина разверзлась. Черные волны бьются о корму корабля, пенятся, ропочут, гневятся; не знаю, как удается выстоять на доске. Босые ноги в крови. Разорванное платье оголяет тело. Длинные волосы треплет ветер. И жуткая бездна зовет, манит… Оборачиваюсь к старпому, смотрю в его лицо внимательно.

– Однажды ты будешь молить Господа о быстрой смерти, – проговариваю шепотом, но звучит он громко, оглущающе; Мерти, ошарашенный отшатывается, словно не веря ушам, а я, взглянув последний раз на Гектора, делаю шаг в море.

Вода накрывает. Не понимаю, что происходит. Даже не пытаюсь барахтаться. Пузырьки вверх; все глубже и глубже, начинаю кашлять, и вода быстрее наполняет легкие. Резкая боль, разгорающаяся в груди. Теряющий очертания корабль, уже такой далекий, замерший на полоске между водой и небом… Тишина. Шторма нет. Лишь вода. Бесконечная тьма. Обескураживающее на мгновение чувство легкости и счастья – все кончено. Но внезапно тень корабля обращается в черный хвост с длинным вуалевым плавником. Силуэт, напоминающий русалку, словно сошел с книжных страниц. Ближе ко мне. Ближе. В сгущающейся тьме различаю девушку. Зеленые глаза ее переливаются, в черных волосах искрится жемчуг. Она дотрагивается до моей руки, тянет в свои объятия, а затем, махнув с силой хвостом, утягивает в бесконечную черноту глубин.

Последнее, что помню, прежде чем мир меркнет – небеса красного цвета, усыпанные звездами. Вспыхивающая тьма, из которой мне в душу смотрят глаза – черный и золотой. И голос.

"Ну же, Адель, подари мне их души. Принеси их в жертву Смерти".

Глава 1

Адель

Полутьма сепарэ скрывала меня от чудной публики Заведения. Я сидела на мягкой бархатной софе, приводя в порядок длинные вьющие волосы – убирала цветы, снимала сережки и колечки, украшающие пряди, когда мне на ноги, урча, прыгнула арасса¹.

– Амори, – мягко улыбнулась дымчатому зверьку, почесывая кроху за вполне кошачьим пушистым ушком. Она от удовольствия потянулась, нырнула под руку бархатной чешуйчатой спинкой. – Что такое? Прибежала за лаской? – зверек уррукнул, бодаясь головой о ладонь. – Вот ты хитрюга, конечно. И питомцем не хочешь становиться, – игриво пожурила арассу, названную мной Амори, – но как ластиться, то ты всегда готова?

Зверек довольно причмокнул, устраиваясь на моих коленях, а я тихо посмеялась. Что ж, может своевольная арасса и не признавала во мне хозяйки, но я оставалась одной из немногих, к кому кроха шла на руки. Она казалась маленькой и хрупкой, но в ее глазах виднелся огонек дерзости, хитрости и мощной магической силы (за время, проведенное в Межмирье, я поняла, насколько многое открывают глаза, если внимательно в них заглянуть – у одних взгляд тянул в омут, у других открывал просторы вселенной, но чем глубже он был, чем большее в себе заключал, тем оглушительнее бурлила энергия носителя). Убийственная сила взгляда Амори пока не проявилась – детеныш еще, не подросла, – но меня заверили, что и во взрослом возрасте арассы никогда не применяют свою магическую способность без надобности защиты.

Я выглянула украдкой из кабинета в зал, скользнула взглядом к готическим высоким окнам, за которыми клубилась мгла чернично-елочного цвета.

В Нигде не существовало ни дня, ни ночи, но вселенский мрак навис над городом плотной пеленой тумана. Там, за дверьми Заведения, по мощеным улочкам ползли тени, призраки задували свечи в фонарях, и зловещие силуэты таяли и переплетались в танце невидимых нитей. Блуждающие огоньки застрявших в Вакууме душ бесшумно плыли к Великому Древу, что раскинуло свои ветви в центре Нигде и тянулось в бесконечную тьму мироздания, сплетая собой неисчислимое множество затерявшихся в Пустоте островков-городков Межмирья, блуждающих средь Черных вод.

На улицах города тихо. На улицах – Час Жатвы, когда самые кровожадные твари и монстры выползали из убежищ на охоту. Кто им попадется сегодня? Спустившийся в Нигде божок одного из многочисленных людских пантеонов? Мифическая сущность – что в иерархии помладше, а потому не допущенная до всебожественного чертога Шуанны и живущая здесь, – не успевшая укрыться в родном доме? Затерянная людская душа, случайно оказавшаяся в Вакууме из-за ритуала, игр с магией, или столкновения со сверхъестественным? Так или иначе, Жатва не завершится, пока кровь трижды не окропит землю. До тех пор будет дрожать тишина, и практически никто не покажется на улочках города – ибо даже в Нигде мало существ, способных противостоять призрачным монстрам и кровожадным ужасам.

Продлится ли Жатва два часа или две вечности – все равно. В глубинах Пустоты время текло иначе, смешалось в дни первозданного хаоса в беспорядочном круговороте… К этому привыкаешь. Не сразу, но привыкаешь.

Основной зал Заведения освещало большое количество жирандолей, свисающих на красных, тканных из звездной пыли нитях – огонь свечей практически никогда ни тух, и лишь немногие здешний сущности обладали силой, способной заставить пламя, созданное хозяином, померкнуть. Многочисленные фрески и картины украшали стены из темного дерева, за мозаичными столиками расположилась разношерстная публика. Искусственный лунный свет лился из магического слухового окна. Вечнозеленые цветы с жилистыми глянцевыми листьями подслушивали разговоры, перешептываясь легким трепыханием.

Путники, искатели запретных знаний и погрязшие в грехах существа собирались здесь в поиске обманчивых надежд. Зловещий соблазн. Гул, хохот, звон бокалов, удары костей об игральные столы; взлетающие карты, подчиняющиеся воле хитрого раздатчика и перепрыгивающие из руки в руку, знали свое предназначение и готовы были исполнить его, испортив радость одному и подарив жизнь другому. Раздатчик – манерный худощавый стригой Ноэ, – игриво улыбался и подтасовывал одинаковые черные карты с металлическим отливом. Они проявлялись в руках получателя и, казалось, магию нельзя обмануть… Но Ноэ умел, и создавал тем перманентно хаос за игральными столами. Именно потому он был одним из главных любимцев хозяина Заведения: стригой разорял нежить и божков, а если те раскрывали обман, то все равно платили своими эмоциями. Неуловимое его очарование притягивало, совершенная элегантность, выражаемая каждым словом и жестом, и изысканное благородство выдавали в нем особу голубых кровей.

У всякой магии есть цена, у всего в Нигде есть цена, но последнее, что имело в Пустоте ценность, были деньги. Играли на всё: на души, имена, оружие, артефакты, эликсиры, тела и воспоминания; прошлое и будущее, кровь и части тела. Грани между светом и тьмой сливались в смелой игре.

Мифические существа ловко перебрасывали причудливые артефакты с древними символами. Вихрем плыли перевернутые миры и загадочные рассказы, все сгущаясь в хаотичной, но прекрасной гармонии. Духи далеких эпох овладевали этим местом, и все дышало здесь магией и завораживающей энергией. Безумной. Беспорядочной. Сумбурной. Истории грешников разливались в забытом мире, отражаясь в тусклых глазах, потерянных глубоко за порогами реальности. Байки познавших прелесть жизни пленили свободой и могуществом. В Заведении свершались искупления и наказания, абсолютные поражения и разрушительные победы. Стирались различия между праведниками и грешникам, рожденными в Межмирье или пришедшими из людского мира; нежитью и людьми, монстрами и архаичными сущностями, появившимися по воле Проведения или созданными человеческим воображением.

Улыбчивые подносильщицы в полупрозрачных шлейфовых платьях любезничали с гостями и разносили напитки – девичьи глаза угадывали множество секретов, спрятанных в сердцах посетителей, и нифмы эти могли раскрыть каждое желание попавшего в Заведение странника, прочитать его и исполнить.

Моя смена практически завершилась – многие часы (или дни?) провела на ногах, любезничая с посетителями и вынуждая их отдаться хаотичной силе Заведения. Но я знала: мои услуги вновь купили, и не смогу отправиться на покой, пока не выполню желания последнего клиента. Быстрее бы освободиться; поскорее вернуться к себе, рухнуть на кровать и забыться во сне, чтобы после пробуждения вновь бежать в залы – утомление кажется несущественным, когда знаешь, во имя чего работаешь.

Покупайте пищу, лейте напитки, целуйте до исступления, играйте – продавайте всех себя без остатка, отдавайте энергию хозяину места! И будто целая вечность состояла из этой игры в соблазнителя и обреченного. Порой забывалось, что для меня существовало что-то помимо Нигде, что была жизнь до Межмирья. Что была Франция и лавандовые поля, что было солнце и звездные ночи. Существовали превратности погоды, политические игрища королей и баронов, войны и мода. Молитвы уходили в неизвестность, и вера людей проходила вполне земные испытания. Запах соленого моря, крики чаек в предрассветный час… И чувства были. Внутри бурлила человеческая жизнь, страхи и желания.

Многое забылось, оказалось отдано платой за нахождение в Нигде. Но ни на мгновение не мерк в сознании миг, когда вынырнула из Темных вод, и океанская вода пошла у меня ртом и носом; когда осознала, что утонула взаправду.

– Адель! – сильный женский голос донесся из зала.

Я, опомнившись, подхватила подол расшитого цветами шелкового платья и выскочила из сепарэ. На носочках пролетела тенью меж посетителями и роковыми дамами. Этот момент был моим – сцена, весь зал и все эмоции, которые накипели внутри меня, словно предчувствуя надвигающуюся судьбу. Взбежала на сцену, окутанная трепетом и волнением, которые словно вихрем взлетали вверх, смешиваясь с аплодисментами и свистом посетителей. Но в этот миг для меня существовал только один звук, словно ноты лейтмотива моей жизни – шум бурлящего шторма и крики чаек, призраками вспыхивающие в память о прошлом, которого будто уже не существовало.

Музыка укутала, сокрыла в себе слезы и вопли проигравших, смех и довольные восклицания сорвавших крупный выигрыш; а я растворилась на сцене в чувственном грациозном танце, запела – и песнь разлилась, и я сама будто услышала себя со стороны.

Qui sont ces louvoyeurs qui s’éloignent du port?

Говаривали, что у меня голос русалки – чарующий, пьянящий и лишающий легкие воздуха. В прежнее время, когда я пела на праздничных банкетах своего отца маркиза Буланже, то казалось не более, чем комплиментами. В Нигде же я совершенно иначе начала воспринимать подобные слова, ибо видела, как нелюди замирали, прислушивались.

"Твой голос обладает силой, способной пленить и безмятежно погрузить в экстаз слушателей, – смеялся Ноэ в периоды, когда Заведения закрывалось, и мы со стригоем пропускали по бокалу причудливых напитков. – Знаешь, он… Он словно переливается высокими нотами. Звучит искренне, проникновенно, словно рождается в самой глубине твоей души (если, конечно, она у тебя все еще осталась). Никогда не могу тебя спокойно слушать. В каждой ноте отражение твоих эмоций, чаяний и горестей".

Я и сама стала ощущать воздействие своего голоса. Публика наблюдала за редкими моими выступлениями на сцене Заведения смиренно, будто представление по ощущениям равносильно становилось полному катарсису. Я тонула в звуках, в череде воспоминаний, которые рождались песнью, и каждый раз, когда смотрела в зал, видела, что ведьмы и мелкие божки, нежить и потерянные души, мифические твари и фольклорные сущности вместе со мной погружены в созданный мною мир, столь реален он и призрачен в один миг.

Hommagers à la vie, et félons à la mort,

Dont l’étoile est leur bien, le vent leur fantaisie?

Не различала лиц в зале – пред взором моим были совершенно иные глаза; коньячного цвета, томные, пленительные, в которых искрились звезды, в которых горел в один миг огонь безмятежных церковных свечей и адского пламени.

Потерянное время. Потерянная я. В потерянном месте. С такими же потерянными душами.

Была ли когда-то Франция? Был ли корабль? Море? Путь к далеким колониальным берегам? Бунт и шторм?

"Здесь каждый немножко искалечен".

Je vogue en même mer, et craindrais de périr

Si ce n’est que je sais que cette même vie

N’est rien que le fanal qui me guide au mourir².

Казалось, что бесконечно порхала по сцене, и бусы перекатывались на тонких запястьях, и платье поднималось, оголяя икры. Но музыка затихла, свет вновь стал глуше. Я глянула украдкой на кивнувшего мне Ноэ – я отвлекла внимание, партия состоялась, и пара ведьмаков успешно спустила за игральным столом все, с чем явилась на торги в Нигде, – и уже была готова раскланяться и покинуть сцену… Но привлекло внимание свечение, что лилось из тьмы отдаленного сепарэ. Заказчик. Не видела его лица, но чувствовала пронзительный блуждающий по моему телу взгляд. В этот же миг зал заполнился аплодисментами, а в следующую секунду легкая дымка поползла по полу, знаменуя первую пролитую за дверьми Заведения кровь.

Я преклонила голову в знак благодарности и покорности перед зрителями, тряхнула густыми вьющимися волосами, и поскорее сбежала со сцены. Почти тогда же ропот прошел по залу, волнение всколыхнуло собравшихся – внезапная тревога, беспокойство, хаотичная буря эмоций, на мгновение дезориентирующая и роняющая сердце вниз, – звон разбивающегося стекла, налетевший из неоткуда порыв холодного ветра.

Хозяин Заведения.

Князь.

Двери распахнулись ветром, и Князь вошел с улицы уверенным шагом, вытирая окровавленную трость серебристым шейным платком. Черные волосы его были коротко стрижены и убраны назад, но одна прядь небрежно падала на высокий лоб. На темно-синего цвета сюртуке расшитые золотыми нитями вавилонские узоры оживали в переливе свечного света. Зал замер, замолк на долю секунды, и мужчина оглядел публику. Глаза Князя, подернутые дымкой и скрывающие весь безграничный мрак и хаос бытия и небытия, видели точно насквозь.

Я тяжело сглотнула, ненамеренно оправила нити корсета и, еще раз бросив взгляд к свечению во тьме отдаленного сепарэ, скрылась за дверьми и нырнула во второй двусветный зал. Красный свет лился со стороны кабинета-прилавка: многовековые бутылки с алкоголем, зелья на любую нужду, дурманящие настойки. Своды, колонны, окна, лестницы, балкончики второго этажа, свисающие фонарики – все заплели растения и корни. За стеклами открывался вид на помещение, куда сходился люд для утех – сплетения тел, очертания чувственных движений; из тьмы второго этажа лились стоны и приглушенные вдохи – смесь роскоши и порока, запахи разврата и грехов, охмеляющие ароматы цветов. Сделай шаг в эту залу, и даже самых сильных существ и непоколебимых сущностей захлестнет ощущение запретного соблазна. Мороки, которым сложно противиться. Ведения, притянутые самыми темными и сокрытыми сторонами твоего естества.

Полумрак, нечеткость. Все влекло отдаться соблазну – за стеклом менялся фантомными видениями вид. От грубостей до нежных ласк. За мутным стеклом очертания тел находились в постоянном движении, создавая живописную картину страсти и похоти. И нет места сдержанности и морали, но всегда остается послевкусие, та цена греха, которую придется заплатить после каждого наслаждения. Силуэты людей сливались воедино, фантомы начинали блуждать руками по телу – я старалась избавиться от видений, быстрее миновать зал.

Неяркий свет, танцующие тени и мелодия, пугающая исключительно своей гипнотической силой… То энергия Хаоса. Именно она разжигала желание и разрушала все рациональное мышление, заманивала в паутину, где реальность и фантазия становились неотделимыми друг от друга. Туман ворвался в мою душу, и я ощутила, как его холодные щупальца поползли по моему телу.

Внезапно под мои ноги вылетела Амори. Она, пища и мявкая, обхватила лапками мою лодыжку и, прицелившись, куснула мелкими острыми клычками. Всего секунда, незначительная боль – но этого хватило, чтобы улетающее сознание ворвалось обратно в тело и я, освободившись из объятий фантомов и перехватив арассу на руки, перебежала зал и выскочила в двери.

Тяжело дыша, оперлась о стену. Прохлада коридора. Тишина.

– Спасибо, – я мягко улыбнулась зверьку. – Знаешь, пусть в Нигде понятия дней не существует, но сейчас я чисто по-человечески заявляю: на сегодня всё. Время отдыхать.

Коридор поглотил звук моих шагов, и я пробралась в свои покои незаметной тенью – теплое свечение от фонариков, бархат стен, кровать с воздушным искрящимся серебристыми нитями балдахином… Пахло травами, пряностями, морской солью; из приоткрытого окна по подоконнику струился густой туман, растворяясь в воздухе при падении на пол. На столе, на расстрелянной пурпурной шелковой ткани, сохли цветы аконита.

Арасса спрыгнула с моих рук и, быстро шлепая лапками по дубовому полу, добежала до кровати. Зацепилась за покрывало, взобралась ловко, также стремительно сворачиваясь в клубок. Чешуйки на ее спинке перекатились перламутром, и зверёк точно окаменел, погружаясь в сон. Только медленно покачивающееся от размеренного дыхания тельце напоминало о том, что на постели моей не скульптура, а живое существо.

Я выдохнула, развязывая тугой пояс, и на секунду закрыла глаза, ощущая окружающий мир остро и четко: запахи, легкое колыхание воздуха, далекий шум; на миг даже различила звук шуршащего прибоя, пробивающийся из прошлого сумрачными воспоминаниями. Пожалуй, я бы даже могла полюбить Нигде без остатка, полюбить также, как любила свою прежнюю жизнь. Я понимала, единственное, что сейчас отделяло меня от безграничной свободы (настолько всеобъемлющей, что лишь Межмирье мне могло ее даровать в таком объеме) – собственное желание мести. Именно оно обязывало служить Князю, хитрить и юлить на ярмарках, выманивая необходимые для зелья ингредиенты; играть по правилам сильных мира сего, позволяя управлять собой, как марионеткой. Ибо знала – по истечению условленного срока, я получу награду, оборву нитки жизней и обращу во мрак тех, кто лишил меня всего.

"Две вечности пройдет, Адель; сменится россыпь призрачных огоньков на Древе в центре Нигде. Сотня жатв останется позади, и я наполню твою златую чашу моей кровью, и ты испьешь свое аконитовое зелье и рискнешь бессмертием души ради возможности вернуться в людской мир и обагрить кровью воды бурного океана".

Я повторяла обет Князя, как мантру, молитву, манифест, как выжженное парками на полотне моей жизни предзнаменование… У меня все было готово для темного, древнего зелья, и оставалось лишь получить дарованную первозданной сущностью силу – каплю, крупицу, – данную по собственной воле, данную с искренним желанием.

Добрела до кровати, невесомо касаясь пальцами обивки софы, да резных колонн, поддерживающих высокий потолок, теряющийся во мраке. Когда поднимала глаза, вновь видела бесконечную морскую бездну, засасывающую, захватывающую в свои холодные объятия… И вспоминала Циару, сирену, что увидела мое бездыханно тело и забрала сквозь тонкую ткань мироздания, утянула на самое дно, настолько глубоко, что низ стал верхом, и бездна разорвалась поверхностью Черных вод иного мира.

Хвост Циары обратился на суше в вуалевое черное платье. Чешуя покрыла предплечья воздушным кружевом. Сирена привела меня в Заведение Князя, где он растворил мою боль в дымных напитках, иссушил слезы безумным круговоротом жизни, влил мне в уста забвение и принятие… И на какую-то долю вечности погрузил мой разум в переплетенную сеть вселенской бескрайности, где я познала мир обратной стороны. Маленькой точкой среди мириад звезд наблюдала за битвами богов и появлением чудищ; за сотворением монстров и сущностей, рожденных людским разумом. Короткий миг, когда легкие мои наполнила пустота и архаичный мрак, и в этой вспышке жизнь собственная почудилась песчинкой, оказавшейся среди неисчислимого множества подобных ей в вихре титанических бурь. И из помутнения, где пьяным становился разум, и время сменялось запахом кожи переплетенных в полумраке Заведении тел, меня вырвал собственный голос. Песня, полная тоски и боли; история о бороздившем моря корабле с драконьим сердцем, где бежали от мира и пытались отыскать счастье двое влюбленных. Об отважном корсаре, о леди, ускользнувшей к нему из-под венца. Об оставленной Франции и черном небе, обнимающем океан… Вокруг меня в исступленном наслаждении вилась похоть, а я, точно окаменев, пела, и слезы текли по щекам, и в груди горело единственное желание: не обратить все вспять, нет; но покарать тех, кто лишил меня человеческой слепоты к мифической стороне, кто наполнил легкие мои океанской водой, кто оборвал жизнь моему капитану.

В Нигде я стала тенью – ни человек, ни сущность; не одарена магией, не способна подчинять себе мистические артефакты. Пустышка для пустоты. Тень. Я часто спускалась к Черным водам, теряющимся в тумане, садилась на берегу и, кладя голову на колени, пела. Слова появлялись сами собой, вырывались из груди раскаянием и исповедью, тоской и бессилием; и, казалось, даже волны переставали накатываться на гальку. Черные воды замирали, прислушивались, и блуждающие огоньки ложились на их поверхность отражением звездной россыпи человеческого неба, что таилось на дне пустоты, раскинувшейся вокруг Нигде. Циара не была единственной, кто поднимался слушать песни; но единственная вышла ко мне на берег и села рядом. В зеленых глазах ее мелькнуло понимание: словно в моей истории она видела фантом собственных воспоминаний.

А я тихо пела, да только всепоглощающая тишина делала голос глубже, проникновеннее, и летел он словно во все стороны, скользил по водной глади, проносился меж домами извилистых улочек города.

– Пленительным голосом обладаешь, потопленница. Нечеловеческим, – помню, сказала мне тогда Циара. – Услышишь раз – вовек не забудешь.

– Если бы мог он унять мою боль, – ответила ей, не скрывая печали, которую даже Князь не пытался заглушить… И Циара не стала пытаться, но предложила взрастить в ней возмездие и рассказала об Аконитовом зелье.

Опасное снадобье, способное перекроить суть испившего его: из энергии первозданного существа парки могли вплести новые нити в твою судьбу, и ты мог очнуться мифической тварью потустороннего для людей мира, получить силы, способности, чуждые для человека. Случай и задатки обращали тебя в подходящую сущность, но… Но если внутри задатков не было, аль если зелье было приготовлено неверно, испивший исчезал. Растворялся, сливался с бесконечностью. Душа не умирала, душа исчезала – и короткий миг испарения для человека чудился вечной агонией.

Боялась ли я? Да. Боялась. Но слишком желала призрачной силы, слишком верила в собственный голос. Я боялась, что зелье меня погубит. Но еще больше страшилась того, что страх окажется могущественнее меня, а того точно допустить не могла.

Может моя людская жизнь стала далекой и туманной, но я точно знала: никогда не была из робких. Никогда не была трусливой. И среди океанских бурь и штормов, среди корсарской удали и абордажных залпов ни разу не опускала глаз; а оказавшись в Нигде испытала, насколько вкусно съедать собственный страх.

Продолжала лежать на кровати, глядя на теряющийся во тьме потолок.

За что же мне хотелось отомстить сильнее? За отобранную у меня свободу? Или за мужчину с глазами коньячного цвета?

Аделина Буланже

Берег Средиземного моря. Начало лето. Оставленный Марсель и переезд в пригород. Все вокруг пропитано ароматом соленого воздуха и сладким запахом цветущих цитрусовых деревьев. Мне всегда казалось, что отдых в усадьбе, увитой зеленью старых оливковых рощ и виноградников, лишен всяких неожиданностей; но в этот раз, приехав в сей тихий уголок, я вижу причаливший в пристани темный корабль под черными парусами.

Никогда не забуду тревоги матери и явного недовольства отца. А еще больше – своей реакции. Ранний рассвет, розовым застилает горизонт; поднимающееся солнце растрескивает поверхность морской глади на тысячи сверкающих расплавленным золотом осколков. Величественный и угрожающий одновременно корабль, словно существо из грез или кошмаров. Волнение внутри – ни то тревога, ни то невообразимое влечение, – и быстро колотящееся сердце, разгоняющее жар под ребрами.

Вот она – детская мечта наяву. Такая близкая, такая невообразимо далекая; сколько неизведанных берегов повидал тот корабль? Как много еще увидит, когда пересечет горизонт?

Родители стараются удержать, следят за моими перемещениями, буквально контролируют каждый шаг, но мне раз за разом удается сбежать – от приставленных дам, охранников, и вездесущего камердинера, – ибо большее внимание, чем я сама, приковывает лишь моя предстоящая осенью свадьба. Подумать только! Оденется в золото природа, а на меня наденут кандалы. Свершится соглашение, заключенное моими родителями с моим будущим супругом лет десять назад; и хвала Господу, что я не видела еще избранника вживую, ибо отчаяние стало бы еще горче. Хватило пары его портретов и знания: этому благородному представителю дворянства шпаги в этом году минуло сорок семь. Пожалуй, меня даже не так пугала разница тридцати лет в возрасте, но от слухов, ходящих о грубом, злопамятном и жестоком герцоге, мороз шел по коже, и паника сдавливала грудь.

И потому, наверное, даже черные паруса меня так манят. Они обещают свободу, бескрайнее море, новые берега и чужие земли. Жизнь, далекую от предрассудков. Жизнь, сильно отличающуюся от того, что мне рисует предначертанное родительским титулом и их стремлением его сохранить.

Я сбегаю по утрам, когда дом еще спит; одеваюсь без камеристки, сама шнурую корсет. Зачастую даже не надеваю мюли – выскакиваю на рассветную росу босиком, придерживая подол платья и обувь одной рукой, а шлюпку другой. Бегу в старый заброшенный парк, где полуразрушенные античные колонны оплетены виноградной лианой, и смотрю оттуда на чарующий корабль Я ощущаю свободу, забываю о своих обязанностях, о том, что придет вместе с осенью. Они принадлежат лишь мне, эти минуты рассвета, когда солнце только всходит над горизонтом, и море искрится в первых лучах приходящего дня, и от легких прохладных порывов ветра невесомо поднимаются флаги, словно подмигивая. Два черепа. Человеческий и драконий.

Ох, если бы было можно навсегда остаться в этих мгновениях, в тишине парка, где слышны только пение птиц, шепот ветра и шорох прибоя. И, кажется, что все дни стираются и забываются, и остаются лишь часы рассвета и редких ночей, когда вновь удается вырваться из клетки усадьбы, лап высокопоставленных гостей, званых обедов, придворных слуг и нескончаемой подготовки к "основному событию моей жизни".

Проходят три долгие недели, и мое лето пахнет морской солью и лавандой. Мы прогуливаемся под руку по городскому парку, подобному зеленому лабиринту, обсуждая последние новости двора; однако, безусловно, диалог наш перетекает неспешно к темному кораблю в порту.