9
Вера проснулась в полдень. Откинула одеяло, встала и потянулась. Как хорошо! Улыбнулась и вышла из комнаты. Мать что-то делала в кухне, глянула мельком, но ничего не сказала.
– Когда белить будем? – спросила Вера.
– А когда будем, тогда и будем, – Любовь чистила овощи в суп.
Вера молча села с другой стороны стола и стала глядеть в окно.
– Ну как там Маша-то? – осторожно спросила Любовь про свою двоюродную сестру. Она ждала рассказа о том, как прошла свадьба, но интерес свой обнаруживать не спешила.
– Тетя Маша? – Вера засмеялась. – Ты представляешь, Толик ужасно нервничал, перед самым входом в загс все протирал очки и уронил их. Очки вдребезги, тетя Маша сует свои – они оба ничего не видят без очков, ты же знаешь! В результате он прощурился всю церемонию. Ему можно было подсунуть кого угодно. При этой его подозрительности! Народ угорел. А мать невесты – здоровая такая тетка – привезла с собой всю их родню. Куча народу. И она во главе, как королева. Когда жених без очков оказался, она губы поджала, – Вера захохотала, Любовь подняла на нее глаза и улыбнулась, – и до самого стола не проронила ни слова! А там соседка-повариха пришла готовить помочь. У нее очки с огромным плюсом, тяжелые, здоровые, представляешь? Теща ее как увидела, так тут уже и не выдержала: «У вас что, в городе все слепые?!»
Любовь качала головой и улыбалась, Вера сияла. Помолчали.
– Я смотрю, свадьба удалась. Четыре дня гуляли…
– Удалась. Но нет, четыре – многовато…
Любовь молчала.
– Мама, я встретила человека… Нет. Он меня встретил. Мы были все это время вместе. Толика начальник… Я была очень счастлива. Очень, – Вера замолчала. – Танька конечно, дико обиделась, ведь спектакль…
Мать внимательно взглянула ей в глаза:
– Ничего, – собрала очистки и вынесла их на улицу.
Вера сидела, опершись о старенький стол, и смотрела в окно. Она вспоминала этого мужчину, его безупречно сидящий костюм и то, как он подошел к ней, его глаза, лицо и руки. Он был немногословен, но не отходил от нее ни на шаг. Остроумен и внимателен, но не спешил с комплиментами. Завладев ее вниманием, он дразнил, возбуждая любопытство. Она молчала, смущенная, а он, напустив на себя преувеличенно отстраненный вид, рассматривал ее исподволь, перекидывался шутками с соседями по столу, подливая вина ей и себе. И сказано между ними было не много. Ничего не было сказано, если задуматься. Свадьба шумела, произносились тосты, речи, люди хохотали, пели, танцевали, чокались, целовались и обнимались. Винные пары и сигаретный дым выливались в распахнутые настежь окна, где молодое лето благоухало цветниками. Курить он выходил на улицу, оставляя ее за столом. Возвращаясь, находил там же. Когда сумерки за окнами сгустились, он посмотрел на ее тонкую руку с длинными продолговатыми жемчужного цвета ногтями и произнес просто и тихо: «Мне пора. Пойдем со мной». Встал, откланялся и пошел к выходу. Молодые и тетя Маша вышли проводить. Шофер ждал на крыльце. Ничего не видящая перед собой Вера поднялась изо стола.
Он прощался, жал руки и желал счастья. Потом, словно вспомнив что-то, взглянул на Веру, стоящую за спинами хозяев: «Пойдем, – и уже тете Маше: – Не беспокойтесь, я довезу». Вера качнула маленькой сумочкой, подобрала длинный подол и уселась на заднее сиденье. Он сел рядом с водителем. Приличия, вроде бы, были соблюдены. Тетя Маша торопилась вслед с Вериной сумкой, в которой лежало платье для второго дня. «Спасибо», – поблагодарила Вера. Тетя Маша хотела что-то спросить, но машина тронулась, и она лишь махнула рукой, провожая их взглядом.
«Куда едем?» – спросил водитель. «Домой», – был ответ. Они мчались по темному шоссе, въехали в ночной город и сквозь окраины вырулили на центральный проспект. Машина остановилась у подъезда пятиэтажки, увенчанной шпилем. Он вышел, открыл Вере дверцу, подхватил ее сумку и сказал водителю: «Бывай».
Все время, пока они ехали в лифте и он отпирал дверь, Вера молчала. И он был благодарен ей за это молчание. Пропустил в темную переднюю и включил свет. Она хотела разуться, но он остановил ее протестующим жестом, прибавив тихо: «Такая красота. Красота». Провел в гостиную, включил торшер. Усадив в кресло, скрылся в соседней комнате. Вера смотрела перед собой. Она чувствовала, что этот мужчина полностью подчинил ее себе и она несется в мощном потоке его воли неизвестно куда.
И что ей хорошо.
Вернувшись, он приблизился и протянул руку. Она поднялась, и он обнял ее нежно и ласково и осторожно вынул шпильки из ее длинных сильных волос. В следующее мгновение они целовались все жарче и жарче. Раздевали друг друга, вдыхали запах друг друга, соприкасались, смешивались и сливались.
Она была счастлива.
Утром Вера проснулась от скрипа кровати. И захотела подняться. «Постой», – он взял ее за руку. Она взглянула на него и улыбнулась. «Ты не возражаешь?» – он закурил и обнял ее свободной рукой. Между блаженными затяжками расспросил о ее жизни. Слушал внимательно, не переставая обнимать. И она поведала ему про свой неудачный брак, Танечку, работу и маму. «Сколько тебе лет?» – спросил он, и она ответила простодушно, как в детстве. В ответ он скупо рассказал о себе, тщательно взвешивая каждое слово.
На двенадцать лет старше нее, главный инженер огромного предприятия. Два взрослых сына. Развод и раздел имущества несколько лет назад вызвали много толков и чудом не стоили ему должности. С тех пор, как он поселился в этой относительно небольшой квартире, несколько женщин в его спальне сменили одна другую. Этих отношений он не афишировал, ценил свое положение, независимость и все меньше нуждался в друзьях.
Она слушала, опустив глаза. Длинная шея, изящно склоненная в невыразимо трогательной покорности. Он подумал о бывавших здесь до нее. С каким нетерпением с утра он всегда ждал, когда женщина уйдет. Ему не хотелось, чтобы эта уходила.
– Ты хочешь о чем-то спросить?
– Нет, – она не поднимала глаз.
Он подумал, что становится сентиментальным.
– Я пойду? – спросила она.
– Тебе нужно идти?
– Нет.
– Так не ходи, – он осторожно высвободил руку, сел и вдруг, сам не зная почему, засмущавшись, потянулся за халатом. Поднявшись и обозревая в окно воскресный утренний двор, он задумчиво завязывал пояс. На спинке кровати висело ее длинное, шелковое, в рассыпающихся хризантемах платье. Он прижал его к лицу и вдохнул запах. В дверях оглянулся:
– Красивая. Ты красивая.
Они завтракали и снова любили друг друга. Его любовь не была настойчивой и поспешной, как в молодости. Податливость этой женщины рождала удивительную слаженность. Он гладил ее по лицу, закладывал прядь волос за ухо. Ему было хорошо с ней. День сменился ночью, ночь утром. С понедельника он шел в отпуск, но планировал выйти, как обычно, на работу. Позвонив секретарше, сказал, что будет во вторник.
Вера чувствовала себя как во сне. Такого мужчины она никогда не встречала, происходящее было невероятно. Она поставила себе границей вторник и была уверена, что никогда больше его не увидит.
Он смотрел на нее, целовал, любил, кормил. Так хорошо ему давно не было. Он оставил насмешливый тон, который напустил на себя, когда увидел ее. Ему нравилось, как она двигается, что мало говорит. И как говорит. Он даже слушал, что она говорит.
В отличие от других женщин, которые попадали к нему домой, она не интересовалась, где и на что живет его бывшая жена, помогает ли он детям, как ему удалось достать то и это. С другими, даже если что-то не произносилось вслух, это читалось в глазах, в молчании. Он знал женщин. Напористые, яркие, умные, нежные, кроткие и по-настоящему добрые – были ему вполне знакомы. Но она была красива, грациозна. Не сказала ни единого слова восхищения. Это возмущало и обескураживало, но он не подавал виду. То, что он разглядел в ее глазах, не оставляло сомнений. Но, черт возьми, почему же она этого не говорит?!
На его машине, которую водитель оставил под окнами, они отправились в лес. Она бродила среди деревьев, одетая в джинсы младшего сына и его собственную рубашку. Он развел костер и поджарил сосиски. Когда он делал это в последний раз? Может быть, когда дети еще учились в школе. Глядя на огонь, он задумался о своей жизни, заключив, что все-таки хорошо быть свободным, когда ты еще ого-го-го. И такая красавица случилась. Ничего не говорит, ни о чем не спрашивает. И все-таки как прекрасна жизнь.
Они перекусили. Он растянулся на солнышке, положил голову к ней на колени и закрыл глаза. Она гладила его по голове, повторяя про себя его имя – Андрей, и опять думала, как он не похож на тех, кто встречался раньше. А ему вдруг захотелось рассказать об этом лесе, о родителях, братьях и детстве, которое было точно таким же, как и у большей части ребятишек этого города в первое послевоенное десятилетие. Слово за слово он разговорился. Слова казались ему избитыми, события банальными, но он чувствовал, что Вера слушает, и продолжал говорить с закрытыми глазами. «У меня ноги затекли», – она осторожно убрала его голову со своих колен, подложив свернутую кофту. И он почувствовал себя оставленным, но в следующее мгновение ощутил ее тепло у себя под боком. Он взял Верину руку в свою и не выпускал, пока не устал говорить.
Вечером, когда они вернулись, он пригласил ее в ресторан. Она покачала головой.
– Почему? – ему стало интересно, потому что сам он не любил бывать там. Но есть в доме было нечего. В ответ она замялась.
– Так что же?
– Не обижайся, но я думаю, тебя хорошо знают там…
Он посмотрел на Веру в ее чудесном платье, которое он попросил надеть. И ему стало неловко. Они нажарили картошки и съели ее с остатками сосисок.
Наутро она сказала, что ей нужно ехать, что она обещала ребенку вечером театр.
– Сколько лет ребенку?
– Четырнадцать.
– Ого, четырнадцать! Почему бы ей не сходить с друзьями?
Вера промолчала и отвернулась. Андрей обнял ее и поцеловал в шею. «Всего лишь один день», – подумала она и осталась.
10
Саша открыл дверь кладовки, которая дохнула застоявшимся запахом старых вещей. Все тут было навалено скопом. Он искал верхонки5 – стер руки в кровь, когда пилил дрова с отцом. Не думая признаваться, продолжал сжимать рукоятку пилы, пока отец не уселся перекурить. У того ладони были словно из дерева, с крепкими, пожелтевшими от табака пальцами. Он вытряхнул папиросу из пачки и глянул на Сашу исподлобья:
– Что-то быстро ты уделался.
– Я – нет.
– Хорош на сегодня.
Докурив, отец пошел принять свой послеобеденный стаканчик. Средний сын вызывал тупое раздражение. Вот Игорь – тот другое дело. Работяга и выпить не дурак. С тех пор, как старший съехал, вечерами поддержать компанию было не с кем: друзей не водилось, а соседи уязвляли гордость. «Всё вертятся, устраиваются, норовят хапнуть побольше, – привычно думал он. – Вот и она туда же», – дальше шла мысль про жену по накатанной, и глухая злоба поднималась в душе. Он опрокидывал стакан, и зыбкое равновесие восстанавливалось. «Слабаки», – думал он про младших сыновей. И все труднее было успокоиться. Его бесила их жизнь, Сашкин гараж, Ванькина пацанва и то, что жена вечно брала сторону детей.
Сашка водил дружбу с соседскими мужиками, копался в их «железках». И они, встречая сына, тянули ему руки как равному, кивая отцу издалека и слегка.
«Рабочий – основа всего. Как же иначе? На нас все и держится. А эти все ловчат, все норовят устроиться за наш счет…» Дальше мысль буксовала. «Щенок», – привычно подумал он о Саше и налил второй стакан. Праведный гнев надежно заслонял его от жизни, не оставляя ни единого шанса на контакт. Жена жалела его. Игорь и Ванька не думали о нем вовсе. Саша думал, хоть ему и не нравилось думать об отце. Он давно понял, что тот не любит его. Никого не любит. Мысль эта поначалу была оглушительна. Горька и ни к чему не вела. А если так, что толку думать?
Он быстро отыскал пару новых верхонок и вернулся во двор. Отец уже ушел, но напилить они успели порядочно, и Саша взялся за топор. Стукнула калитка, пришел Ванька.
Усевшись на то самое место, где только что курил отец, Ванька подхватил лежащую рядом пилу, опер ее ручкой о землю, стал пружинить. Она издала жалобный звук. Саша подошел, молча отобрал пилу и отставил в сторону.
– Все вкалываешь, – сказал Ванька. Он был невысокого роста, щупл. Маленькие темные глаза и суетливость делали его похожим на мелкого грызуна.
Саша не ответил.
– Что толку? – продолжал Ванька. – Так и так всю жизнь в дерьме сидеть…
Саша глянул мельком. Брат, как обычно, повторял чужие слова. И понятно чьи. Саша промолчал опять. Его молчание раззадорило Ваньку.
– Покурим? – он демонстративно вытянул пачку из кармана.
В другом месте Саша не отказался бы, но курить дома – матери расскажут об этом раньше, чем она успеет дойти до ворот…
– Где твоя? – Ванька кивнул в Танин проулок.
Саша поднял брови, но по-прежнему ничего не отвечал. Примерился топором, ударил чурку, и она раскололась на части. Ванька упер локти в колени и держал сигарету большим и указательным пальцами. Его просто распирало от собственной значимости.
– Лысый спрашивал про тебя. Типа, давно не видно.
– Шестеришь?
– А что?
– Раньше я что-то не замечал, – соврал Саша.
– Смотря на кого…
– Угу, – Саша примерился к следующей чурке.
– Да что ты знаешь? – Ванька вошел в раж, мелкие черты делали его похожим на злобного мышонка.
– Да все я знаю, – Саша уверенно врал наугад, на что Ванька всегда велся.
– Я в деле.
– Да правда, что ли? – Саша ухмыльнулся.
– Вчера на шухере стоял.
– Врешь.
Саша криво усмехнулся, но внутри словно что-то упало. Он давно догадывался, к чему шло. Вот оно. Ванька не врал. «Дурак. И зачем он только рассказал», – с досадой подумал Саша, внезапно забыв про намеренную свою провокацию. Неприятное знание легло новой тяжестью. «Как же он задолбал. Какая мне разница? Но мать… Спокойно». Что конкретно сделал Ванька, пока было не ясно. Саша опустил топор на чурку и сел рядом, стараясь не выдать интереса. Что вышло лишним, потому что Ванька в полчаса сам собой слил брату, где обчистили дом и всех, кто участвовал. Всё, что знал.
– Послушай, – Саша смотрел Ваньке в глаза. – Ты мне ничего не говорил. Понял? Не вздумай трепаться об этом. Выкручивайся, как знаешь. Ты хоть понимаешь, во что вляпался?
Ванька ничего не ответил. Но знал, что братан – могила.
Когда тот ушел, Саша продолжал сидеть, уставившись на топор. Ванька – дурак, но что они от него хотят? То, что был обокраден чей-то дом, само по себе не трогало. В их округе случалось разное: пьяные драки, семейные разборки, воровство. Пару лет назад женщина с соседней улицы зарубила спящего мужа-алкоголика. Время от времени кто-то умирал с перепоя. Говорили «сгорел». Что заставляет людей спиваться? Саша не знал. Мать говорила – «слабость». Ванька – слабый. Матери жалко Ваньку.
Саша подумал о матери, и его сердце сжалось. Люди живут как хотят, его это не касается. Но мать… Она ничего не должна знать.
11
Таня возвращалась домой той же улицей, по которой шла утром. Выйдя от Даши, она вспомнила все, что произошло вчера, и ее душу снова охватило смятение. Весь этот долгий-предолгий день ей удалось не думать о вчерашнем. Но вот оно настигло ее, и никуда не уйдешь.
Кто-то ей рассказывал. Она слышала где-то. Но только не могла припомнить, где и что точно. Какая-то история. Что-то нехорошее, ужасное. Гадость какая-то… Поцелуй. Он поцеловал ее, этот взрослый мужчина. Она не понимала, как это случилось. Она хотела… Что? Прижаться и чтобы он обнял ее. Она и сейчас этого хотела. Но поцелуй… Ее никто еще не целовал вот так, в губы. До вчерашнего дня она даже не представляла себе, как это. Ей хотелось, чтобы он обнял. Но ему почему-то понадобилось ее поцеловать. Ну и пожалуйста, жалко, что ли? Хотя, если бы это был кто-то другой, то вряд ли бы у него это получилось…
Пробравшись в свой проулок соседским двором, Таня увидела бабушку.
– И где тебя носит? Как с утра ушла, не поела… – бабушка хотела сказать что-то еще, но замолчала и внимательно посмотрела на Таню. – Инка забегала. Я думала, ты с ними. Где была-то?
Таня обмерла:
– Что Инка?
– А что Инка? Тебя спрашивала. Ты бы поела…
– Где мама?
– Ушла. Тебя не поймешь: то ждешь ее, убиваешься, а придет – уматываешь куда-то на целый день. – Любовь кинула конец шланга, из которого поливала, в кадушку. – Воду закрой.
– Сейчас.
Завинчивая запотевший кран, Таня кинула взгляд на будильник. Девятый час. Инка вряд ли придет. А завтра… Что будет завтра?
Назавтра сияло солнце и дорога стелилась под ноги. Она убегала с утра тем же путем. Блуждала переулками, сидела на берегу ручья. Мысли и чувства раскачивались, как на качелях. В сиянии утренней росы все казалось прекрасным, исполненным тайн и смыслов взрослой жизни. Она думала, что любима и желанна, и это наполняло ее неведомой доселе гордостью. Таня лелеяла эти мысли, купалась в них. Они обволакивали все ее естество сладкой пеленой и погружали в мир мечтаний, где она, приближаясь к этому мужчине, садилась у его ног, склонив голову к нему на колени. Он гладил ее по голове, и это значило мир, покой, любовь… Мысленно она обращала его взгляд к себе, и тут, раз за разом, происходил сбой. Что было в этом взгляде? Что-то заставляло ее трепетать. Теплая волна сбегала сверху вниз и закручивалась внизу живота. Удивленная этой сладостью, она думала: что же дальше? И ее собственное тело подсказывало ей – что дальше… На этом месте неизменно являлась большая женщина, которая была неумолима, как… Как эта единственно возможная реальность, от которой никуда не уйдешь.
Могла ли она ошибиться? Ведь он любил, любил ее! И она снова и снова замирала в самой настоящей благодарности. Возможно ли? Мать, бабушка и друзья – весь остальной мир колыхался где-то далеко, когда она затуманенным и счастливым взором скользила по шелестящим ветвям деревьев, громоздящимся грудам облаков, тяжелым каплям слепого дождика, что прибивал рыхлую и теплую пыль под ногами…
Но та женщина вновь и вновь вставала в дверях. Дикий стыд пронзал Таню, и все оборачивалось в совершенно другом, ужасном свете, она вскакивала с места, шла куда-то, пытаясь избежать, сбежать, держаться подальше от тех мест, где могла бы встретиться с Инкой. И они не встречались.
Несколько раз она заходила к Даше и там ей были рады. Валерка бросал взгляд исподлобья и вываливал к Таниным ногам груды видавших виды машинок, Даша улыбалась. Девочки взахлеб беседовали о том и об этом, и темы не иссякали: о школе, друзьях, книгах, картинах, фильмах.
Даша рассказывала о своей семье. Таня – никогда. Ей не хотелось врать новой подруге, как не хотелось говорить и простой правды. Зачем? Она была уверена, что Даша не поймет. И все бывало просто замечательно до того, как они расставались, когда в один момент бесследно гасла Танина улыбка, а внутри открывалась холодная и безнадежная пустота.
С Инкой они знали друг друга сто лет, и в их отношениях не было много слов. Беготня, игры, проказы, драки с мальчишками… Объяснять ничего не требовалось, и всегда находилось чем заняться. Инка была неотделима от картинки вокруг. Крепкая, со светло-русыми выгоревшими на солнце волосами и правильными чертами, сложенными в открытое и простое выражение. Их дружба была как солнечный свет. Или воздух. Они были Инкой и Танькой. А что еще?
Они не виделись неделю. Когда Таня думала об Инке, она улыбалась. Но не замечала, не знала об этом.
12
Лысый вошел в гараж тихо, сплюнул у ворот, не говоря ни слова, уселся на корточки и закурил. Саша коротко глянул. Белобрысый недомерок с рябым, загорелым, подвижным, как ртуть, лицом криво ухмыльнулся в ответ. В бесконечных ужимках его лица прятался холодный взгляд неправдоподобно светлых глаз.
Они жили на соседних улицах, ходили в одну школу, обретались и обтирались рядом. Делили незатейливую жизнь, которая довольно рано показала, что от Лысого лучше держаться подальше. Уличение его в подлянке и честная победа в драке не давали ровным счетом ничего. Он ускользал и выворачивал все наизнанку, виртуозно манипулируя и творя власть. Саша не поддавался, имея результатом видимый нейтралитет.
Лысый курил. Саша молчал.
– Где братан?
– Я знаю? Че надо? – Саша в упор посмотрел на него.
Лысый сплюнул на пол и глянул на Сашу с затаенной ненавистью и издевкой.
– Полегче, братан.
– Я тебя не звал.
– Оба-на!
Сашино сердце неприятно екнуло. «Что ему надо? Я ничего не знаю. Дурак Ванька. Спокойно. Сейчас сам все выложит… Мое дело – сторона». И продолжал молчать.
– Ну че ты, че ты… – тихонько засмеялся Лысый. – Не звал он. Знал бы – звал бы…
«Вот оно, сейчас».
Лысый глянул в Танин проулок.
– Как у тебя с этой-то? В натуре, не выгорит у тебя нихуя.
В глазах у Саши потемнело, кулаки сжались, и он уже повернулся приложить Лысого башкой к гаражным воротам. Но на мгновение задержался, и Лысый знал эту его манеру. Он переступил в сторону, снова уселся на корточки и не спеша потянул новую сигарету из пачки.
– Ну че ты, братан. Да узырил я все, прям с первого ряда, – он скабрезно хмыкнул.
«Гонит, что-то ему надо», – подумал Саша и ошибся. Потому что ничего другого от него Лысому сегодня было не надо.
– Позырил бы, как она на Инкиного папашку вешалась! – Лысый с удовольствием заржал, откровенно наслаждаясь произведенным эффектом: никогда еще он не видел такого лица. Овчинка явно стоила выделки. Чиркнув спичкой и с удовольствием прикурив, он поведал всю сцену в деталях, как ему посчастливилось увидеть ее из-за забора через открытую дверь мастерской. Интуитивно воздержался от выдумки, чем сильно выиграл в правдоподобии. И знал, что делал: узнав все со слов Лысого, невольно, Саша увидел это «все» его глазами.
На мгновение мир померк. Он опустился на табуретку. Все чувства были на лице, бесполезно скрывать. Сколько-то он просидел так, потом поднялся, приблизился к Лысому вплотную, нагнулся и рванул его за майку вверх. Тот продолжал тихонько смеяться и размахивать сигаретой. Саша дернул ее из пальцев.
– Ну че ты, че ты, – продолжал веселиться Лысый. Быть «приложенным» случалось ему не впервой.
– Послушай, ты, – Саша приблизил лицо к бегающим смеющимся глазам. – Тебе повезло, если я первый, кто это услышал. А если услышу еще, то молчать, кто обчистил тот дом, не буду. Сечешь?
– Санек, да ты охуел. Там твой братан на шухере стоял!
– Вали отсюда.
– Охуел на хуй… – Лысый покачал головой, постучал грязным пальцем по виску и убрался.
Саша стоял, опершись на верстак. Злость на Лысого схлынула мелкой волной. Он не видел Таню за эту неделю ни разу. Инкин отец. Он представил склоненную в капот спину, руки в масле, лицо, глаза. Молчит все время. Хороший мужик.
Он убил бы его.
Саша уселся и долго сидел так. Сначала думал о себе. Потом про Таню, мать и Ваньку. И снова про Таню. Не думать о ней было невозможно. Думать о ней было больно. Так же больно, как про мать и Ваньку. Но сильнее. И это неловкое чувство как-то странно знакомо. Он только забыл… Что-то такое… Что-то там, где… щенки слепые.
Что это?