Пушкинский дом

Не будучи поклонником Битова и не считая его классиком, признаю, тем не менее, его несомненный литературный дар. Роман добротный, очень ленинградский, очень филологический. Читать тяжело - нет, вовсе не из-за нарочитой витиеватости текста, с этим как раз всё в порядке, а просто очень печально. Несчастные люди в несчастливое время - это всегда очень печально.

Книга, которая когда-то привела меня к Битову ("за одного Битова двух небитых дают"). Роман не тяжелый, а, скорее, насыщенный, и эпоха в нем отобразившаяся такая же не столко тяжелая, сколько насыщенная, плотная, очень "советская"...

Черная речка, черный пистолет, На снегу два человечка, Хлоп, — и одного уже нет... Серебряная Свадьба

Поймав Левин взгляд, дядя Митя ещё смутился, суетнулся к Далю, попробовал обычную их игру... "Скажи, только как можно короче и точнее, что такое лорнет?" — "Ну, — вяло откликнулся Лева, — это что-то среднее между биноклем и очками, их подносили к глазам в театре и на балу..." — "Это — коротко?! — разозлился дядя Митя и заглянул в Даля. — "Очки с ручкой" — вот и фсё!" Лёва опешил, но быстро взял себя в руки. "Дядя Диккенс, а что такое хорошая книга? Скажи-ка мне в двух словах". "Лёва, хорошая книга — это когда ты держишь не новый уже томик в руках, ощущаешь его вес на ладони, когда щекочет твой слух клёкот страниц, внезапно побежавших одна за другой, гонимых порывом ветра, верной рукой ты останавливаешь этот бег, находишь нужную страницу, как поэт рождает нужную рифму, вдыхаешь аромат страниц, хорошо ещё, если они пожелтели и хранят на себе отпечатки прежних пар, глаз, десятков пар глаз, сотен пар глаз, иногда в ней можно встретить забытый листик, календарик, цветок, ты вдыхаешь эти строки полной грудью, закрывая глаза и уносясь далеко-далеко, даже за пределы своего понимания, но потом ты роняешь свой взгляд на эти строки, как роняет лист последнюю каплю после опостылевшего дождя, у сына родился отец, у внука рождается дед, у знака рождается смысл, у формы рождается слово, и вдруг случается так, что ты полюбляешь эту славную игру всем сердцем, если же не родился ты с куриной слепотой слова или же попал в дурную компанию, где пищу духовную подменяет пища телесная, и где в ответ на твои сентенции тебе смачно плюют в самую сердцевину, и тогда уже ничего не остается, ты уж молчи, скрывайся и таи, не говори, что постиг это, что деду твоему впору знать Бахтина и Жирмунского, а тебе бы в самый раз водиться с Аствацатуровым, но продолжай-продолжай, читай, но не слишком уж аннигилируйся, не забывай, что Он следит за тобой, не с битой, но прихлопнуть может, даже и приуБИТЬ, не зря же метит Он своей фамилией, намекает, но Он лишь следит, не прыгает в койку, как Набоков, не гремит сапогами в передней, как Достоевский, не смеётся лучезарно во весь рот, как Пушкин, Он просто есть, чтобы Любаша не открыла Лёве дверь, чтобы Альбина бросила Его ради неполюбившего, чтобы Фаина прижималась коленями к Нему, а не к Лёве, и Он нажмёт на курок, но всё равно воскресит, ибо Лев не только Толстой для него, Лев, Лёва, Лёвушка — ласковое рычание в груди, мамин симпатяга, папин (или не папин?), дедушкин последователь-преследователь-исследователь и, наконец, дядин собеседник, спасший его книгу от гибельных сестринских ручонок, а потом находишь в этой книге упоминание другой, второй, третьей — и так далее, круговерть, карусель летит без остановки, в метель ли, на маскарад, к кокоткам или же в острог, ты поражаешься, сколько слов поняли люди за последние несколько лет, ведь еще недавно ни одного не знали... но вот уж страшно и перечесть, и кончить, а надо, надо, до победной точки, наконец, отмечаешь границу наконечником карандаша (подсказка для следующей пары глаз), оглядываешься назад, на сотни тысяч километров, пробежал которые не остановясь, не присев и даже не моргнув единым глазом, не дыша, вспоминая тех дев (Фаина? Альбина? Любаша?), но сливаются имена в единый ком, лишь одно, не имя — название..." "Дядя Диккенс! И это коротко?" "Название ей, хорошей книге — "Пушкинский дом". Лёвушка, запомни раз и навсегда забудь — о хорошей книге либо много, либо никак".

... прочитала я в Александр Ширвиндт - Проходные дворы биографии , параллельно с чтением третьей части "Пушкинского дома". Третья часть показалась самой мутной, но главный шок-контент ждал меня в комментариях. И по-настоящему уловить иронию "находчивой" переклички двух книг стало возможным только сейчас.

Сейчас, когда я отошла от ох***... изумления! Представить себе реакцию самого Андрея Битова после

я просто не в состоянии.

Ощутила удар физически. Настолько была уверена, что "Пушкинский дом" это разговор с "Даром". Ни на грош не в укор. Искренне восхищалась параллелями, находчивостью, зазеркальем всех персонажей. Этими бесконечными мёбиусными лентами - "выдумки и реальности, историчности и постмодерна". Битов казался немного проще, но тем и ближе. То, что у Набокова надо разгрызть в поисках орешка, Битов сервирует вроде как в готовом виде, но в таком густом соусе, что не каждая птица долетит. И всё вот это моё умствование коту под хвост)))

Выстраиваемый образ романа рухнул с последним авторским комментарием. Нет связей с Набоковым. Разве что на высшем уровне, но это уже не моя сфера. А с точки зрения литературы эта была не та книга, которую я прочитала. Чистый постмодернизм? Наверное)

Если изгнать из сознания факт, что я поняла не то и не там, хочется отметить превосходный язык автора, чувство юмора (иронии и сарказма, см. выше Битов - "не самый добрый человек"))), умение держать внимание читателя даже в самых непонятных эпизодах и, конечно, заметные чувства к Петербургу. Не важно, нежные или припадочные - главное, что не равнодушен к городу. Он у него "золотой", кстати. Редкое видение. Не могу сказать, что отзывается во мне, но оно интересное.

Еще, помимо ненабоковского набоковского", меня весьма привлёк в романе образ Митишатьева. Я уже ни в чём не уверена, но это же "чёрный человек", он же пудель, он же

Это не может быть никто другой в Пушкинском доме, в доме, где снова и снова выпивают Моцарт и Сальери. Возможно, всю эту метафизику он и закрутил ;)

Что вычёркивал Битов мы тоже не знаем. И так же не знаем, кто написал последний комментарий автора ;)

Но роман всё равно прекрасен. С отсылками или без, там такой набатный звон по русской литературе, от Пушкина до наших дней (до наших, не ошиблась, в тексте есть чудные пассажи, говорящие о том, что "черный человек" при случае способен "прорезать время и доставать из грядущего"), что дочитамши, в голове одна мысль - перезнакомиться с Пушкиным и остальными заново и основательно.

После подвига

Не знаю, что чувствуют не-филологи, читая «Пушскинский дом», но могу сказать, что не-петербуржцам в нём в принципе уютно. Выслушивать коленопреклоненные парафразы человека, добровольно запершего себя в неделимой Культуре мрамора и фресок, набухшей пасмурной воды, нечервленого золота и проч. – это, скажем, выносимо, как сидеть с докучливым престарелым антисемитом. Ну, Петербург, да-да, абсолютные ценности, кхм-кхм, вы главное кефир пить не забывайте. Битов - человек крайне интересный, и презирать его за фанатические наклонности - это мелочность. Ему даже идёт. А вот как с ним справляются не-филологи, я не могу представить.

Вот для меня глава-статья «Три пророка» - это главное откровение книги, мне в парадигме пушкинизма с тютчеством думать о мировоззрениях и моральном императиве легче, чем через какие-нибудь иные логические проулки. Но ведь это лишь близость метафоры, соположенность в информационном пространстве, укорачивание разговора за счёт общих знакомых: «Мы расстались с ней полюбовно, как Васька с Катькой» - кто этих Василия и Екатерину знать не знает, тот может идти гулять, потому что у нас тут что? Правильно, дети, постмодернизм. Вот мы и вляпались в эту тему.

Как-то, когда в нашей бренной академической жизни пришла пора современной литературы, нам предложили удивительный разлет представлений о русском постмодернизме. Оказалось, что в широком смысле к нему относится всё, что не Донцова, а в узком – исключительно «Пушкинский дом». Мол, он весь – параллель на параллели, эзотерика профессионалов, переваривание культуры и текстоцентризм. Но вот странность: «Розенкранц и Гильденстерн мертвы» в сравнении с Битовским романом, казалось бы, полное паразитство и халява, на том же пространстве теми же героями играет, а чувствуются самостоятельнее и новее, чем вся жизнь и весь текст несчастного - свежевыдуманного! - Левы Одоевцева. Почему так? Наукообразие постмодернизма оно ведь иногда очень драматичное: Стоппард монетки подкидывает, а застревает в Шекспире буквально – время останавливается, орёл неизбежен. Борхес близоруко копается в бумажках, а у него за плечами миры вырастают, настоящие, с зубами. А у Битова наукообразие, простите, не про теорию вероятности и даже не про сравнительно-исторический метод изучения языков, оно про канцелярию. Невыносимую, продажную литературоведческую канцелярию советского (и ныне живее всех живых!) образца. И если у кого-то заумь лишь маска для чего-то общечеловеческого (страх застрять в чужом, кем-то выдуманном моменте близок не шекспироведу, но любому смертному), то у Битова всё честно: да, это действительно подкос под филологическую диссертацию, и метафору жизни в ней отыщет только тот, кто хоть раз эту ерунду пробовал писать. Правда, однажды автор оговаривается, посвящает выбору профессии героя целую главу – очень остроумную! – но что-то мне подсказывает, что нефилологичной подружке, заглядывавшей мне через плечо смешно не было.

Это нарочное сужение зрительного зала, когда что-то видно только из первых рядов партера, оно оправданно, ибо остальные билеты всё равно не проданы. И раз мы тут собрались такой милой тихой компанией людей, которые должны бы писать романы, а пишут диссертации или того хуже – рецензии на лайвлиб, Андрей Георгиевич достаёт из кармана пальто маленькую и разливает. И – хорошо. Теперь мы можем всласть наговориться о давлении авторитетов, о мучительной невзаимной любви к Пушкину (подставить свой вариант), о надвигающихся катастрофах, о тяжелом бремени изгнания из себя притворства, о русских вопросах, о том, что у каждого есть друг-враг и есть любовь в трёх лицах (любимая, нелюбимая, никакая), в общем, о том, что мы живем в настоящем времени. Оно бессмысленно, бессловесно, оно – после того, как закрыта прочитанная книга, поэтому нам остается смотреть назад, из своего будущего, как из загробья. Жить после сюжета всё равно что после подвига: воротишься на родину, сколотишь домишко, застрелишься? – эта ветеранская грусть и есть русский постмодернизм. Мы все, вместе с отвратительным Левой Одоевцевым, имеем за плечами гребень волны русской литературы, который никогда не упадет к нам на эти плечи, не растопчет своей силой, а так и будет стоять и гудеть, загораживая самое солнце, пока… Пока что?