Ваша честь

Глава первая

У меня было время немного подумать перед тем, как я решительно и бесповоротно сказала этому человеку «нет».

– Анастасия Дмитриевна, вы же все понимаете, – вкрадчиво пел адвокат, а я смотрела и морщилась: не люблю эту братию. Забудьте про сериалы, где лощеные джентльмены в бешено дорогих шмотках уверенно разбивают противную сторону в пух и прах, потому что их подзащитный, конечно же, невиновен, и вообще все против него, а зря. Адвокат – это просто подсчет просчетов оперативно-следственной группы. Улику положили не в тот пакет, понятой спал или пришел позже, или не пришел, у подозреваемого на скуле оказался синяк…

Или вот как сейчас: давление на судью. Которое для обывателя и не давление вовсе, так, тщетная, но необходимая попытка пробудить у бессовестной жестокосердной старухи остатки эмпатии.

– Он пожилой человек, здоровье, срывы… Заключение окажется для него фатальным.

Следствие, которое так легко подвести под доследование, не люблю, кстати, тоже. Коллег, которые работают спустя рукава. Дело надо делать отлично или не делать его вообще. Адвокаты, надо отдать им должное, работают нередко намного лучше… гонорары у них другие. Но только не в этом процессе: здесь был общественный резонанс, и головы могли послетать легче легкого. Здесь адвокат осторожничал и заявлений в прессу не делал.

– Он и так убит и раздавлен. Но сделанного не вернуть, вы же меня понимаете?

Все головы, начиная с моей, послетали бы, если бы я дрогнула в фальшивом сочувствии.

– Подумайте, стоит ли ломать и без того сломанную жизнь?

Я хмыкнула. Любят у нас сопереживать тем, у кого ни ума, ни совести. Что еще худо-бедно простительно малообразованному человеку, строчащему комментарии под статьями на новостном сайте…

Адвокат меня искренне разозлил.

– Он знаменитость мирового уровня, – и адвокат слегка наклонил голову, выдавая последний аргумент.

У меня было время подумать, но я не стала. Возможно, напрасно.

– Убирайтесь отсюда вон, – отчеканила я, развернулась и пошла на парковку. Мрачный вечер, осень, уже темно, и только чей-то кот перепутал времена года и протяжно орал, требуя ласки. Расстегнутые полы пальто путались, на лицо мелкой изморосью падал дождь.

Знаменитость – и внимание прессы приковано к процессу, как ни крути. Я была сама с собой откровенна: никакой знаменитости я не стану смягчать приговор потому, что у него здоровье от пьянства уже никакое и он «деятельно раскаялся». Еще бы не деятельно, оперная звезда, но, правда, мало кто ему во всей стране верил, несмотря на весь отпущенный артистизм. Пропил не только совесть, но и талант. Нет, не жаль, как говорил небезызвестный Жеглов: «Вор должен сидеть в тюрьме». Если не вор, а убийца – тем более должен.

Потому что никакой звезде – хоть какого масштаба – не позволено устраивать то, что устроил он, и размахивать огнестрельным оружием в состоянии алкогольного опьянения. Все это кончилось смертью двух ни в чем не повинных людей и ранением еще троих. Страна негодовала, и я была на их стороне. Граждане хотят чувствовать себя в безопасности – наша задача дать эти гарантии. «Я здесь закон», – говорила я себе, входя каждый раз в зал заседаний, и ни одно мое решение с самого начала моей карьеры – а это как судьи уже двадцать семь лет – не было пересмотрено. Никогда. И рука моя на томике уголовного кодекса была как безмолвная клятва.

У меня было время подумать, и у той стороны оно тоже имелось. Хотя бы та пара минут, пока я подходила к своей машине. Пустой практически паркинг, совсем новый дом, и даже гараж закрытый еще не сдан, но я устала жить в том районе, где прожила всю свою долгую жизнь. Когда-то – уютные пятиэтажки, и в мае прямо в окна захлебывались восторженными песнями соловьи, и в ветках лип терялся одуряющий запах, и смеялись дети, и слышен был каждое утро школьный звонок. И последние двадцать лет – стройка, огромные небоскребы – «Корускант», называл их мой внук, и правда, похоже, – новая трасса городского значения, шум, гам, мосты, эстакады, и липы спилили в угоду раскаленному асфальту, и соловьев я не слышала больше весной, и окна открыть было невозможно ни днем, ни самой спокойной ночью. Я плюнула, продала еще родительскую уютную «трешку» и купила квартиру здесь. Дочь помпезно называла это сложным английским словом, а я, посидев немножечко в «Гугле», обнаружила, что это просто жилой район. Новый, уютный, тихий, и пусть я слышала, как взлетают и садятся в аэропорту самолеты, они мне не мешали, наоборот, в их полете было какое-то ожидание чуда.

Но сдали в эксплуатацию пока только часть домов, стройка еще длилась, и в окнах горел свет лишь там, где обосновались самые нетерпеливые. В основном, конечно, семьи и молодежь, вылетевшая из гнезда, или такие вот… старики, как я, усмехнулась я, ненароком вспомнив, что мне уже стукнуло шестьдесят пять и скоро пора мне будет на пенсию. Не потому, что я не справляюсь, потому что, возможно, мне намекнут. Еще пять лет у меня есть в запасе, но… как это мало, когда тебе шестьдесят пять. И все равно кажется, что вся жизнь еще впереди и столько важного еще не случилось.

Брелок пискнул, я открыла дверь и нырнула в пахнущее кожей нутро, бросила на соседнее сиденье сумочку, пристегнулась, завела двигатель. Этот оперный певец не моложе меня, и на это мне тоже уже намекали. «Представьте себя на его месте» – нет, господа, судьям свойственно сострадание, но оно направлено все же на жертв. Случаи, подобные провокациям и прочим «невиноватикам» – еще одно слово внука, мне нравится молодежный сленг – оставьте это все создателям сериалов. У них же сказка – может быть, потому я и смотреть ее не могу. Потому что знаю, как бывает на самом деле. Справедливее, лучше и правильнее.

«Не совершайте ошибку», – попросили меня, и я не обратила на это внимания. Должна была обратить и предупредить, разумеется, о давлении, но сколько раз я за свою карьеру об этом слышала? Обычно люди считают, что раз я женщина, натура у меня эмпатичная. Забывают, что начинала я следователем прокуратуры и видела то, что не видит обычный «сострадающий» человек. То, что лучше было оставлять за порогом квартиры и никогда не нести в обычную, спокойную, мирную жизнь.

Но почему-то сейчас мне показалось, что это было не давление, а угроза.

– Ты так себе сама давление заработаешь, баба Настя, – шутливо укорила я саму себя, включила ближний свет, переключила коробку в режим «драйв» и нажала на педаль газа.

И я поняла, что света стало поразительно много. Так, как его просто не должно было быть.

Может быть, это луна вывалилась из-за туч или самолет зашел на посадку, и это его прожектор меня ослепил?

И грохот, который я еще различила, это двигатели? А легкость – это просто полет?..

В этом было что-то тревожное и освобождающее одновременно. Я не стала паниковать: мне не больно, никто не погиб, машина не повреждена… сейчас все кончится, просто какой-то сбой. Я сижу и все равно ничего не могу сделать.

– Сечь! Сечь!

Я помотала головой. Крики были похожи на обрывки каких-то мыслей. Подростки? Снова выиграли какой-то матч?

У нас вроде бы нет подростков…

– Сечь! Сечь!

Свет рассеивался, мне было… странно. Дышалось легко, и воздух пах и даже по консистенции… – плотности? – был удивительно непривычным, и в то же время грудь стискивало то, что не было похоже на мою термомайку и тонкий свитер поверх нее. Мне шестьдесят пять, а я все хожу как девочка, сзади как пионерка, спереди… тоже еще ничего.

– Сечь!

– За ущерб, причиненный купцу торговой гильдии господину Ардену, упомянутый камень, стоящий на перекрестке дорог, постановлением королевского суда следует выкопать, подвергнуть двадцати ударам плетьми, а после утопить! Во имя Вландерена! Во имя короля!

– Во имя короля!..

И, кажется, последний выкрик множества голосов потонул в моем истерическом смехе.

Нет, если это инсульт… или что-то похожее… что же, видения, по крайней мере, забавные. Говорят, перед смертью у человека перед глазами проносится вся его жизнь, в таком случае не соврали, хотя перепутали: я никогда не вела гражданский процесс, но воспоминания из университетского курса привели меня почти что в восторг. Высечь камень – да, так и было, и камни секли, и телеги, так что это – реконструкция? Снимают кино? В кои-то веки расщедрились на профессиональных историков в качестве консультантов? Похвально.

И я была абсолютно не рада, когда меня выдернули куда-то и поволокли, – возможно, бригада скорой помощи? Я все еще ничего не видела, кроме света, теперь уже мягкого, в котором проступали неясные очертания, сложившиеся в фигуры людей. Я слышала крики как сквозь вату в ушах, но отчего-то мне не хотелось, чтобы кто-то прерывал это… этот сон? Эти галлюцинации? Что это вообще такое?

– Не надо, пустите, пожалуйста, я не хочу, – слабо отбивалась я, а внутри меня, так глубоко, что я даже не различала – чувствовала, скорее – рассудок вопил: доктора разберутся, они знают, что пациент может быть не в себе, тебе окажут помощь, обязательно, только терпи. И теперь во всем теле была боль – и нога, она странно простреливала при каждом моем движении.

А потом свет стал феерически ярок оттого, что мне залепили пощечину. И пропал, словно его и не было.

Я зажмурилась инстинктивно, а затем открыла глаза.

– Что ты творишь, Йоланда?

Я тяжело хохотнула, широко провела рукой по внезапно вспотевшему лицу и получила пощечину снова.

– Тебе не поможет! – И я рассмотрела, как женщина лет сорока… – нет? Старше? Моложе? – протянула ко мне руку и больно схватила за волосы, а у меня не было сил ей сопротивляться. Доктор, которая не хочет, чтобы я умерла? Но зачем хватать за волосы? – Ты не избежишь, потому что нам это необходимо! Поняла? Ты меня поняла?

– Я федеральный судья, – зачем-то сказала я. Ну да, неприкосновенность. Отчего-то происходящее меня до крайности возмутило: реанимируйте, ладно, но зачем же пощечины раздавать? И не пропадала странная эйфория… и запахи я начала различать, и несмотря на то, что лет мне было немало и стесняться многого я должна бы уже перестать, я понимала, что при таком приступе случиться может все что угодно…

Неловко.

И боль в ноге. Единственное, что от всего кошмара осталось. Видимо, я ногу сломала, и придется прыгать на костылях. Если повезет, я выбыла из строя на месяц, и это если действительно повезло и я не окажусь на вытяжке. Зато, сказала я самой себе, я точно знаю, что нога у меня еще есть. И мне ее не оторвало, как несчастному нашему царю-освободителю.

Это абсолютно неуместное сравнение почему-то меня рассмешило, и я почти засмеялась, когда…

– Йоланда, – прошипела женщина, наклонившись ко мне близко-близко, и мне в нос ударил омерзительный до тошноты запах гнилых зубов. О, я очень хорошо знала его – и меня всегда, всегда от него мутило! – Бестолковая, никчемная уродка! Твоя сестра стала бы королевой, но раз ее больше нет, корону наденешь ты!

Глава вторая

– Хоть какая-то от тебя будет польза! Так что возьми себя в руки и хоть раз в жизни веди себя как положено!

И женщина отшвырнула меня от себя, выпрямилась, и я в полусне-полуяви разглядела на ней длинное платье из тяжелой и темной ткани, и единственными светлыми пятнами были старомодный отложной воротник и такие же манжеты, широкие, едва ли не на треть предплечья, с остро вырезанными краями. Как и воротник. Мода… Не то чтобы я за ней не следила, но, пожалуй, все же не успевала. Когда в моду вошло подобное ретро?

Дверь хлопнула, женщина ушла, и я услышала, как провернулся ключ в замочной скважине.

С улицы все еще доносились голоса. Я закрыла глаза, пошевелила ногой. Боль ослабла, это немного утешило. Значит, нога точно на месте… Я пошевелила другой – и совсем успокоилась, ощутив ее… привычно.

А эта женщина определенно была не врач.

Я пошевелила руками – они тоже были на месте. Зрение вернулось, я поняла, что могу нормально воспринимать реальность – реальность ли? – и думать, и…

Что все это вообще значит? Что все это такое?

Больно, значит, все это не сон? Я часто слышала, что во сне боль не чувствуется, но свои сны я никогда не запоминала, так что сама проверить истинность этого утверждения не могла. Какие у меня имеются факты? Сердце бьется, дыхание есть, я вижу, слышу, могу говорить, и даже меня понимают. Работают все мои привычные пять чувств. Разгибаются пальцы…

Но все остальное было более чем непонятно.

Для начала меня называли – Йоландой. И это было далеко не самым загадочным в происходящем.

Я открыла глаза – глупо бегать от очевидного. Факты и только факты. На их основе и будем делать выводы. Что же произошло? Меня не спасли, и я умерла? В тот момент, когда я тронула машину с места… Свет, грохот, полет – да полно, разве это инсульт или инфаркт? Выходит, те угрозы были совсем не пустыми? Сколько лет миновало с тех пор, когда личные машины взрывали? Будто лихие девяностые вдруг вернулись. Или это случайность? Или намерение? И главное – где теперь я, что со мной? Мой рассудок, мой разум, но странное… не мое тело? Как это возможно?

Я сумела поднять руки и теперь их рассматривала. Не мои. Они определенно, абсолютно точно были чужими. Еще молодые… пухлые. Не слишком, нет, но я настолько привыкла видеть на тыльной стороне кисти выпирающие возрастные, острые суставы, что нынешняя гладкая, мягкая даже на вид кожа и аккуратные пальчики вызывали у меня недоумение. Молодые руки, не крюки шестидесятипятилетней женщины. Короткие ногти без лака, впрочем, очень аккуратные. Вот в этом ничего для меня необычного нет… Рукава. Широкие, сужающиеся к запястью. С манжетами, узкими и неудобными, сплошь расшитыми металлической нитью серебряного цвета. Кольца – странные… тяжелые, отвратительного насыщенно-желтого золота, которое я так не люблю. Старинные? Камни большие и почему-то все кабошонами. На мне длинная юбка, тяжелая и неудобная до ужаса, и мои ноги в ней, похоже, запутались, а на грудь давит повязка – или, может, корсет? – или что-то на него очень похожее.

Во всем этом мне было… не по себе, хотелось выпутаться и сбежать. Я никогда не чувствовала себя так, словно меня втиснули не только в чужую одежду, но и чужое тело. Вопреки ситуации, жуткой донельзя, я улыбнулась: втиснули, хотя это и кажется вымыслом или бредом. Так некомфортно носить отвратительное белье или давящие джинсы, или туфли не по размеру…

Я оторвалась наконец от созерцания того, что сейчас было моим телом, и огляделась. Комната была небольшой, и через окно – тоже маленькое и настежь распахнутое – было видно, что на улице солнечно. Тепло и шумно. И оттуда адски, нестерпимо воняло.

То, что ожидало меня снаружи, понравилось мне еще меньше, чем то, что окружало меня внутри.

Я увидела французское окно… нет, скорее балкон, и дверь приоткрыта. У противоположной стены – кровать, похожая на огромный ящик, но это несомненно кровать, я вижу там подушки и одеяла, и похоже, они не лучшей-то свежести. Свечи – немного, сейчас они не горят, в тяжелых подсвечниках, в углу емкость… ванна? Что-то смахивающее на ночной горшок. Мангал, боже, откуда, зачем он тут, попал по ошибке? И камень, камень, везде серый камень, казарма какая-то, не иначе, и неудобное кресло, куда меня швырнули.

Кто я? Где я? Бестолковая уродина Йоланда, которая обязана стать королевой, потому что ей не стала ее сестра?..

Окажись на моем месте кто-то иной, возможно, он начал бы с комнаты. Или, может, с нарядов, с украшений, с радужных перспектив. Первое же, что сказала себе я: это другая жизнь. Там, где остались семья, друзья, коллеги, квартира, машина, судебный процесс над мировой знаменитостью, авиабилеты на следующий год – там меня больше нет. И черт его знает, как так получилось.

Это было… странно. И паники не было, как и предистеричного состояния. Я не верила ни в теории о загробных мирах, ни в мифы о перерождении. Я и рассказы про «свет» воспринимала скептически, предпочитая верить врачам, а не их пациентам. Где-то теплилась мысль, что я в бреду, но слишком все было… реально. Слишком…

…Последовательно. Это не сон. И нога у меня прежде так никогда не болела.

Все уже случилось и назад ничего не вернуть.

Я выпрямилась, села нормально и задрала тяжелую длинную юбку. Под ней обнаружилась еще одна… Две. Потоньше и белые. А вот на ногах у меня были чулки из какой-то гладкой и плотной ткани, и заканчивались они почти что сразу над коленями и держались с помощью широких лент. И еще меня удивили туфли: мягкие, кажется, вообще тряпичные… бархатные?! Красиво расшитые, сделанные словно на одну ногу, без учета анатомических различий. Я с любопытством присмотрелась, что надето на левой ноге, и убедилась, что не ошиблась.

Но мое внимание сосредоточилось сейчас совсем не на туфлях. Так вот оно что… Эмоций у меня никаких не осталось, и я даже не знала, радоваться или расстраиваться. Бедная девочка когда-то, скорее всего, упала, а местные костоправы сделали все, на что были способны. И, может быть, вариантом было остаться вообще без ноги.

В результате нога у меня – у Йоланды – срослась неправильно: голень слегка уходила вбок, причиной чего явно был застарелый и, увы, непоправимо неправильно уже сросшийся перелом. Ступня находилась чуть под углом… мне показалось, что ходить это не должно было слишком мешать. Но походка должна быть, наверное, несколько утиной. Впрочем, неважно, на фоне всего остального это неважно. У меня и в той моей жизни никогда не стояло цели покорять всех попавшихся на моем пути мужиков, одного уже покорила, хватит, один плюс от него был – дети и алименты, которые он никак не осмеливался не платить.

Дверь внезапно открылась, и я, не опуская юбок, оглянулась, кто там зашел. Это оказалась средних лет… нет, не средних, вполне молодая, если приглядеться к ней, активная женщина, может, лет двадцати пяти, двадцати семи, в темном – мне начинало казаться, что тут не существует яркой или светлой одежды – платье словно со старых картин… или, может… точно! В молодости я обожала наш фильм о мушкетерах с молодыми Боярским, Алферовой, Тереховой, и платье женщины было очень похоже на то, что носила Констанция-Алферова, только темное.

– Госпожа? – с удивлением позвала женщина, и я распознала в ее интонации сочувствие и интерес. Наверное, здесь было не принято задирать юбки один на один, а что творилось в кулуарах на ассамблеях – кто знает. – Бедная моя госпожа, это уже не поправить, но Все Святые свидетели, – она прикоснулась кончиками пальцев к своему лбу, – если будет на то их воля, вы станете королевой, не будет их воли, – она снова коснулась пальцами лба, – вернетесь домой.

Допрос свидетеля в судебном заседании… Все Святые, однако, неплохие свидетели, и жаль, что сейчас у меня не они. Вот у кого наиболее полная информация и абсолютное неумение лгать.

– Я не знаю, чего я хочу, – проговорила я и опустила наконец юбки. Женщина подошла ближе, поставила на стол графин с какой-то мутной жидкостью, на который я посмотрела с подозрением. – Мне жаль сестру. Она, наверное, знала, чего она хочет. Я – нет…

Женщина засмеялась. Невесело, из чего я сделала предварительный вывод, что она неплохо относилась к умершей. Или убитой?

– Графиня Анаис мечтала о любви, – все еще с улыбкой – доброй, как я отметила – сказала она. – Как и все молодые девушки в ее возрасте. У Всех Святых были другие планы, и по их воле, – опять пальцы ко лбу, надо этот жест запомнить, как и эту присказку, – она умерла.

И раз она мне это так охотно, без раздражения, говорила, возможно, у меня – у Йоланды – не было всей информации? Женщину не удивляли мои вопросы, пусть я и умела их правильно задавать, но не в такой же ситуации, когда я буквально шла наощупь по краю пропасти. Шаг в сторону…

– Ты знаешь как?

– Чахотка, милая госпожа. Она угасала, хворь иссушила ее, и – да не выдайте меня ее сиятельству – хвала Всем Святым, что она не дожила. Ее нежное сердце не выдержало бы того, что с мужеством приняли вы.

– Вот это? – я пошевелила ногой под юбками.

– Возможно, да. Ох, как она была красива! – воскликнула женщина. – Настоящий маленький ангел. Как же жаль – ох, не выдавайте меня ее сиятельству! – что вы никогда не виделись с ней. Ее сиятельство… – она подошла ближе, встала передо мной на колени и оправила мою верхнюю юбку. У женщины было уставшее бледное лицо со следами оспы и синие-синие глаза. – Ее сиятельство жестока. Если бы Все Святые были ко мне милосердны и сохранили бы всех моих малышей под своим крылом на этом свете, – пальцы-лоб, а она на удивление стойкая, так спокойно об этом говорить, – я никогда не делала бы различий, хром кто или кос… – Она погладила мое колено. – Молитесь, милая госпожа, молитва помогает, дайте обет Всем Святым, и они вернут вас с этого отбора.

Я смотрела на ее руку, все еще лежащую на моем колене, и не могла решить, что спросить. Отбор? Что за отбор, почему я? Или как ее для начала зовут?

– Какой обет?

– Трудный, – женщина поднялась. – Все Святые чтят трудные обеты.

Это замечательно, нахмурилась я. Но хотелось бы поменьше субъективности и побольше фактов, и все же мне не за что было упрекнуть мою невольную добровольную помощницу.

– Паломничество или сто дней молитв… – продолжала она.

«Почему я никогда не знала свою сестру», – чуть не вырвалось у меня, но задавать вопросы стоило сейчас осторожно.

– Она когда-нибудь спрашивала обо мне? – я схватила руку женщины. – Моя сестра?

Что мне это даст? Отбор. Она должна была принять участие в каком-то отборе, а теперь, если верить той даме, которая надавала мне ни за что оплеух, я займу ее место?

– Ее сиятельство всегда пресекала подобные разговоры. Вы бы и дальше жили в усадьбе, моя госпожа, если бы не…

– Отбор, так? – я посмотрела ей прямо в глаза, и она не отвела взгляд, только кивнула.

– Молитесь, милая госпожа, не жалейте сил на обет. Моя матушка, упокоят ее Все Святые, – пальцы-лоб, здесь поразительно простое отношение к смерти, – помнила тот отбор, на котором его величество выбрал себе королеву, и что много девушек не вернулись тогда. Острый нож, редкий яд, злое слово – никому не пожелаешь такой судьбы. И когда я была молодой, ох, как завидовала госпожам, что носят они красивые платья и не работают с утра до ночи, как я, но у меня есть мой Хакке – да продлят Все Святые его дни, и я вышла за него по любви. И я буду молиться с вами, как молилась с детских лет госпожи Анаис, чтобы ей не довелось оказаться при дворе на отборе…

Она опять коснулась лба, но на сей раз этот жест получил продолжение: она провела подушечками трех пальцев вниз по лицу, от лба через нос, и, остановив их у губ, поцеловала, а я подумала: ты, видимо, намолила ей от души так, что ее и живых-то нет, но не было ли это и в самом деле лучшим исходом?