Да вот, пожалуй, и конец всей этой печальной истории. Сами видите, жизнь изрядно потрепала меня, а как человек в первую очередь избавляется от старья, то напоследок довелось мне повертеться вволю: иному с лихвой хватило бы моего месячного кочевого оборота на целый год.
Намаялся, поизносился. А дальше… Ну, что ж, стоя у края, молюсь, заклиная фатум, чтоб, бросая жребий, перстом судьбы не указал мне на жальник вологий, именуемый кладом, как-то: матрац, на котором испражняется под себя паралитик, или мешок в подвале дома, который по ночам грызут мыши, или же иную какую яму во сырой земле.
***
Устало заключил свою прискорбную повесть мой ночной собеседник, и густая, ватная тишина заполонила помещение кафедры, выжимая малейшие шорохи. Мысли мои, если только то, что бесшумно ворошилось в закоулках сознания, можно назвать мыслями, были удручающе мрачными, безысходными.
То-то и оно! Нет, чтобы, как старче у рыбки золотой, востребовать у говорящего рубля воздаяния за хлопоты и милосердие (наследства, скажем, от богатого заморского дядюшки, местоположения, где клад зарыт, на худой конец – счастливого лотерейного билетика), так развёл тут целую демагогию. Он: я вам бесконечно обязан, проси, чего хочешь. В ответ: пустяки. Он: не в моих правилах быть в долгу. Я: ну так расскажите что-нибудь этакое забавное… Вот он и рассказал, а я уши развесил… да и приуныл от тех словесов невесёлых.
В сердцах сложил ветхий рублишко вчетверо да и сунул в нагрудный карман. Так-то покойнее будет… и полоумно рассмеялся в полуночной тишине: «Бред!» Кому скажи – не поверят. Это ежели двое добропорядочных сограждан свидетельствуют о том, как на их глазах в автобусе такого-то маршрута в такой-то день и час некто кому-то сунул два пальца в карман за кошельком, то это – факт; когда эти же двое твердят в унисон, вот те крест, мол, будто бы вчера на рыбалке нос к носу столкнулись с невиданным чудищем вроде водяного, так это – вот умора!!! – с перепития до самых зелёных человечков в глазах. Стало быть, почему бы не потолковать на досуге с рублишкой тет-а-тет по-человечьи, если ты чуток не в себе, а вот ежели в здравом рассудке – тогда никакого умопомрачения, ни-ни! Сон. Ночной кошмар.
Где-то часы пробили двенадцать ударов.
Да, я спал. Заснул глубоко и видел странный сон.
Проснулся. Время позднее. Вылил в рот остатки молока из пакета, прошёлся из угла в угол, разминая руки-ноги. Закурил папироску и без раскачки впрягся в работу…
Только под утро задворками выбрался из пугающе потухшего, помрачневшего здания института. Метель улеглась на ночлег до рассвета. Улица освещена луной и звёздами. Просто загляденье! Безветренно. Мягко покусывает разгорячённые щёки морозец. И кажется, будто в такую пору можно бесконечно долго брести, утопая по щиколотки в голубовато-белом искрящемся пушистом снегу. Однако не любит, ох как не любит столица пешеходов и умеряет их ретивость запредельными далями.
Увы, городской транспорт ещё не ходит, а вот у вокзала – такси всенощное. Туда я и направил свою скрипучую на снегу поступь, проложив борозду, обновившую меж сугробов тропинку к привокзальной площади. Поспел в самое время, как раз перед прибытием дальнего поезда, – вскоре за спиной вырос длиннущий хвост, ощетинившийся неподъёмными чемоданами и сумками.
Даже ноги закоченеть не успели – я умостился на заднем сидении такси, которое, сорвавшись с места и вихляя задом, заскользило по широким свободным улицам. Не то чтобы разморило по дороге или укачало, но в сон, точно, клонило – и сон не сон, и явь не явь, а так, марево какое-то, салат из мыслей и видений, сдобренный пробегающими за окном такси картинками ночного зимнего города. Тем короче показался путь.
Машина замерла напротив моего подъезда, у столба с погашенным фонарём. На счётчике – 3 руб. 20 коп. Ни то ни сё, подумалось. Протянул таксисту трёшку… и замешкался в растерянности: в кармане, помнится, ещё две трёшки, да две пятёрки, да четвертак. Открывай карман шире, сдачи не получишь. А мелочь… в ящик письменного стола высыпал да и забыл. Сколько там? Рублей пять, кажись?!
«Эй-ей!» – вдруг как бы слышится (или чудится?) встревоженный шепоток.
– Да-да, я сейчас, – отвечаю, краем глаза поймав вопросительный взгляд шофёра, и тут же – ба! – а где же рваный рубль, что подсунула мне в магазине полоумная кассирша? Это-то мне не приснилось! Да вроде как нет.
Я сунул два пальца в нагрудный карман пиджака – есть, нащупал! – и осторожно, чтобы не дорвать окончательно, извлёк на свет божий тот самый… хм, а рубль-то аккуратно с двух сторон подклеен папиросной бумагой! Значит, не приснилось? Неужели нет?! Или же сперва подклеил, а затем приснилось…
Чиркнул спичкой, якобы не терпится закурить, и мельком глянул в свете неровного пламени на рубль:
ЬО 257 – прореха – 680…
Да-а, дела!
– Время идёт – счётчик не тикает… – недовольно забурчал таксист.
«Денежка не капает – не дело: простой…»
– Будет тебе брюзжать – вертись на здоровье, – ответил ему вполголоса, напутствуя, и протянул таксисту рубль: – Извините за заминку. – И обоим напоследок: – Счастливого пути!
– Что ж, и на том спасибо, – ответил таксист, очевидно полагая, будто его напутствую, и отчего-то пожал в недоумении плечами. – Чего такой драный-то? Поновее, что ль, нет?
– Какой есть. Не устраивает – могу новый нарисовать.
Таксист хмыкнул вместо ответа.
Стоит ли мелочиться и высиживать восемьдесят копеек сдачи?! Такси не то место, где на сдачу можно рассчитывать. Да и устал я изрядно, чтобы под утро препираться ещё и с таксистом. Домой бы поскорее, стаканчик горячего чайку – и спать, спать, спать.
– Спасибо, сдачи не надо, – сказал я и открыл дверцу машины.
Тут таксист попридержал меня за рукав:
– А сдачу?!
Нда-а, нет слов…
Смущённо подставил ладошку, сунул мелочь в карман, однако ж, захлопывая за собой дверцу машины, неожиданно услышал шепоток: «Не обольщайся, впрочем, хи-хи-хи…» Рука дрогнула, и дверца машины от неуклюжего движения захлопнулась лишь наполовину. Я опять открыл её и с силой плотно захлопнул, в промежутке услышав непонятное: «До встречи. У столба на развилке трёх дорог».
Такси растаяло в ночи быстрее, нежели клубы пара из его же выхлопной трубы.
Постоял, озадаченный, в раздумье на предутреннем морозце среди запорошённого снегом тротуара, у столба с погашенным фонарём, напротив собственного подъезда: при чём тут столб?! Ничего не понял. Докурил в три затяжки папиросу и, неопределённо махнув рукой, устремил свой шаг к дому.
В предутренней морозной тишине за спиной выстрелила дверь подъезда. Вдоль по улице побежало эхо.
Ищу ключом замочную скважину в полутёмном коридоре – дверь сама навстречу отворяется. В проёме заспанное лицо жены, глаза таращит, поддерживая таким образом веки, готовые вот-вот сомкнуться. Крепится.
– Тшш… – с порога шикнет, упреждая всякий шум, и улыбнётся, протягивая для объятий руки. – Я так ждала, так соскучилась.
Войду, сниму пальто, разуюсь. Она меж тем о чём-то спрашивает шёпотом – я отвечаю, тоже шёпотом, и спрашиваю. Поцелует, поставит чайник на плиту. Догадывается, что чаю мне, уж точно, не дождаться. И я знаю наверняка, а потому и не ложусь, и не сажусь, и не прислоняюсь…
Откуда-то издалека донесётся голос (это она, мне кажется, спит на ходу), и я открываю глаза пошире: нет-нет, дескать, я ещё не сплю.
– Ты ложись. Заварится – принесу в постель.
– Горяченького страх как хочется…
– Ты иди, ложись… Да, ты как завтра? – слышу, спрашивает меня.
С утра занятий нет – на кафедру не пойду. Пошли они все! После обеда ученик, вечером две пары…
Отвечаю, то ли кажется мне, что отвечаю, а ноги сами несут к кровати, в тёплую постель. Голова касается подушки – проваливается в нечто мягкое и бездонное, и кружит, и качает, и баюкает, а за окном опять метель колыбельную напевает…
Открыл ключом дверь. Жена не спит, дожидается мужа с работы. Что-то, по-видимому, читала на кухне. На лице написано облегчение: наконец-то, явился.
– Зарплату получил?
– Аванс.
– Какая разница?!
Выложил на кухонный стол четвертак, две пятёрки, две трёшки…
– Чего так мало?! А где ещё десятка?
– Какая десятка?! Вот всё. – Выгреб из кармана сдачу мелочью, от таксиста, и тоже высыпал на стол. Чуток заначить, видать, не судьба. – Вечером перекусил – рубль. Такси – трёшка с хвостиком. И мелочи рублей на пять в ящике стола, на работе. Забыл. Завтра принесу.
– Ничего себе мелочь, говоришь! Я вон Зинке трёшку второй месяц отдать не могу. Соседке снизу пятёрка. Маме десятка… А у него – подумаешь, какая мелочь?! – пятёрка. Что б я так жила: на ужин, на такси, да ещё в ящик на работе… Хороший у тебя там ящик! Не ящик, а настоящая копилка…
– Ну ладно тебе, не ворчи. Сказал же, завтра. Куда им деться?!
– А эту мелочь почему не оставил в своём драгоценном ящике?
– Я же говорю: это сдача от такси…
– Сказки он будет рассказывать! Где ты видал таксиста, сдачу мелочью отсчитывающего?
– Не веришь – иди и спроси.
– У кого, у метели за окном?
Препираться, однако ж, устала – допрос на том прекратился.
– Давай пей чай и ложись спать. Поздно уже. И не шуми. Полночи из-за тебя не спала. Вся извелась…
– Чего нервничала-то?
– Тебя ждала. Ночь на дворе, мало ли что?! И не кури.
– Я в туалете одну, после чая перед сном.
– Одну, не больше. В холодильнике там чуть колбаски. Лучше на утро оставь. Есть котлеты, картошка жареная. Белый хлеб свежий, чёрный не очень. Если хочешь, борща подогрею.
– Нет-нет, я не хочу. Я только чайку горячего и, может, бутерброд с маслом.
– Есть простое, есть шоколадное… Ну всё, я пошла. Не забудь свет на кухне погасить. И чашку за собой помой.
Она поцеловала меня, – понюхав, подумалось, не пахнет ли чем посторонним? – и пошла с миром спать.
– Спокойной ночи, – пожелал ей вдогонку.
– Чшш, – улыбнулась на прощанье и прошептала: – Спокойной ночи.
«У столба, на росстани дорог, остановился путник. Он так бы привычно и брёл, одолеваемый скукой от унылого однообразия стези своей, пока в конце концов не изнемог бы. Теперь, однако ж, перед ним лежала не одна, а три дороги, и он не знал, какой из них следовать. Озадаченный, почесал затылок, оглядываясь в мыслях на пройденный путь, и вдруг осознал, что его гложет любопытство и зависть: если выбрать любую из трёх дорог, то уже никогда не узнаешь, а что было бы, если б выбор пал на иную. Натрое, увы, не расслоишься. Свобода выбора! Время между тем неумолимо бежало вперёд, обгоняя всякого, кто задержался в пути.
– Ты чего, как дурень, стоишь у столба на развилке трёх дорог? – вдруг он услышал голос, звучащий ниоткуда и отовсюду сразу.
– Я не знаю, куда идти, – признался путник. – Подскажи, если сможешь.
– Что ж, дам тебе совет, – отозвался голос. – Перед тобою три дороги: короткая – и полная приключений, средняя – и тернистая, длинная – и скучная. Какую ни выбирай, а впереди всё равно тупик, ибо как нет дорог без начала, так и нет дорог без конца.
– Ты обещал мне дать совет, а сам поучаешь.
– Расслышал мой голос – услышь и совет, который дорогого стоит: откажись от выбора – и это тоже выбор.
– Но не могу же я, как штырь, вечно торчать здесь! Ведь каждая странь, как ты сам давеча, будет шпынять меня: чего, мол, стоишь, как дурень, у столба на развилке трёх дорог?!
– А ты не стой! Ни пространство, ни материя, а время – вот единственная вселенская сущность, которую человеку ни нагнать, ни постичь. Ежели сам собою полон, то погрузись вовнутрь, – или же выйди вовне, ежели устал от собственной бездарности.
Голос умолк, и как ни звал его, как ни умолял путник, тот не откликнулся…»
Из комнаты доносилось сладкое посапывание. За окном кружила метель, не чая рассвета. В доме напротив один за другим зажигался свет в окошках. Рука невольно рисует в конце исписанной страницы столб, а к нему, как к древку стяг, набрасывает жёлто-серый лоскут с водяными знаками. Они-то, эти чёртовы водяные знаки, хуже всего поддаются перу художника.
Тоска
Погас свет в окошке
У бога за дверима лежала сокира.
Тарас Шевченко
I. Бегемот
Шли медленно, останавливались на ходу, как любят делать русские.
П. Д. Боборыкин. Труп
Я поспешал, если только можно назвать спешкой суетливое, но отнюдь не быстрое скольжение по обледеневшему в северной тени зданий тротуару. Из-за поворота, подмигивая оранжевым огоньком, уже показался «Икарус».
Был конец октября. Для наших широт погода стояла и не то чтобы редкостная, но и не то чтобы так-таки привычная. Сперва подморозило, подсушило почву, затем на сухую мёрзлую землю упал нечаянный снежок. И не покрыл, и грязь не развёз, а так, припорошил слегка и держится. Опять припорошил. Лежит себе покоится белой самобранкой. Под снегом поутру ледок, к обеду, глядь, подтает, а всё держится, не сходит этот первый капризный снежок-нележок, которому ещё куда как далеко до настоящего покровного снега.
С непривычки нелегко сладить с движениями на столь каверзном пути, так что, набрав ход и не умея ещё как следует притормозить, я буквально влетел в полупустой салон автобуса и плюхнулся на заднее сидение. Зябко поёжился, поёрзал в поисках тёплой удобной позы, да и извлёк из-за пазухи газету, намереваясь на время недолгой окольной дороги занять себя чтением.
Не читалось, однако ж.
Выглянуло солнце, и яркие, ещё не остывшие лучи прошили немноголюдный салон. У самой двери, по-видимому готовясь к высадке, ворковала парочка – парень с девушкой. Прислонившись спиной к стеклу, на задней площадке тряслась одинокая женщина; из-под мышки у неё торчала чуть заострённая милая моська с круглыми, точно пуговки, навыкате глазёнками: карманный гладкошёрстный пёсик чем-то отдалённым напоминал свою хозяйку. Именно этим неожиданным подобием женщина с собачкой и привлекла моё внимание. От нечего делать, я исподлобья присматривался к ней.
Образа интеллигентного, зашедшая в своих летах где-то до тридцати – тридцати с хвостиком, ростом женщина была невысока, сложением сухощава, просто и вместе с тем со вкусом одета. Издалека, при взгляде мельком, она, безусловно, производила впечатление. Не то чтобы интересна, нет, – пожалуй, так себе, но не безликая, не простушка. Первое впечатление, однако ж, бывает обманчиво. Чуть приглядевшись, чёрточка за чёрточкой, художник наверняка разглядел бы в ней субстанцию для вдохновения и из некой особенности, которой, без сомнения, она была наделена, сотворил бы изюминку, озаряющую своеобычной красой весь её лик. Определённый ракурс, игра света и теней, толика ретуши – изменили бы образ в завидную сторону. Увы, я не художник, хотя и не обделён некоторыми художественными вкусами, поэтому меня прельстила не столько её внешность, сколько абрис в целом. И этот её образ вызывал у меня симпатию.
Автобус остановился в тени одной из серых шестнадцатиэтажных башен, что вехами торчат по полукруглой обочине бульвара. Едва разомкнулись двери, как парень прыгнул со ступеньки вниз – поскользнулся, взмахнул руками, но, отплясав замысловатое па, таки устоял на ногах; следом за ним осторожно, опираясь на галантно протянутую руку, вышла девушка, что-то кокетливо бормоча.
Ещё издали в запаздывающем пассажире, что юзом, на прямых ногах, скользил к открытой задней двери, я узнал нашего участкового телемеханика, и в предчувствии неминуемой сшибки едва сдерживал невольный смешок. Видать, не чая уж затормозить на раскатанном льду, он парусами широко раскинул в стороны руки. В самый последний момент парочка расцепилась. Мастер бочком умудрился проскользнуть в образовавшуюся брешь, оттолкнулся ото льдом мощённого тротуара и слёту вскочил на подножку автобуса. Перелетев через ступеньку, он по касательной притормозил плечом о стояк (от толчка салон будто встряхнуло) и ухватился за поручень над моей головой. Кисти его рук были примечательны смуглой кожей да узловатостью вен и прожилок, что, вздувшись, сплели густую голубовато-серую сеть.
Водитель немедля затворил за ним двери, и автобус, натужно кряхтя, тронулся с места.
Я кивнул мастеру, приветливо улыбнулся, невольно шевельнул губами: здрасьте, дескать, вы меня, наверное, не узнаёте, потому как всех нас не упомнишь, а я вот узнал… и помню.
Он кивнул в ответ на моё «здрасьте». То ли узнал, то ли нет, но, как мне показалось, слегка смутился.
– Через пустырь не пройти, – промолвил, словно оправдываясь, и потупил взгляд. На его туфли рантами наползла глина, и ржавой стрункой досады киксанул голос: – Где-то вляпался.
Я сидел – он стоял рядом и, держась за поручень, нетерпеливо, как если бы нервничая, переминался с ноги на ногу. Бросал угрюмые взгляды в окно, что-то там высматривая.
Неловко читать в присутствии как-никак, а знакомого, и сидеть с раскрытой газетой – тоже неудобно.
– Я обменял свой телевизор, – наконец, я нарушил молчание, произнеся первое, что подвернулось на язык. – Новый взял. И заодно на трансформатор раскошелился.
– Опять «Славутич»?
– Нет, «Берёзка». – И подумал при этом: «Узнал-таки».
– Почему не «Рубин»?
– Не было.
– Ну, впрочем, хрен редьки не слаще. Как трубочка?
– Мне выбирали.
Он понимающе кивнул.
– Если что – звони. Кстати, как поживает Алиса?
Я так и не успел ответить, как поживает моя кошка Алиса. Автобус остановился, и женщина с собачкой устремилась было к выходу, – на подножку, заслоняя собою проём, порывисто вскочил мужчина. Коренастый, лет пятидесяти, в старомодной тёмно-зелёной болоньевой куртке на меховой подпушке, он шагнул ей навстречу.
Отступив, затем и вовсе попятившись, женщина прикрыла ладонью свою собачку. Меж тем двери захлопнулись – автобус тронулся с места.
– Тот, кто наступает на ногу и при этом не извиняется, тот – бегемот, – несколько мгновений спустя вдруг выговорила женщина спокойным, ровным голосом, причём негромко, вроде как ни к кому в частности не обращаясь, но так, чтобы слышали все, в том числе и мужчина, стало быть наступивший ей на ногу, и снова повторила раз сказанное по слогам: – Бе-ге-мот!
Ни сварливости, ни раздражения, ни досады – ничего этакого задиристого в тоне её речи не было, прозвучало как будто бы бесстрастное утверждение, и только-то.
Бегемот, однако ж, круто обернулся. На виске вспухла жилка, и хронометром отсчитывала секунды. Заметно подёргивалась чуть приотвисшая челюсть да едва зарозовели одутловатые щёки. Как если бы он хотел высказать в отместку нечто этакое, мужиковато-язвительное, но, задохнувшись, то ли нужных слов не находил, то ли не смел прилюдно дать отповедь, и лишь буравил ей дыру меж лопаток своего взгляда жгучим прищуром.
С невозмутимым видом поглаживая собачку, в ожидании следующей остановки женщина переминалась у выхода – как ни в чём не бывало спиной к Бегемоту, словно бы не она ядовито молвила и не на неё с любопытством глазели, ухмыляясь, зеваки. Я сам ощутил, как в ожидании развязки во мне вдруг что-то напряглось, и вместе с тем неловкость, неудобство – отчаянное желание, чтобы всё это, наконец, разрешилось.
Автобус затормозил. Разомкнулись двери. Женщина с собачкой вышла. Бегемот резко отвернулся к стеклу, и на его пятнистых от прилившей краски скулах зло заходили желваки.
За окнами ярко светило полуденное солнце. С южной стороны бульвара талый снег и оплавленная грязная наледь уже образовали трудно проходимую жижицу. Здесь, на окраинных неухоженных улицах, в сырую пору обычно грязно и слякотно, в засуху пыльно и душно, а нечто среднее случается немногим чаще праздников да субботников. Она, однако ж, беззаботным живчиком прыгала с кирпичика на кирпичик, с досточки на досточку – будто по мосточку играючи скакала через огромное болото, разлившееся по всему тротуару за автобусной остановкой. Ни разу не поскользнулась, не потеряла равновесия.
Я глядел ей вслед, напрочь позабыв о Бегемоте, и невольно улыбался. От её походки так и веяло достоинством. Весь её облик свидетельствовал о многом – о высокой степени её цивилизации…
Вдруг поручень содрогнулся от удара.
– Сука! – сквозь зубы яро процедил в сердцах Бегемот.
– Урод! – с вызовом парировал мастер и, развернувшись грудью вперёд, прямым задиристым взглядом встретил озлобленный прищур Бегемота.
Воздух в салоне вмиг загустел от напряжения, так что неожиданный скандал завис над головами пассажиров, точно бы грозовая туча в низких небесах за мгновение до разряда. Бегемот двигал желваками, потупив глаза в бессильной злобе.
Я был изумлён. Я не понимал, что происходит, отчего и почему. И нервничал тем более, чем долее затягивалась предгрозовая тишина.
Тут двери открылись, и Бегемот соскочил, причём как-то ссутулившись, вжав голову в плечи, точно бы пытаясь уменьшиться в размерах.
– Следующая наша? – спросил мастер, и в его голосе я расслышал дрожь.
– Да, нам выходить, – ответил ему в растерянности.
– Этот… – Мастер было приумолк на полуслове. Мгновение спустя его голос зазвучал вполне буднично, без надрыва: – Меня уволили с работы. Участковый пообещал засадить лет этак на пять. Ушёл из дома. И чтоб не зазря, я решил поймать, ухватить за ноги этого урода и с размаху шваркнуть головой об угол… Глупо, наверное… Но так сгоряча и поступил бы, ежели б не дамочка с собачкой…
– А кто она?
– Понятия не имею, – пожал он плечами, хохотнув без задоринки. – А что?
Вместо ответа, я криво усмехнулся.
Автобус остановился, открылись двери.
– Жена к тёще уехала, – сказал, когда вышли из автобуса, и сам не понял, зачем сказал.
– Ох уж эти… – недосказал он, кто же эти, жёны или же тёщи.
Однако ж, кажется, мы с полуслова понимали друг друга. Шли медленно, приостанавливались, как любят делать размышляющие на ходу люди.
– Возьмём, может, бутылочку да раздавим с тоски? – вдруг я предложил по наитию, а осознав слетевшие с языка слова, пуще прежнего ввёл в искушение: – У меня в холодильнике полная кастрюля борща да кусок доброго сала…
Мастер стал как вкопанный посередь дороги, уставился мне в глаза своими серыми, в болотную крапинку глазами… и, недолго думая, от безысходности пожал плечами.
Мы двинулись, ускоряя шаг, по народной тропе – не к церкви, не к кладбищу, а к винному магазину.
II. Мастер
В сущности, всё делается по глупости, только никто не признаётся в этом, кроме русского человека, и все ищут всегда и во всём умных причин и объяснений и потому идут всякий раз направо, когда следует идти налево, – и запутываются дальше и дальше в безвыходных соображениях и затемняющих обстоятельствах.
А. Герцен. Скуки ради
Месяца с два тому назад, придя по вызову, мастер первым делом обратил своё внимание на мою кошку, что уж вертелась под ногами и, вся настороже, с любопытством принюхивалась к пыльным растоптанным сандалетам пришлеца.
– Какая киса! – восхищённо воскликнул он, приседая на корточки. – И как изволите вас жаловать, красавица?
– Алиса, – охотно ответил, разумеется, я, поскольку ни ясные изумрудные глаза, ни даже величественно вздёрнутый веером кверху пушистый хвост не могли бы при всём кошачьем желании молвить в ответ человечьим голосом.
– Алис-санька? Какое чудесное имя! – воскликнул мастер, и, взяв кошку на руки да почёсывая ей за ушком, поглаживая меж ушек, он прошёл следом за мной в комнату. Ей, мурлыке этакой, ласка чужих больших рук, к моему величайшему изумлению, показалась вполне приемлемой. Чуть кольнула ревностью обида: предательница! – Ну, киса Алиса, пойдём-ка поглядим, что же приключилось с вашим голубым глазом в большой мир.
Я сказал себе: «Животные к нему льнут – люди, стало быть, не больно жалуют», – а вслух принялся в деталях, с пристрастием, описывать все те перипетии, через которые прошёл с тех пор, как чёрт дёрнул меня взять в рассрочку на два года цветной телевизор стоимостью аж в 665 целковых. Иначе, если копить, то полгода ни есть, ни пить – всю зарплату едва не до копеечки откладывать. Старый верный чёрно-белый «Рекорд», как водится, сдал на обмен, а новый, который цветной, и месяца не радовал глаз – ни с того ни с сего вдруг сгорел; пришли, исправили – через пару дней снова не работает; опять вызываю, чинят – и опять сломался. Время идёт, ежемесячно с зарплаты по 25 рубликов выдирают, а телевизор стоит и красуется, точно в музее бесполезных вещей.
– У меня справка на обмен, – объясняю, – а Мострансагентство не принимает. Как-то не так, видите ли, опломбирован. Ни сдать, ни смотреть не могу.
Мастер, по-прежнему пестуя кошку, терпеливо выслушал, кивнул и спросил, кто был по вызову.
Я ответил, что фамилии не помню, но приходил этакой невысокий, грушевидный, в клетчатой рубашке и с вислыми усами. Да вот, собственно говоря, и справка. В ней всё чёрным по белому писано.
Улыбнувшись моим словам, он отпустил кошку на письменный стол, прогладил большим пальцем переносицу по шёрстке меж глаз, шепнул ей напоследок ласковое словцо и приступил к ремонту. Отсоединив провода, он обхватил телевизор поперёк и легко развернул его задом наперёд, панелью к себе; затем, поругивая какого-то Потапова, споро принялся орудовать в чреве аппарата пинцетом и паяльником. Вскоре он привинтил заднюю крышку, залепил пластилином винты, наложил пломбы, развернул тем же манером телевизор экраном наперёд и включил.
– Плита на кухне электрическая? – спросил мастер, складывая в сумку инструмент.
Моя кошка всё это время, как зачарованная, терпеливо восседала на самом уголке стола и с любопытством отслеживала его каждое движение.
– Да. А при чём тут плита?!
– А при том, что электрические плиты и цветные телевизоры в одном доме не уживаются. Надо купить стабилизатор и никогда никому не признаваться, что вы включали свой аппарат напрямую в розетку.
Я слушал и ушам собственным не верил: что за несуразица?!
– Справочку на обмен, разумеется, я выпишу новую. Пока то да сё, можете смотреть. Но только без красок, в чёрно-белом изображении. Хотите – меняйте аппарат целиком, не хотите – я заменю вам цветоблок. Перегорел. Надо будет повторный вызов оформить, заявку на запчасти… – Он сел к столу заполнять справку на обмен. Кошка тут как тут – уже на коленках. Заполнил и протягивает со словами: – Советую сверху дать червонец продавцу, чтобы тот выбрал трубочку поярче, а в паспорт шлёпнул бы печать без даты…
Вдруг, переменив тему, он перевёл взгляд на томик «Истории Древнего Востока», что покоился тут же, на письменном столе.
– А вы, гляжу, историей увлекаетесь? Для души или как?
Я ответил, что историей, пусть так, любопытства ради, интересуется, наверное, всякий образованный человек.
– Ну, не скажите! Как говаривала моя бабушка, всякий образованный человек должен уметь лишь две вещи: знать иностранный язык и владеть музыкальным инструментом.
– История не математика, – то ли возразил, то ли согласился с ним, – и любой, начитавшись всякой беллетристики, уж мнит себя знатоком. А у многих к тому ещё и неоспоримое мнение имеется.
– Но ведь не всякий ветхие монографии читает! Небось, ещё и на ночь глядючи?!
Я неопределённо пожал плечами, не зная, что на это ответить.
– Некогда, кстати сказать, было весьма популярное издание. Но теперь… э-э… слишком, что ли, упрощённый взгляд на вещи? Идея впереди мысли, а мысль поперёд явлений и фактов. Например, Ассирия.
Мастер чуть прищурил глаза, и черты его лица застыли, приобретая отчуждённое выражение, с налётом то ли ожесточённости, то ли непримиримости. Кошка спрыгнула с колен, и он встал из-за стола. Ещё и руки, согнув в локтях, приподнял как крылья, растопырил пальцы. Голос грянул мажорным аккордом – со страстью, с непоколебимой убеждённостью:
– Стать владычицей над народами и землями. Подмять под себя всяк и всё. Вот неукротимая идея: вселенская власть, всегда правая и непогрешимая.
Меня вообще-то всегда коробит, когда кто-либо с апломбом изрекает истины. И не суть важно, что он говорит, главное – как. Пускай и не без театрального жеста. И тем не менее я слушал без позывов прекословить.
– В воины идут поголовно все зрелые крепкие мужчины, следом тянется молодая поросль. За ними – женщины. Ассирийцы боле не мастера, не мужья – нет, они воины. Империя пожирает собственную страну, и в строй призывают уже из тех племён, что под рукой. А в конце концов, разбухши безмерно, империя вдруг лопнула, взрывом разметав остатки ассирийцев и тех, кто с ними сроднился, по всему белому свету. Почти в любой будке, даже в центре Москвы, едва ли не на Красной площади, в лице чистильщика обуви можно распознать черты потомка воинственного племени… Тоже своего рода империя – чистильщиков.
И заключил, как будто подвёл черту под сказанным:
– Хотя и примитивно, но ведь живо, чёрт побери, написано! А вы как думаете?
Честно говоря, я раздумывал, скорее, над тем, не выклянчивает ли он столь своеобразным способом трёшку «на чай», однако возразил:
– Ну почему же примитивно?! Аллюзия – намёк на скрытый смысл.
– Разве что: умный, дескать, поймёт и извлечёт мораль… Сами-то верите в уроки? Уж самой истории не разглядеть – сплошная идеология. А чистить от этой шелухи кто будет?
Слово за слово, и интонации стали мягче, в голосе зазвучали эпические нотки. Тем не менее, меня не покидало ощущение, будто он продолжает в моем лице кому-то что-то доказывать. Он заговорил о Шумере, об Аккадском царстве, о Вавилоне, вернулся мыслью к Ассирии…
Мысль о чаевых я отмёл напрочь. Я был крайне удивлён, откуда обычному телемастеру знакомо довоенное издание «Истории Древнего Востока», как он вообще додумался сравнить царя Саргона с царём Салтаном и Гвидоном.
Словно прочитав мои мысли, он как бы невзначай обмолвился:
– Я ведь без пяти минут, ежели можно так выразиться, кандидат наук. А дальше… крутой вираж судьбы – и ты на обочине. До чистильщика чужой обуви пока ещё не сподобился, но вот по домам уже хожу, чиню телевизоры.
– Историки, – я не удержался, чтобы не съязвить, – испытывают сложности с трудоустройством?
– Да, – усмехнулся мастер не без горечи и посмотрел на часы, – у меня действительно были сложности с трудоустройством.
– Чашечку кофе? – предложил ему и досадливо подумал: «Кой чёрт дёрнул за язык?!»
К моему величайшему сожалению, мастер охотно согласился:
– Не надейтесь даже, не откажусь.
Я заварил в турке своего особенного кофейку – чёрного, с солью и молотым кардамоном, подал к столу бутылочку ежевичной наливки и подсоленные чёрные гренки с маслом. Моя Алиска не преминула умоститься на коленках мастера и, щурясь да мурлыча, вылизывала шершавым розовым языком намасленный о гренки палец, который он подсовывал ей к их обоюдному удовольствию.
На минутку задумавшись, как если бы погружаясь в воспоминания, он вдруг сказал – отвечая на немые вопросы, которые разглядел, должно быть, в моём недоумённом взгляде:
– Да вы только посмотрите на мои руки!
Любая женщина позавидовала бы его утончённым кистям рук с аккуратными ловкими пальцами и вытянутыми узкими розоватыми ногтями. Такие руки, кажется, вообще не требуют ухода. А если бы им чуток ежедневного внимания, то их можно было бы назвать холёными. Причём не женственные, а большие крепкие мужские руки, с густой сетью голубых вен и прожилок, но только благородные.