Сладких снов

– Когда? – послышался уже более уверенный голос.

– Прямо сейчас, если вам удобно.

– Хорошо. Заеду на кладбище по дороге на работу. Через час вас устроит, комиссар?

Спустя час, минута в минуту, Гренс сидел на парковой скамейке перед участком 603, квадрат 198. Он уже побывал на могиле Анни – полил цветы из лейки, убрал напа́давшие листья, вырвал сорняки. Но сегодня он приехал сюда не к Анни, а ради той девочки, чей пустой гроб покоился в могиле несколькими рядами в стороне, и еще ради одной, такой же маленькой, которая будет похоронена здесь через несколько часов.

Прошло десять минут, он все так же сидел один. Она опаздывала. Гренс встал, принялся ходить между крестами и могильными памятниками. Иногда останавливался, чтобы посмотреть даты, подсчитать, сколько прожил человек, и повздыхать. Одним был отпущен долгий срок, другим совсем короткий, и это казалось комиссару вопиюще несправедливым.

Он вспомнил своего отца, которого видел всего несколько раз в жизни, но за могилой которого, тем не менее, ухаживал. Там был красивый памятник, черная гранитная глыба с высеченными на ней золотыми буквами.

Мать Гренса покоилась на другом кладбище, в другой части города. Жена здесь. Дочь – чуть в стороне, в мемориальной роще.

Что останется от человека, если уничтожить следы всех контактов с другими людьми? Что объединит разрозненные стороны личности в одно целое?

Этого Гренс пока не знал. Совсем недавно он пытался смириться с тем, что, по его мнению, шло не так. Найти в себе новые силы, подняться. И не ради того, чтобы жить как раньше. Вернуться назад, но чуть изменившимся. Потому что измениться – иногда единственный выход.

– Я опоздала, простите.

Женщина оказалась ростом выше, чем он запомнил. Короткие черные волосы собраны в два «хвостика», и взгляд все такой же уверенный – такие глаза не отводят ни перед чем.

– Спасибо, что пришли. Присядем?

Гренс показал на не совсем устойчивую парковую скамейку, и они опустились на вчерашние места, как будто успели к ним привыкнуть.

– Вы говорили о каких-то фотографиях, – напомнила женщина.

И никаких «вежливых фраз». Гренс должен был возблагодарить ее, хотя бы мысленно, поскольку терпеть не мог пустой болтовни. Но вместо этого почувствовал себя слегка разочарованным.

– Вы – ее мать, Альвы, я имею в виду. Вы ведь так ее называете?

– Да, Альва.

– Я не спрашиваю ни о ее отце, ни о других родственниках. Меня не интересует, почему вы одна. Но именно поэтому вы единственная, к кому я могу обратиться. Вы были ее вселенной. Вы знаете, как она выглядела. Вам известно больше, чем кому бы то ни было.

Гренс достал из внутреннего кармана пиджака смятый конверт и расправил его, насколько такое было возможно, на деревянных планках сиденья. Вытащил кипу фотографий и протянул женщине.

– В тот же день, когда вы потеряли свою дочь на парковке, в полицию поступило заявление о пропаже еще одной четырехлетней девочки, которая также никогда не вернулась к родителям.

Верхней оказалась студийная фотография – вымученная улыбка, неуклюжие декорации.

– Кто она?

– Линнея. Пропала спустя несколько часов после Альвы, в нескольких километрах от вашей парковки. Вы никогда ее раньше не видели?

– Очень может быть.

– Может быть?

– Не уверена, но как будто из объявлений о розыске. Думаю, одно из них лежало в моем почтовом ящике, именно с этим фото. Я запомнила его, потому что и сама…

Отчаянный вопль о помощи родителей Линнеи. Похоже, его и в самом деле услышали все в этом городе.

– А в жизни видеть ее не приходилось?

– Нет.

Следующий снимок был копией того, что в позолоченной рамке стоял в детской, которую Линнея все еще делила с братом. Ребенок смеялся в камеру, всем своим видом выражая желание жить. Гренс выбрал этот и еще следующий, потому что на нем Линнея была в окружении других детей.

– А теперь взгляните сюда.

– Да?

– Нет, не на нее. На остальных.

Йенни подсчитала, сколько их там было – девять человек. И все выглядели такими же счастливыми, как и Линнея.

– И что я здесь такого должна увидеть?

– Нет ли среди них вашей девочки?

Женщина взглянула на фотографию. Потом на следующую, на которой Линнея тоже была не одна, и таким образом быстро просмотрела всю пачку.

– Нет.

– Уверены?

– Уверена. Альвы здесь нет. Ни на одной из них.

Она вернула кипу, которую Гренс тут же убрал во внутренний карман. Больше говорить было не о чем. Гренса спасла проходившая мимо пожилая пара. Мужчина и женщина поздоровались с ним и Йенни, как это обычно делается в местах, где людей объединяет горе. Гренс ответил на приветствие, и старики удалились. Когда хруст гравия под их ногами стих в отдалении, неловкое молчание возобновилось, и на этот раз ситуацию спасла Йенни.

– До сих пор не знаю, как вас зовут.

Она осторожно улыбнулась.

– Вы не представились ни вчера, ни сегодня утром по телефону.

– Эверт.

Он прокашлялся:

– Эверт Гренс.

– Очень приятно, Эверт Гренс. А я, как вы уже, наверное, знаете, Йенни. И еще раз спрашиваю у вас, чего вы от меня хотите.

– Чего хочу?

– Если вы надеетесь убедить меня, что эти бесполезные снимки и есть причина нашей с вами встречи…

– Они не бесполезные.

– Правда?

Она всплеснула руками. Улыбка стала уверенней – больше никакой пустой болтовни.

– Ну, хорошо. Допустим, я хотел от вас чего-то еще, кроме этих снимков…

Она еще раз всплеснула руками. Ждала продолжения.

– Я полагаю, что истории Альвы и этой девочки как-то связаны между собой.

– Связаны?

– Они ровесницы. И пропали в один день, с разницей в несколько часов. Но их дела никогда не объединялись. Одно закрыто. Другое понижено в приоритете, потому что и полицейские, и родственники устали так, что осталось только сдаться. Туннельное видение, так я это называю. Неудивительно, когда дел все больше, а следовательские ресурсы все на том же уровне.

Женщина опустила руки и откинулась на спинку скамьи, которая угрожающе затряслась.

– Зачем вы мне все это говорите?

– Сам не знаю. Просто мне кажется, что именно вы запустили все по новой. Очень может быть, что оба расследования будут продолжены, пусть неофициально. Сейчас я не могу обсуждать это ни с коллегами, ни с начальством. Но главное даже не это. Понимаете, я дал себе клятву никогда больше не ходить на похороны. Но сегодня, уже через пару часов, здесь будет похоронена девочка с фотографий, которые вы только что разглядывали. Точнее, в память о ней будет зарыт еще один пустой гроб. И я не могу явиться на церемонию один.

* * *

Толчок – и все вокруг подпрыгивает.

Так бывает всегда, когда приземляется самолет. Это говорит тот, кто знает мое имя.

И еще он сказал, что мне нечего бояться.

Но я и не боюсь.

Разве совсем немножко.

Мужчина в зеркале выглядел нелепо.

Пиджак никак не застегивался на животе. Брюки оказались коротковаты, хотя Гренс давно перестал расти. Ботинки следовало бы почистить кремом. Сделать узел на галстуке тоже не получалось, как Гренс ни старался.

Комиссар отошел на несколько шагов от зеркала в прихожей, как будто это могло помочь.

Черный костюм, который он больше никогда не наденет, висел в старом шкафу на чердаке. Белый галстук обнаружился в гардеробе в спальне, среди сложенных полотенец и наволочек.

Единственным разумным решением было бы отправиться в полицейский участок и попросить помощи Свена Сундквиста, старшего коллеги и лучшего друга Гренса. Не менее разумным представлялось обратиться к Эрику Вильсону, который тоже был специалистом по галстукам. Но ни тот, ни другой не должны были видеть траурного костюма. Вильсон ясно дал понять, что дело закрыто. А Свен, конечно, напомнит, чем обычно заканчивались несанкционированные расследования Гренса и о том, как легко в таких случаях слететь с катушек.

Поэтому комиссар, как мог, сам расправил галстук, который тут же сморщился снова. Пригладил поредевшие волосы, которые почему-то легли не на ту сторону, вздохнул, запер входную дверь и спустился в подъезд, оставив свое отражение дома.

Уже на пути к машине комиссар толком не знал, что он делает. Почему не поехал в больницу на обследование? Головокружение – опасный симптом, признак надвигающегося инфаркта, гипертонии и тысячи других недугов. Зачем же тратить время и силы на то, до чего Гренсу не должно быть никакого дела? Может быть, именно на этот раз имело бы смысл развернуться, пока не поздно?

Они встретились, как и было условлено, у подножья длинной лестницы Северной часовни, под моросящим дождем, который испарялся, не достигнув земли. Она была в черном и держала обернутый в бумагу букет красных роз. Было ли дело в ее манере держаться или что-то такое мелькало в ее взгляде, но при виде Йенни Гренс, как и в прошлый раз, первым делом вспомнил об Анни.

Когда она обняла его, комиссар попятился от неожиданности, но потом увидел, что почти все присутствующие здороваются таким образом. Возможно, из желания хоть как-то согреться на таком холоде.

Они явились рано, лишь пара фотокорреспондентов в стороне ожидала начала церемонии. И Гренс подавил в себе желание подойти и поблагодарить их за то, что пришли. Изящное здание церкви, будто отталкивающееся от земли двумя боковыми стенами, устремляясь к небу мягкими очертаниями сводчатого купола, внутри так же оказалось пустым.

Если занять места справа от входа, где-нибудь подальше, за выставленной небольшой ширмой, чуть закрывающей вид на алтарь, шанс остаться незамеченными достаточно велик.

Вскоре передние скамьи оказались заполнены. Негромкие голоса отскакивали от стен и витали вверху под самым куполом. На массивной каменной плите, окруженный зажженными стеариновыми свечами, стоял пустой гроб.

– Спасибо, – прошептал Гренс, наклонившись к Йенни. – Спасибо, что пришли.

Йенни огляделась, словно проверяя, насколько прилично здесь беседовать:

– Мне все еще непонятно, что я здесь делаю.

– Просто я не умею вести себя на похоронах, мне нужна поддержка.

– Зачем здесь вы, мне тоже не вполне ясно.

– Это последний шанс понять хоть что-нибудь. Увидеть то, чего не увидели следователи.

В этот момент невидимый орган прервал любую попытку разговора вступительным псалмом – гимном покоя и скорби. Теперь уже ничто не могло остановить церемонию.

Хуже было только само прощание, обход гроба. Люди выстроились в очередь, чтобы проститься с девочкой, которую власти, по просьбе родителей, объявили мертвой.

В такие моменты обнажается человеческая душа.

Люди обращают к залу лица, исполненные неприкрытой боли и скорби.

Гренс увидел Якоба, брата-близнеца Линнеи. Мальчик выглядел так, будто чему-то отчаянно сопротивлялся. Каждый в этом зале всячески стремился сломать его уверенность в том, что сестра жива, но Якоб держался.

На свежем воздухе сразу стало легче дышать. Дождь все еще сеял осторожными каплями, но в просвете туч показалось солнце. Йенни и Гренс держались в стороне, когда остальные подходили к могиле и бросали цветы на гроб. Красные, белые и желтые розы. Похоже, даже голубые ирисы в руках нескольких пожилых женщин. Толпа сгрудилась возле могилы, и стало трудно разглядеть, что там происходило. Гренс слышал только, как люди пели «Любит наш Господь детей» и другие псалмы, которых он не знал. В просвете между спинами мелькнула фигура Якоба, который как будто тоже подошел к яме, но быстро отбежал обратно.

Они с Йенни стояли в небольшой рощице между голых березок. Когда толпа начала рассеиваться и оба кладбищенских сторожа приготовились засыпать мелкую могилу землей, они вышли, чтобы бросить на гроб каждый свою красную розу.

– Я заметил вас еще в церкви.

Гренс смотрел на пустой гроб, поэтому не заметил, как рядом с ним оказался отец Линнеи.

– И теперь вы осмелились приблизиться к ее могиле.

Голос дрожал, как этого вполне можно было ожидать от человека, только что похоронившего дочь. Но глаза, не знавшие сна последние три года, вперились в инспектора.

– Мы просили оставить нас в покое, но вы, похоже, не поняли.

Он отделился от семьи. Мать Линнеи, сестра и братья ждали у асфальтированной дорожки. Гренс не ожидал такого натиска и не был к нему готов.

– И это вы позвонили фотографам, ведь так?

Это было то, чего Гренс не мог понять. Люди, до сих пор повышавшие на него голос, имели на это полное право. Когда Гренс вел себя по-свински, у него не возникало проблем с тем, чтобы публично это признать. Но не на этот раз.

– Потому что из посторонних нам людей вы один знали об этом.

– Я не понимаю…

– Чего вы не понимаете?

– Вы сами связались с газетчиками, когда давали объявления о пропаже Линнеи. И теперь они всего лишь хотят завершить начатую историю. Покончить со всем этим так же, как и вы. Что вас так раздражает?

– Вы должны были оставить нас в покое, вас просили об этом! Всему этому пора завершиться, ради нашей семьи… Ради Якоба…

– Нет.

– Нет?

– Я все еще не понимаю, что вас так разозлило. Я всего лишь делаю свою работу, что в этом может быть плохого? Я здесь как представитель полиции, ради вашей дочери. Я…

– Мы уходим.

Йенни схватила инспектора за рукав, прервав его отчаянную попытку объясниться.

– Чего я точно не хочу, так это причинять людям беспокойство. Мы уходим отсюда, и немедленно.

Она потянула Гренса за руку – прочь от отца с усталыми глазами, полными гнева и отчаяния, прочь от гроба, покрытого пестрыми цветами. Они пересекли лужайку, ставшую скользкой после дождя, мимо часовни и будки с инструментами кладбищенских рабочих, к дороге. У самых ворот она остановилась.

– Это правда?

Резкий шепот, словно выплевывая слова.

– Правда то, что говорил ее отец? Они просили оставить их в покое?

Гренс молчал, потому что ответ был очевиден.

– Я ввязалась в это, потому что ваше начальство и коллеги не хотели заниматься закрытым расследованием, и сделала это ради ее безутешных родных. Ради моей Альвы. Я думала, вот, наконец, объявился полицейский, который жертвует своим временем ради тех, кто нуждается в его помощи. И вот теперь я узнаю, что именно ее родные не желают продолжения расследования! Что это они просили вас оставить их в покое.

Инспектор молчал. Никогда еще траурный костюм не был ему так тесен.

– В следующий раз, когда увидите меня на кладбище, не приближайтесь. Держитесь подальше, прошу вас. И не звоните мне больше. Давно я не оказывалась в таком глупом положении.

Она зашагала прочь, широко и решительно. Даже этой походкой – уверенным ритмичным стуком – напоминая Анни. Свернула в сторону дорожки для кладбищенских служителей, где, как догадывался Гренс, припарковала свою машину.

Гренсу идти было некуда. Дождь усилился, но он этого не замечал. Подождал, пока последние живые покинут территорию кладбища, и вернулся к могиле Линнеи. Оба рабочих, словно соревнуясь в скорости, спешили сровнять с землей то, что должно было символизировать смерть маленькой девочки.

– Привет.

Гренс испуганно оглянулся.

– Я кое-что здесь забыл.

Якоб. А рядом в траве плюшевый мишка с красным бантом в горошек. Как видно, мальчик хотел опустить его в могилу, но передумал.

– Вы ведь полицейский, правда?

– Правда. Я полицейский. И приходил к вам домой по полицейскому делу.

– И вы найдете ее?

Взгляд – уверенный, устремленный в глаза комиссара снизу вверх.

Сам Гренс не чувствовал в себе такой уверенности, тем не менее кивнул:

– Да.

Нужно же было что-то ответить.

– Я обязательно…

…и сделать это иначе было невозможно:

– …найду ее.

Он не стал добавлять «живой и невредимой».

– Это хорошо. Все говорят, что она уснула навсегда, что так рано или поздно бывает с каждым. А я верю, что когда-нибудь увижу ее снова. Я чувствую Линнею, животом. Я знаю, что она жива.

Мальчик до сих пор не сомневался в той единственной истине, которую был в силах вынести. Спасая плюшевого мишку от дождя, он завернул его в куртку.

– Якоб!

Мама мальчика быстро и уверенно приближалась через мокрую лужайку.

– Немедленно иди сюда! Мы должны… мы должны держаться вместе, Якоб.

Гренс проследил глазами, как они удалялись – рука в руке? – и побрел к белому кресту над могилой другой девочки. Дождь тем временем перешел в ливень, и комиссар решил отдохнуть на скамейке возле Анни. Так приятно было сидеть, не видя ничего вокруг. Редко когда он бывал таким мокрым. Белый галстук скомкался окончательно, и комиссар выбросил его в мусорную корзину возле скамьи.

В этот момент зазвонил телефон.

Гренс взглянул на дисплей и решил было не отвечать, но потом сдался.

– Какого черта, Эверт!

Эрик Вильсон, его шеф.

– Почему ты не можешь оставить их в покое? Это не твое расследование. Я видел фотографию на сайте «Дагенс Нюхетер», какого черта ты делал на кладбище?

Тот же тон, что и вчера.

– Они звонили мне буквально только что. Ты приходил к ним, задавал вопросы, зачем? Это не твое расследование! Никогда не чувствовал себя таким дураком. Понимаю, зачем ты созвал газетчиков. Хотел привлечь внимание общественности. Общественности! Как будто таким образом меня можно переубедить. Последняя надежда отчаявшегося! Я ясно дал тебе понять, что дело закрыто. И еще, что ты устал. Заработался и должен отдохнуть. И вот теперь приходится начинать все сначала. Но на этот раз я не прошу. Я приказываю. Эверт, где бы ты ни был сейчас, не возвращайся в отделение. Ступай домой и оставайся там.

– Домой?

– Отныне ты в отпуске, в отгуле – называй это, как хочешь. Получаешь деньги и ни черта не делаешь. И я прошу тебя за это время посетить врача. Займись, наконец, своим здоровьем, душевным и телесным.

– И что мне, по-твоему, делать дома?

– Отдыхай, Эверт. Гуляй, займись собой, наконец.

– Я никогда не отдыхаю. Я работаю, и только это держит меня на плаву. И если я…

– Это твои проблемы, Эверт. Ты не должен появляться на работе в таком состоянии. Ты у края пропасти, Эверт, и рискуешь в нее свалиться. И мы не хотим этого так же, как и ты.

– Я в полном порядке. Просто встретил одну женщину на кладбище…

– На кладбище? Какую женщину?

Эверт Гренс молчал, и Эрик Вильсон снова взял слово:

– Значит так, Эверт. Слушай сюда. Ты никогда не покидал полицейского участка на более-менее длительный срок, за исключением тех редких случаев, когда бывал отстранен за превышение должностных полномочий. Ты не использовал свой отпуск, несмотря на мои многочисленные напоминания. И вот теперь все эти недели в твоем распоряжении, как за прошлый год, так и за нынешний. И дальше откладывать некуда, иначе придется сидеть в отпуске до самой пенсии. Двенадцать недель – вот сколько ты будешь отдыхать. А когда вернешься, от твоего отпуска ничего не останется. Но больше он тебе и не понадобится, потому что, как я уже сказал, ты посетишь врача и основательно обследуешься.

Эверт Гренс смотрел на дождь.

Потом лег на спину. На скамейку.

Лицом вверх – так, что капли, падая, разбивались у него на лбу, носу и щеках.

Похоже, он все-таки уснул. Во всяком случае, побыл некоторое время в мире без четких форм и очертаний между сном и явью, где мысль значит так много и ничего. Вы ведь полицейский и найдете ее, правда? Ему снился мальчик, соскользнувший в могилу сестры, и две женщины, очень похожие друг на друга, похоронившие общего ребенка. А сам Гренс то тонул, то убегал от кого-то, но в конечном итоге так и не смог удержать мальчика от падения в могилу. Я чувствую Линнею, животом. Я знаю, что она жива.

Так он и лежал, пока не определился с дальнейшими планами.

С направлением, в котором нужно двигаться, и с исходной точкой.

Гренс поднялся. Некоторое время посидел на промокшей скамье и пошел дальше – к могиле в восточной части кладбище и мемориальной роще.

В ботинках плескалась вода.

Он никогда не был здесь раньше. За тридцать с лишним лет навестить их с Анни дочь так и не получилось. Потому что, в отличие от Йенни, комиссар однажды решил, что тот, кого не существует, не существовал никогда. И если он сегодня все-таки дойдет до нее, может, даже поговорит с ней, как с Анни, то потом отправится домой, где будет спать в светлое время суток, а ночами, в отделении полиции в Крунуберге, искать связь между двумя могилами. Потому что кто-то ведь должен позаботиться о маленьких девочках. Потому что все это время Гренс ошибался и человек существует, пока он жив в чьей-то памяти. Потому расследование не завершится от того, что какой-то полицейский сдал в архив папку с бумагами. Оно останется незавершенным, невзирая на то, что до этого никому нет дела. Потому что рано или поздно все равно случается нечто, что пробуждает прошлое к жизни – кто-то о чем-то вспоминает, в чем-то раскаивается, кому-то о чем-то рассказывает.

Дает о себе знать, так или иначе.

* * *

Мы встали друг за другом, – все, кто в самолете. И это похоже на змею, которая медленно ползет в проходе между пустыми креслами. У меня одной нет сумки. Зачем она мне, если я скоро поеду домой и наконец узнаю, что за игру такую придумали мама с папой и почему ушли из большого магазина, прежде чем подъехала машина и самолет взмыл в облака? Почему они исчезли, не дождавшись меня? Между тем змея ползет все дальше – вниз по лесенке на асфальтированную площадку перед самолетом, потом в автобус, а из него в зал, где меня все ждут. Они, конечно, успели соскучиться, хотя и суток не прошло с тех пор, как мы виделись в последний раз.

Мне немножко любопытно, как все это будет выглядеть.

И еще, будет ли там Якоб.

Думаю, что будет.