Сладких снов

Гренс пролистал текст заявления о пропаже, приказ об объявлении в розыск, копии которого были направлены патрульным машинам и водителям автобусов. Допросы, свидетельские показания, рапорты криминалистов – ко всему этому он вернется позже. Сейчас Гренса в том, что касалось девочки по имени Линнея, интересовали только две вещи. Материалы камер слежения с места ее пропажи и один документ, подписанный ее родителями, который мог изменить все.

* * *

Машина остановилась.

Я поднимаюсь, хотя лежать на заднем сиденье так приятно.

Мы приехали.

Я застегиваю зебровую курточку и поправляю голубую заколку-бабочку. Я хочу вернуться домой красивой. И тот, у кого такие мягкие и твердые руки и кто ведет эту совсем новую машину, открывает заднюю дверцу, чтобы я могла выскочить.

Но это не наш дом.

Это аэропорт, я его узнала. Вон там, у стеклянных дверей, мы встречали бабушку с дедушкой, когда они навещали нас на Рождество. Я слышу, как приземляются и поднимаются в воздух огромные самолеты.

Озираюсь вокруг – ни одного знакомого лица.

И тогда я спрашиваю у тех, кто знает мое имя:

– Где мои мама и папа?

Эверт Гренс решил начать с камер слежения.

Вставил флешку в компьютер, открыл файл.

Если первую девочку, Альву, вытащили из машины на безлюдной парковке, то обстоятельства похищения другой, Линнеи, выглядели совершенно иначе. Произошло это спустя одиннадцать часов после случая на парковке, если верить цифрам, мелькающим в нижнем углу экрана. То есть ранним вечером. Камера установлена на потолке шумного супермаркета. Сотни людей смеются, разговаривают, кричат и ссорятся друг с другом. Шаткие пирамиды на переполненных тележках – все, начиная от телевизоров и кончая чипсами.

Гренс ждал.

Спустя некоторое время приблизил лицо к экрану и увидел ее – маленькую девочку, беззаботно прогуливающуюся между стойками. Вне сомнения, это была она, Линнея. Полосатая курточка «под зебру» и заколка в виде большой бабочки, кокетливо закрепленная над челкой. Иногда она останавливалась – чтобы полюбоваться своим отражением на сверкающем корпусе тостера, перевернуть и слегка встряхнуть чашку со стеариновой свечой или потрогать мягкую упаковку салфеток. Девочка выглядела счастливой, поход в супермаркет с мамой и папой оказался полон приключений.

Спустя минуту и двенадцать секунд она снова прошла мимо камеры и только собиралась выйти из кадра, когда к ней потянулась рука. Она принадлежала взрослому мужчине, который двигался с учетом положения камеры. Они перекинулись несколькими фразами – девочка и человек-невидимка. Похоже, ему удалось в чем-то ее убедить, потому что Линнея взяла протянутую ей руку и куда-то пошла.

По телу Эверта Гренса пробежала волна – точно так, как тогда, на кладбище. Он стал свидетелем последних минут жизни человека. По крайней мере той части жизни, которая прошла на глазах его близких.

Он промотал запись вперед. В кадре появились мужчина и женщина, оба лет сорока. Потом исчезли и появились опять.

Беспокойные, напуганные, озлобленные.

Здесь комиссар поставил на паузу. Потому что среди моря покупателей – снующих, пакующихся и роющихся на полках – стояли, держась за руки, мужчина и женщина. Похоже, родители.

Гренс спросил себя, поняли ли они уже тогда, что больше никогда ее не увидят?

* * *

Паспорт, так это называется. И он самый настоящий, с лучшей моей фотографией.

Ни у кого из моих друзей нет такого. И у Якоба тоже нет. И у Матильды с Вильямом, потому что они еще маленькие. Я – нет.

На снимке я выгляжу на все шесть, потому что это такая игра. Я должна говорить, что мне шесть лет. Что это за игра, я не знаю, никогда раньше в нее не играла. Но она мне нравится, тем более что теперь у меня другое имя.

Я не могу прочитать, что там написано, но те, кто знает, как меня зовут по-настоящему, говорят, что теперь я Линн и мой день рождения летом, а не зимой, как раньше. Это мама с папой так придумали, и мы будем играть, пока их не увидим. Потому что они ждут нас там, хотя могли бы ждать здесь.

Гренс вытащил флешку с историей семьи, которой больше не существовало. В деле был еще один документ, и он мог изменить все.

Форма SKV 7695 – объявление пропавшего человека умершим.

Маленькие квадратные поля. Идентификационный номер пропавшей, персональные данные заявителей, ближайших родственников. Бесцветная, тоскливая бумажка, из тех, от каких за версту несет бюрократией. С той только разницей, что она завершает человеческую жизнь.

Родители, только что державшие друг друга за руки в кадре, надеялись в скором времени увидеть свою дочь. Теперь же, несколько лет спустя, их чаяния изменились. Они хотели ее смерти, потому что это лучше, чем ничего.

Именно так они объясняли свое решение на обратной стороне бумажки, где поля, более широкие, убористо исписаны синей шариковой ручкой.

Прошение в особую комиссию по объявлению смерти о сокращении предусмотренного законом пятилетнего срока ожидания и объявлении Линнеи Дисы Скотт мертвой.

Эверт Гренс часто думал о том, что самое неприятное в его работе то, что комиссару уголовной полиции иногда приходится выступать в роли вестника смерти. Сколько раз он заявлялся к людям, чтобы сообщить о том, что их сына, дочери, жены или мужа больше нет в живых? Тем самым он убивал их вторично, потому что до того момента умершие оставались живы в глазах их близких. Но то, чем занимались члены этой комиссии, было еще хуже. Они сами принимали решение в пользу жизни или смерти. В данном случае в буквальном смысле.

Исходя из:

а) обстоятельств пропажи; б) безрезультатности поисков; в) того, что со времени происшествия прошел длительный срок, комиссия признает, что Линнея Диса Скотт с высокой долей вероятности на сегодняшний день мертва.

Бывший советник правительства, профессор медицинской этики, писатель, пастор кафедрального собора, начальник отдела и юрист фабрики – судя по заполненным внизу полям – пришли к выводу, что девочки, которая разглядывала свое отражение в металлическом корпусе тостера в супермаркете и трогала товары на полках, больше не существует.

Принимая в расчет душевные страдания близких, срок ожидания сокращен до трех лет.

Гренс еще раз перечитал решение комиссии.

Три года.

Он вспомнил женщину на кладбище – «Вот уже три года, как она ушла от меня».

Она говорила о другом ребенке, но назвала тот же срок.

Гренс поднялся. Опять сел.

Времени оставалось всего ничего.

Он знал, как это работает. Никто не мог умереть таким образом, только после объявления в одной из центральных государственных газет. Решение комиссии вступало в силу, если после публикации не поступало опровержений.

Гренс вошел в систему, вышел на нужный сайт через «Гугл» и стал искать.

В общей сложности двадцать два человека ожидали ратификации своей кончины.

Он прокрутил список объявлений. Люди, которых в последний раз видели в Таиланде, на Катринехольме, в Сирии, в Мальмё, – и только двое детей. Семилетний мальчик, которого в последний раз видели в Норрчёпинге, и девочка, южный Стокгольм.

Линнея Диса Скотт, 1311101–2449, прошение об объявлении смерти

Проживала в Стокгольме, согласно реестру народонаселения. В последний раз появлялась в супермаркете в Шерхольме, в августе 2016-го. Согласно параграфу 7 (2005:130) будет объявлена умершей не позднее 23 августа 2019-го, заявление принято Шведским налоговым ведомством.

Двадцать третье августа, бог ты мой!

Эверт Гренс сверился по календарю.

Времени не просто всего ничего, его значительно меньше.

Завтра.

Это произойдет уже завтра.

Она умрет, на этот раз окончательно. Еще одну четырехлетнюю девочку предадут странному погребению – в пустом гробу.

* * *

Женщина в голубом пиджаке и такого же цвета брюках первая, кто видит мою фотографию. У нее высокая прическа и смех почти как у мамы. Но это не мама. Женщина смотрит на меня, потом открывает паспорт и смотрит в него и снова на меня. Как будто видит меня в двух местах одновременно. Ей нравится моя зебровая курточка. Женщина спрашивает, летала ли я когда-нибудь раньше?

Нет, не летала – ни я, ни Якоб. Она говорит, что это все равно что ехать на поезде, только нужно глотать, зажимать нос и выдыхать воздух в самом начале и в конце. Она отдает мне паспорт, который я прячу в потайной кармашек, подмигивает мне и желает счастливого полета.

К вечеру августовское тепло спадает, и дышать становится легче.

Эверт Гренс медленно прогуливается мимо вилл, окруженных темно-зелеными, несмотря на засушливое лето, лужайками. Уютно жужжат вращающиеся поливальные машины, словно живые существа, охраняющие каждая свой сад.

Дом, последний в длинном ряду массивных однотипных построек, встречает его большими освещенными окнами. Усталый скрип калитки – и комиссар пересекает двор, выложенный каменной плиткой. Здесь есть обо что споткнуться: футбольный мяч, два велосипеда с опорными колесами, фрисби и перевернутый скейтборд. Гренс стучится в круглое окошко на входной двери, одновременно нажимая кнопку звонка.

– Я открою! – отзывается изнутри сразу несколько голосов.

Гренс слышит топот множества ног, спешащих наперегонки к двери – и перед ним появляется мальчик лет семи-восьми в компании двух младших сестер в пижамах, отставших на каких-нибудь полшага.

– Привет, мама или папа дома?

– Кто вы?

– Меня зовут Эверт, и я…

– А меня Якоб. А это Матильда и Вильям.

– Привет, Матильда! Привет, Вильям! Дома мама или папа?

– И мама, и папа.

– Позовите их.

Гонки возобновляются, на этот раз в сторону гостиной через прихожую, и продолжаются, насколько может слышать Гренс, на дальней стороне террасы. Спустя несколько минут к комиссару приближаются мужчина и женщина, с разных концов дома. Это родители – он узнает их по материалам камер слежения. За последние три года они постарели по меньшей мере на десять лет.

– Вы нас искали?

– Эверт Гренс, криминальная полиция округа Сити. Можете уделить мне минутку?

Они выбрали кухню. Так бывало чаще всего во время его посещений. Сколько чашек кофе выпил Гренс, пока подозреваемые, или преследуемые, или жертвы преступлений открывали ему душу. Сколько липких булочек с корицей съел.

Эта кухня выглядела, как и остальные – круглый стол, накрытый скатертью, и множество стульев разной величины: для взрослых и детей. Холодильник, дышащий толчками, серая полосатая кошка, пьющая воду из стеклянной миски, и старинный сервант с зажженной стеариновой свечой.

Они понятия не имели, что заставило комиссара криминальной полиции постучаться в их дверь и зачем он здесь, но с самого начала знали, о ком пойдет речь. Последние три года семья из пяти человек жила мыслями об отсутствующем шестом. Мужчина и женщина, так быстро состарившиеся, обменялись быстрыми взглядами. Как будто договорились, кто будет говорить о ней на этот раз.

– Якоб – он открывал вам – брат-близнец Линнеи. Мы с женой прошли через ад. Но даже мы не представляем себе, что пришлось вынести ему.

Взгляд у отца усталый. На висках сеть мелких морщинок, белки глаз в красных прожилках. Давно ему не доводилось спать всю ночь до утра.

– Зато младшие совсем ее не помнят. Матильде было два года, а Вильяму шесть месяцев, когда Линнея пропала. Для них она всего лишь девочка с фотографий. Линнея, воспоминания о которой наводят на людей грусть.

В глазах матери больше скорби, чем усталости. Возможно, она спит лучше супруга, но точно давно не смеялась.

– Вот это…

Гренс достает из внутреннего кармана пиджака свернутый листок бумаги – копию документа, который лежал в папке с материалами расследования.

– Вы подавали прошение об объявлении ее мертвой.

Гренс приложил все усилия, чтобы это прозвучало не как упрек.

– Я хотел бы попросить вас отозвать его.

Он отодвигает чашку и блюдце с булочкой и кладет бумажку на стол. Как будто она – вещественное доказательство, что-то вроде холодного оружия с их отпечатками пальцев.

Хотя в каком-то смысле так оно и есть.

– Простите, не поняла…

– Ну, я сказал…

– Я слышала, что вы сказали. Мы с мужем действительно подавали это прошение. Я только не понимаю, при чем здесь вы. Скоро три года, как наша маленькая девочка бесследно исчезла. И вы, комиссар Гренс, – вас ведь так зовут, если я правильно расслышала? – не принимали ни малейшего участия в ее поисках. Зато теперь, выпив с нами чашку кофе, требуете, чтобы мы…

Она не выглядит разгневанной, как этого можно было ожидать. Ни отчаявшейся, ни разочарованной, ни смирившейся – хотя имеет на это полное право. В ее словах не слышится ничего, кроме здравого смысла. Только голые факты, под напором которых незнакомому полицейскому ничего не останется, кроме как встать, извиниться и уйти.

– Вы поняли правильно, это и есть то, о чем я прошу.

Тогда вместо него поднимается она. И принимается делать то же, что и он, когда реальность наваливается на плечи грузом, который невозможно стряхнуть, – бродить по комнате из угла в угол. В ее случае между посудомоечной машиной и холодильником, кухонным окном и старинным сервантом. Там она останавливается и смотрит на Гренса.

– Зачем вам это?

– Если ее объявят мертвой, ни я, ни мои коллеги не получим ресурсов для возобновления расследования. Мы не сможем ни сотрудничать с другими отделами, будь то в нашем отделении полиции или вне его, ни запрашивать информацию. То есть все закончится.

– Но этого мы и добиваемся, – мать повышает голос. – Чтобы все наконец закончилось.

Пару секунд спустя на кухню вбегает мальчик по имени Якоб.

– Мама, мама, что случилось? Все хорошо?

Ему семь с половиной лет, но он говорит как взрослый. Как будто чувствует на себе ответственность, которую на него никто не возлагал.

– Все хорошо, дорогой.

– Но ты кричала.

– Я не кричала, всего лишь разволновалась немного.

– Из-за Линнеи?

Мальчик подходит к маме, протягивает руки и обнимает ее, как будто хочет утешить.

– Иди к себе, Якоб, хорошо? А мы с мамой поговорим с полицейским. Мы скоро освободимся.

Отец кладет руки на плечи старшему сыну, осторожно выводит Якоба из кухни и закрывает дверь, которая тут же открывается снова.

– Мама, папа, можно я посмотрю телевизор в комнате Линнеи?

Папа кивает, гладит сына по щеке. Снова закрывает дверь.

– Он все еще думает, что живет с ней в одной комнате.

Прокашливается. Теперь его очередь беседовать с полицейским о делах семьи.

– Однажды вы сообщили нам, что понизили наше расследование в приоритете. Что именно поэтому перестали ходить к нам, задавать вопросы и согласовывать детали, которые уже согласовали между собой.

Его кофе, как и жены, до сих пор стоит нетронутый. Только теперь мужчина опускает в него булочку с корицей и медленно прожевывает кусок, собираясь с духом.

– Мы ждали. Вы так и не объявились. Тогда мы решили взять дело в свои руки. Мы вложили в него все, что имели, все наше время. Наняли частных детективов. Давали объявления в газетах. Расклеивали ее фотографии – в Стокгольме не осталось ни одного почтового ящика, куда не попала информация о Линнее.

Он поворачивает голову, долго смотрит на Гренса.

– Но однажды ты понимаешь, что больше не вынесешь. Что посвящаешь жизнь тому, чего нельзя изменить. И сдаешься.

Усталость в глазах, но взгляд не окончательно потухший.

– У вас было время. Три года. Завтра ее объявят мертвой, и мы не будем ничего менять. Мы простимся с ней в узком семейном кругу. Только ближайшие родственники и немногие друзья, как можно дальше от полиции и представителей власти. И вы, комиссар, единственный из посторонних об этом знаете.

Отец кладет руку на плечо Гренса, как только что делал с Якобом, чтобы мягко выпроводить его из комнаты.

– Пойдемте навестим нашего мальчика.

Он ждет, пока комиссар преодолеет порог в прихожей, и увлекает его направо, к лестнице на второй этаж. Детская третья по счету в небольшом коридоре, сразу после туалета и, судя по всему, родительской спальни.

– Привет, Якоб, мы к тебе. Не возражаешь, если я покажу комиссару твое жилище?

– Хорошо, папа.

Мальчик произнес это, даже не обернувшись. Не отрывая глаз от экрана, на котором под громкую музыку шло что-то вроде рисованного мультфильма, что требовало от семилетнего мальчика предельной концентрации внимания.

– Оглядитесь, Гренс, – отец обводит рукой помещение, – думаю, вы уже все поняли.

Да. Он понял.

Эта комната не принадлежит одному человеку, здесь живут двое. Каждая из двух половинок, на которые она делится, зеркально отражает другую. Две кровати-близнецы у таких же одинаковых стен. Одинаковые столы и аквариумы с золотисто-желтыми и мерцающими розовыми рыбками. Одинаковые плюшевые мишки с красными бантами в белый горошек на полу, каждый возле своей кровати. Различаются только надписи на щитках – «Здесь живет Якоб», «Здесь живет Линнея».

– Он до сих пор не понимает, что ее нет. «А Линнея с нами поедет?» – это когда мы куда-нибудь собираемся на машине. «Где будет сидеть Линнея?» – когда мы накрываем стол.

Три года прошло, ничего не изменилось.

– Думаю, надо дать ему понять, что все кончено. Примирить Якоба с мыслью, что ее больше нет. Помочь обрести целостность, насколько это возможно для близнеца. Решиться сказать ей «прощай», окончательно. Оплакать ее, наконец. Перестать закрывать глаза на то, что случилось. И это нужно нам всем, мне и Марии прежде всего.

Эверт Гренс понимает, о чем он. Решиться, наконец, сказать «прощай», решиться оплакать. Но он пришел сюда именно за тем, чтобы уговорить их не делать этого. Пока, во всяком случае.

– Мы пытались…

В усталых глазах мелькнуло отчаяние. Отец перешел на шепот, чтобы сын не мог расслышать его слов за громкими звуками рисованного мира.

– Мы меняли обстановку, переезжали даже, но… это ничего не дало. Новые комнаты обставлялись по образцу старых. Тех, в которых они жили раньше, и так, будто она там тоже жила. Только бы у нас получилось похоронить ее, проститься навсегда. Если бы Якоб думал о сестре иначе, это дало бы ему возможность идти дальше.

Нетронутые детские комнаты-музеи, чьих обитателей давно нет на свете. Все это Гренс видел и раньше в домах убитых горем родителей. Как будто переставить мебель или упаковать вещи означало для них соучастие в преступлении. Но здесь другое. Не родители стремились остаться в прошлом, а ее семилетний брат-близнец.

– Между близнецами существует особая связь, так подсказывает мне опыт. Иногда они… просто чувствуют друг друга – беспокойство или когда угрожает опасность. Знают, жива их половинка или нет.

Эверт Гренс смотрит на мальчика, который живет в комнате, предназначенной для двоих.

– И это одна из тех вещей, которые нам не дано постичь.

Отец медленно кивает:

– Вы правы. Это очень похоже на то, что мы наблюдали у Якоба и Линнеи. Но комиссар, Якоб ведь не только брат-близнец. Он самостоятельная личность и должен позволить себе жить собственной жизнью. Жить, оставив в прошлом эту смерть.

– Все, о чем я прошу вас, – отозвать прошение об объявлении ее мертвой. Сколько времени вы можете мне дать? Месяц? Неделю? Дайте же мне возможность попытаться. Потому что я считаю, что вы ошибаетесь, а Якоб прав. Что рано сдаваться.

Отец не отвечает. Даже не оглянувшись на Гренса, выходит из комнаты и по лестнице спускается на кухню, к жене. Там и застает его Гренс макающим в кофе очередную булочку.

– А теперь я хотел бы получить объяснения от вас, комиссар.

– Какие объяснения?

– С какой стати… – Ноль эмоций в голосе – холодный деловой тон и предельная собранность, – с какой стати это вдруг стало вам так интересно?

– Потому что это дело связано с другим, более ранним. По всей видимости, во всяком случае. И потом, завтра будет поздно.

– Ну хорошо, я переформулирую вопрос. Почему это так важно именно для вас?

Эверт Гренс смотрит в пустоту перед собой. Он явился сюда, чтобы задавать вопросы, а не отвечать на них.

И у него – как и в случае с Элизой Куэста, которую удивил его интерес к давно пропавшей девочке, – нет никакого разумного объяснения тому, что с ним происходит. Гренс делает, что и обычно – действует, потому что не может бездействовать. Идет вперед, уверенный, что со временем все поймет сам.

– Думаю, вам пора, комиссар.

Теперь слово снова берет мать. Супруги хорошо чувствуют момент, когда надо сменить друг друга.

– Вы сказали все, что хотели. А мы разъяснили свою позицию и теперь просим вас оставить нас в покое.

– Но чем может помочь мальчику, если его сестру объявят умершей?

– Вы слышали, что я сказала?

Она сорвалась. Делового тона как не бывало.

– У нас не осталось сил! За эти три года мы прошли через все. Видели и слышали все, что только может сделать с беззащитным ребенком взрослый человек.

С каждой фразой женщина все больше приближается к комиссару, и последние слова выкрикивает ему прямо в лицо:

– Линнея каждый день умирала у меня на руках!

Когда пару минут спустя Гренс снова вышел на августовский воздух, было так же тепло и тихо, как и когда он входил в дом. Комиссар словно шагнул в чьи-то объятия. Как будто все, что только что так его волновало, осталось за закрытой дверью и не имело доступа к жизни, которая снаружи шла своим чередом. Он прошел между валяющимися на плитке двора игрушками и велосипедами и оглянулся, как только достиг улицы. Три пары глаз пристально смотрели ему вслед. В окне наверху – маленький мальчик, ни на минуту не усомнившийся в том, что его сестра жива. В то время как внизу, на кухне, стояли его родители, мать с отцом, решившие, что ей пора умереть.

* * *

Я спала, это точно. Сначала смотрела на облако, в которое мы влетели, а потом уснула. Когда проснулась, все вокруг было синим. Небеса – это как в раю. Я в небе! Обязательно расскажу об этом Якобу. Он, наверное, тоже ждет меня там. Поэтому мы и не встретились на выходе из большого магазина.

Похоже, я все-таки по нему скучаю.

Только совсем немножко.

Пустой гроб.

До сих пор Гренсу не приходилось участвовать ни в чем подобном, а ведь комиссар криминальной полиции имеет дело со смертью едва ли не каждый день.

Он хорошо понимал, что имели в виду родители Линнеи.

Может даже, понимал, что они чувствовали.

Линнея каждый день умирала у меня на руках.

Тем не менее распахнул дверь кабинета Эрика Вильсона и, продолжая идти прямо на него, заговорил, прежде чем шеф успел положить трубку телефона.

– Дайте же мне время.

Вильсон раздраженно замахал руками, прижал палец к губам.

Но Эверт Гренс, похоже, не был настроен разговаривать на языке жестов.

– Неделю? Четыре? Больше?

Теперь шеф положил трубку, оборвав невидимого собеседника на полуслове. И выглядел не особенно довольным.

– Как ты думаешь, для чего я закрылся у себя в кабинете? У меня был важный разговор. Я специально задерживаюсь на работе дольше других, чтобы уладить дела, требующие уединения. И именно в это время ты, Гренс, врываешься ко мне и хочешь…

– Три недели? Четыре? Больше?

– …хочешь, чтобы я выслушал тебя, так? Чтобы ради тебя изменил свои планы?

– …потому что я с самого начала был уверен, что следствие не использовало всех возможностей! – пытался перекричать его Гренс.

Она где-то там, живая или мертвая.

– Сядь, Гренс.

– Я хочу найти ее, вернуть родителям. Домой – живой или мертвой.

– Эверт, садись.

Эрик Вильсон ждал. Он замолчал и только смотрел на комиссара, выплевывающего ему в лицо фразу за фразой. Пока Гренс не опустился на один из стульев для посетителей.

– Ты нездоров, Эверт.

– Хватит причитаний. Я не молод, но не умираю.

– Элиза, она беспокоится за тебя.

Эверт Гренс громко застонал.

– То есть это она теперь вместо Херманссон? Вот кто действительно беспокоился о моем здоровье! Глаз с меня не спускала.

– Элиза подозревает, что с тобой не все в порядке.

Гренс всплеснул руками.

– Ну да. Голова немного кружилась. Но сейчас мне лучше.

– Лучше? Эверт, ты выглядишь измотанным больше, чем обычно. Притом что никогда не выглядел особенно бодрым. Ты бледен, слаб. Я давно заметил, Элиза всего лишь напомнила мне. Я ведь не только твой начальник, я за тебя отвечаю. Отвечаю персонально – за тебя. Ты сорок лет работал здесь на износ и до сих пор уходишь с работы позже всех, если уходишь вообще. Ты всего повидал, Гренс. Не удивлюсь, если дело кончится каким-нибудь посттравматическим стрессом. Стресс – реакция на душевную травму. И необязательно связанную с конкретным событием, причина может быть и совокупной.

Гренс поднялся. Сел снова, на этот раз на стол Эрика Вильсона.

– Хватит, Вильсон.

– …а я повидал полицейских. Знаешь, какие парни прошли через мои руки? Суровые, опытные, они не желали слушать никаких предупредительных сигналов. Никаких звоночков – все это выдумки. Обычно это плохо кончается, Гренс. Опасность важно разглядеть вовремя.

Стол скрипел, как будто намекал на что-то, но комиссар не двигался с места.

– Ты прав, я повидал много. И научился дистанцироваться от тяжелых воспоминаний.

– Это не всегда работает, Гренс.

– Это работает безотказно. У меня, во всяком случае.

– Однажды может не получиться и у тебя. Воспоминания догонят… Рано или поздно дадут о себе знать, есть у них такое свойство. И тогда тебе придется иметь дело со всеми призраками сразу. Придется, Эверт!

Гренс наклонился к шефу, и скрип перешел в нечто, похожее на жалобный металлический скулеж.

– Как долго я смогу этим заниматься, Вильсон? Пять недель? Шесть? Может, семь?

Эрик Вильсон был высокий, широкоплечий мужчина. Может, поэтому он никогда не повышал голос? В этом не было необходимости, поскольку авторитет был как будто встроен в его тело изначально.

Но сейчас Вильсон закричал:

– Ты вообще не будешь этим заниматься! Потому что не получал такого задания, я же уже объяснял тебе сегодня после обеда. И сейчас, после того как выйдешь из этого кабинета, ты займешься теми делами, которые лежат у тебя на столе. Официальными расследованиями! А об этой семилетней девочке, которую завтра объявят мертвой, советую тебе забыть.

Не такое уж большое расстояние разделяло кабинеты Вильсона и Гренса, но в тот вечер комиссар так и не вернулся на свое рабочее место. Вместо этого он развернулся и покинул полицейское здание, где даже стены имели уши. Гренсу нужно было сделать один звонок и так, чтобы его никто не слышал. Потому что Гренс собирался обратиться к тем, с кем ни при каких других обстоятельствах ни в кое случае не стал бы иметь дело.

До сих пор он старался держаться как можно дальше от пресс-конференций, а если не получалось, отделывался несколькими пустыми фразами. Журналисты существовали для него в виде желтых стикеров с телефонными номерами, которые записывал какой-нибудь бедолага с регистрационной стойки, – только для того, чтобы Гренс потом одним движением смел все это в мусорное ведро.

И вот теперь он решился обратиться к ним сам, потому что нуждался в их помощи.

Как и любой аноним, он был немногословен. Информация носила частный характер, поэтому предназначалась лишь немногим избранным редакциям. Прежде всего тем, кто имел дело с историей девочки, пропавшей три года назад.

Теперь она получила продолжение.

Похороны. Девочки, которая так и не вернулась домой.

* * *

Теперь мы почти прилетели – так сказал голос в динамике. (Думаю, это говорят те самые люди, которые постоянно ходят по самолету и спрашивают, не хочу ли я чего-нибудь съесть или выпить. Я не отказалась ни разу!) Мы идем на посадку и снова оказываемся в облаке. А может, пролетаем сквозь него – этого я не знаю. Знаю только, что голубое небо осталось где-то там, вверху. Это единственное, в чем я уверена.

И еще в том, что теперь еще больше скучаю по Якобу.

Да.

Теперь еще больше.

Он пробовал уснуть дома, но черная дыра, в которую превратилась постель, продолжала расти. Хотя, похоже, вздремнуть все-таки удалось, потому что Гренс видел сон.

Ему снилась женщина со скамьи на кладбище, которую, как он теперь знал из материалов закрытого расследования, звали Йенни. При этом она очень походила на Анни. Выглядела как Анни, и говорила как Анни, и носила так и не родившегося ребенка – совсем как Анни.

Комиссар проснулся в холодном поту, настолько реальным все это ощущалось. Она была как живая, но разве она не была таковой на самом деле? Проснувшись, Гренс долго бродил по огромной квартире, в которой жил один, из комнаты в комнату. Что он здесь делал? Все казалось ему чужим. Он вышел на балкон, но на этот раз и там не нашел покоя. Когда на крышах заиграли первые лучи солнца, Гренс спустился на Свеавеген и зашагал по безлюдным улицам к зданию полиции на Бергсгатан. И там, на вельветовом диване, впал наконец в глубокий сон. Совсем ненадолго, но, когда по гулким коридорам разнеслись шаги первых ранних пташек, он чувствовал себя вполне отдохнувшим и полным сил.

Завтрак он, как всегда, доставил себе сам из автоматов возле комнаты отдыха. Два черных кофе в пластиковых чашках и бутерброды с ветчиной и сыром в пластиковых упаковках. Гренсу требовалось подготовиться к следующему звонку, который так отличался от тех, которые он сделал вчера вечером.

– Да?

– Доброе утро… Мы с вами не знакомы, но встречались один раз.

– Кто вы?

– Мы сидели на одной скамейке несколько дней назад… перед белым крестом на кладбище, помните?

Зависла пауза. Ее дыхание – Гренс скорее чувствовал его, чем слышал. А когда ее голос вернулся в трубку, он был совсем тихим и осторожным.

– На одной скамейке?

– Да.

– Так это вы?

– Да.

– И чего вы хотите?.. Как вы вообще узнали, кто я… Мой номер?..

– Из материалов полицейского расследования о пропаже девочки на парковке. Которое, возможно, будет возобновлено.

– Но… я не просила об этом.

– Я знаю.

– Это никогда не афишировалось… Что-то не так с тайной предварительного следствия?

– Я…

Гренс осекся, не зная, что говорить дальше, и обрадовался, когда она поспешила к нему на помощь.

– Так вы полицейский?

– Комиссар криминальной полиции.

– И не сказали об этом?

– На кладбище я был как частное лицо.

Женщина опять замолчала. Надолго – Гренс уже думал, что она повесила трубку.

– Алло, вы…

– Я здесь. И спрашиваю, чего вы хотите?

Теперь настала очередь Гренса молчать. Обычно у него хорошо получалось разговорить человека. Но этот случай был не совсем обычный, потому что расследования как такового не существовало.

– В общем, я хотел бы встретиться с вами еще раз. На кладбище, если можно.

– Романтика.

Гренс представил себе, как она усмехнулась.

– Это связано с моей работой, не более того.

– То есть допрос? На кладбище?

– Вы даже не представляете себе, как много места занимает смерть в моей работе. Я всего лишь хотел показать вам несколько фотографий. И минимум формальностей, никаких бумаг и протоколов.

Женщина как будто сомневалась, он чувствовал ее осторожное дыхание. Незнакомый мужчина предлагал ей встретиться на кладбище – очень может быть, что на ее месте Гренс повел бы себя так же.