Избранное. Том 1

Черный ящик

О моем друге

Чуть более года назад на одном из совещаний директоров предприятий он подсел ко мне и, раскрыв «дипломат», достал несколько магнитофонных кассет.

– Старик, возьми, ты у нас, кажется, еще и литератор. Может, пригодятся тебе когда-нибудь как фон или документальное свидетельство.

– Что это?

– Что-то вроде дневниковых записей, только на пленке. Они бессистемны, мозаичны. Было тяжело – включал магнитофон и выговаривался. Помогало…

Я взял. Скорее, чтобы не обидеть. Мало ли людей чудит к старости. А двумя неделями позже его не стало.

…Я прослушал записи и мне захотелось их опубликовать.

Кое-что я сократил, поправил то немногое, что связано лишь со спецификой разговорной речи. Как он и просил, имени его не упоминаю. Назвал автора записей Виктором Сергеевичем Стражниковым. Понимаю, что у него была не героическая жизнь, не героическая смерть. Но разве не может быть интересна простая жизнь одного из нас?

Январь

Вчера ехал в одной машине с генеральным директором соседнего нефтехимического завода. Заговорили о работе.

– С утра поехал в цеха, – рассказывает он. – Компрессоры, огромные колонные агрегаты, отключены. И это зимой, когда нам и летом-то внепланово останавливаться опасно. Зашел в два цеха и больше не смог, заплакал и возвратился в кабинет, – он махнул рукой.

То ли этот короткий разговор, то ли непомерные сложности, придавившие нас, но что-то меня толкнуло, я почувствовал желание разобраться: чем же был для меня и для завода прошедший год?

Я попытался записывать наиболее важные события, но вскоре понял: занести на бумагу все, что считаю необходимым, не смогу: должность генерального директора отнимает слишком много времени и сил.

И тут я натолкнулся, как мне показалось, на удачную мысль: а что, если попробовать наговаривать на магнитофонную пленку? Хотя бы два-три раза в неделю, пусть это получится непоследовательно, сумбурно, но это будет хроника очевидца, решившего поставить себе условие – не кривить душой.

Итак, впереди целый год жизни.

Сегодня мой приятель Сергей рассказал забавную и грустную историю о своем отце. Тому сейчас около восьмидесяти лет, они его привезли из рабочего поселка, и он доживает свой век у них. Ему категорически запрещено курить, поэтому все близкие пытаются оградить его от курева и следят за ним. А старик – из заядлых курильщиков, бывший слесарь, орденоносец, настырный и упрямый. И жена Сергея, уходя на работу, припрятала все деньги, чтобы он не купил сигарет. Возвращается домой: на столе окурки, пачка курева. Что оказалось? Дед вышел на улицу и поменял орден Ленина, который получил за прежние труды, на пачку сигарет. Жена Сергея стала его стыдить, он совершенно безразлично сказал:

– А на кой он мне нужен? Мне нужны сигареты, а он только место пролеживает.

Было это в самом начале перестройки. А недавно ко мне приехал бывший директор нашего завода. Он работал здесь пятнадцать лет назад, до меня. Еще энергичный мужчина. Глядя в глаза мне, спросил:

– Послушай, а что ты заработал на заводе лично для себя?

Я сначала стушевался.

– Для себя?

– Ну да, лично для себя?

– Сразу и не скажешь. А вы сами готовы ответить на такой вопрос?

– Я получил здесь десять лет назад орден Ленина. А его просто так не давали, каким бы ты ни был хорошим: если завод не работал, никаких наград директор не получал. Я получил его за заслуги. А ты что получил?

– Я за время работы на заводе защитил кандидатскую диссертацию, затем докторскую.

– И все?

– Все…

– Но ведь это твои личные заслуги. Это ты сам себе сделал. А где государственная оценка твоей работы?

– Какая же может быть государственная оценка, когда мы уже полгода как акционерное общество? Коллективная собственность, не государственная.

– Вот, вот, я и мечу в этот корень, – мой собеседник победно воззрился на меня. – Завод, бывший государственным предприятием, был нужен государству, Правительству, а сейчас вы – не государственное предприятие. Вы не государственные люди, вы никому не нужны. Как у вас сложится, так и будет.

Мне как-то трудно было возражать, да я и не мог понять, в чем моя вина.

– Мы работали на Россию, а вы на кого? – продолжал наседать он.

– А мы – на самих себя. У нас четыре с половиной тысячи народа.

Мы кормимся, зарабатываем на жизнь. А если для народа, значит, и для государства.

– И все-таки в этом деле что-то не так, – подытожил он.

И я снова не нашел, что ему возразить. Мне самому еще многое непонятно, самому нужно во многом разобраться…

Итак, с чем же мы пришли к концу минувшего года? Соседний нефтехимкомбинат, который моложе нас на десять лет, почти полностью остановлен. Готовится к увольнению полтысячи работников. Много задолжали энергетикам. Продукция комбината не имеет сбыта и нет возможности такое громадное предприятие быстро переориентировать на выпуск другой. Фабрика трикотажного полотна работает в одну смену. Завод изоляционных материалов, единственный в России производящий ленту для изоляции магистральных трубопроводов, тоже стоит. Отечественные потребители покупают теперь пленку за границей. «Синтезкаучук» – громадное объединение – практически не работает, задолжав около десяти миллиардов рублей энергетикам. АвтоВАЗ – гигант, гордость отечественной промышленности – остановил главный конвейер на целый месяц из-за отсутствия комплектующих, а в сущности из-за неплатежей.

Нам удалось удержаться. Больших срывов не было. Правда, пришлось прекратить производство полиэтилена, бывшего некогда гордостью предприятия. Полиэтилен – дефицитнейший продукт, без которого отечественная промышленность просто не могла жить. А теперь – нет сбыта. И все из-за резкого повышения цен на энергию, сырье.

Несколько недель работали на тридцати процентах мощности, принося заводу каждый день около двух-трех миллионов рублей убытка. В конце концов пришлось распустить рабочих.

Месяц продержали производство в неработающем состоянии. Никто из потребителей не забеспокоился, не зашумел. Не до того.

Беда, очевидно, в том, что, поднимая цены на сырье и энергетику до мирового уровня, мы забыли, что в производстве сырья, энергетики и продукции, которую можем реализовывать в России, либо за границей, есть технологии – старые или новые, но не соответствующие мировым уровням. И эти технологии необходимо реконструировать. Но в один день это сделать нельзя. Нужно время. А времени как раз нам и не дается. Чтобы модернизировать установки и начать выпускать продукцию с низкой себестоимостью, надо полтора-два года.

А как жить в это время? Той курочке, которая может снести через год или два золотые яички, просто-напросто рубят голову…

В конце концов нам не денежные кредиты нужны от государства, а кредиты времени.

Вот один день жизни нашего завода. Последний в минувшем году.

Впереди по календарю четыре выходных дня. Для того, чтобы производство ритмично работало, необходим на эти дни запас бензина марки «Нефрас» и изопропилового спирта. Была договоренность, что они поступят. Но на Рязанском НПЗ вдруг заявили: если не перечислите сегодня девяносто миллионов рублей в счет погашения долгов, бензин отгружен не будет. В последний день при наличии картотеки в четыре миллиарда рублей всеми правдами и неправдами за несколько часов удалось договориться с банком, чтобы эти девяносто миллионов ушли и номер платежного поручения был передан в Рязань. Пока утрясали этот вопрос, Дзержинский завод, который должен был поставить изопропиловый спирт, сообщил, что накануне производство остановлено по причине неуплаты долгов за электроэнергию. Мы умоляем в исключительном порядке отгрузить нам изопропиловый спирт, поскольку два дня назад завод еще работал. Оказывается, что этому заводу местные энергетики отключили электроэнергию и нельзя включить насос, которым накачивается спирт в цистерны. Питание будет подано только десятого января, а до десятого – как хотите…

Добрую половину дня переговаривались относительно изопропилового спирта с Орским заводом. Вопрос так и не решен. Остаемся в подвешенном состоянии.

Накануне, тридцатого числа, руководство соседнего нефтеперерабатывающего завода телеграммой предупредило нас, что если не заплатим семьсот миллионов рублей тридцать первого числа, то после семнадцати часов будет перекрыто сырье на завод (примерно тридцать процентов от общего объема). Сошлись на том, что, если налоговая инспекция, взявшая с нас лишних семьсот миллионов рублей, перечислит деньги на счет НПЗ, нам сырье не закроют. Перечислять надо сегодня. Много сил ушло на переговоры с банком и налоговой инспекцией о перечислении денег именно в тот день.

В этот же день надо было решить: будет ли подаваться пар и электроэнергия с 1 января, поскольку мы пытались не подписывать договор с энергетиками на будущий год. Условия кабальные: в случае неуплаты в срок (а платить в срок почти невозможно), пеня будет начисляться в размере двух процентов от задолженности. Посчитали. Это тридцать два миллиарда рублей за год. А мы всего заводом получили в прошлом году прибыли двенадцать миллиардов рублей.

Часть проблем все же решить удалось. Но ведь так работать нельзя! В таких условиях как-то еще может работать швейная контора, торговая точка. Но громадный завод с опасной технологией, где действуют процессы с давлением в сто атмосфер и при температуре до пятисот градусов? Какие же сложности ждут нас в новом году?!

С первых дней перестроечного галопа начал собирать вырезки из газет. Настолько был ошеломляющим шквал информации, мнений, воззрений, что невозможно было выпустить газету из рук. Обнаружилось, что не хватает папок. Постепенно начал сокращать число вырезок, а потом и вовсе забросил начатое. Но некоторые газеты откладываю в сторону еще и теперь. Вот «Российские вести» за 4 декабря 1993 года. Статья Егора Гайдара «Банкротство предприятий – это банкротство их администрации, но отнюдь не коллективов». Он пишет: «Банкротство предприятия – это, прежде всего, банкротство его дирекции, банкротство прежней концепции развития предприятия. Действительно, для дирекции обанкротившееся предприятие – это очень плохо и страшно, для коллектива же это может быть началом существенного повышения доходов, если в результате банкротства удастся привлечь более компетентную администрацию, заинтересованных инвесторов, разструктурировать предприятие и производить нужную обществу продукцию».

Егор Тимурович опытный теоретик и умный человек, но в данной случае у него очень многое просто не логично. Мы вот заинтересовали инвесторов. Два производства решили реконструировать. Нам открыта кредитная линия в сто двадцать миллионов долларов – Баварский банк стал нашим партнером, нашли передовую американскую технологию. Это будет мировой уровень. Вот наша концепция, наши инвесторы. Мы создали совместное предприятие с немецкой фирмой «Линде» и американской компанией «Юнион Карбайд», и уже идет полным ходом проектирование и подбор оборудования. Цель – построить новое производство с малыми затратами электроэнергии, с выпуском качественного полиэтилена, конкурентоспособного на мировом рынке.

Но – галопируют цены на сырье и энергетику. Будущее производство по нынешним ценам уже нерентабельно. Нужны не советы, а протекционистская политика государства в отношении российского производителя, без которой движения вперед не будет.

Нельзя в этот переходный период, когда мы осуществляем необычайно важные преобразования, являемся участниками сложнейших процессов, жить без поддержки власти, без переходной программы, без руководства этой программой со стороны Правительства.

А что получается? Под ту реконструкцию, которую мы затеяли с производством полиэтилена, нами получена правительственная гарантия. Сам Гайдар от имени Правительства и подписал ее. Но вот прошел год. И за этот срок вышла масса указов, постановлений, которые напрочь перечеркнули все гарантии.

Ко мне приехал из деревни отец. (Было это еще до перестройки.)

Погостил два дня. На третий пошел я его провожать до автобуса. Спустились на лифте, вышли из подъезда девятиэтажного дома… Он обратил внимание на кучу хлама. Там лежали целые груды битой мебели. Подошел, потрогал один стул, другой, и сказал:

– Варвары, – и стал осматривать остальное.

– Мы опаздываем, – поторопил я.

– Ничего, – сказал отец, – успеем. А вот ты подойди, посмотри.

У одного ножка рассохлась, у другого спинка отлетела. Чуть подклеить, и все, стул нормальный.

– Тебе жалко чужого стула?

– Мне жалко Россию.

– Ну-у, ты уж очень глобально мыслишь.

– Глобально, не глобально, а чтобы сделать стул, надо спилить дерево, высушить его, брус сделать, потом на станках обработать, затем все пойдет по конвейеру, а уж после будут делать стулья. Столько народа задействовано, чтобы этот стул сделать! А вдруг – выкинуть, потому что хозяин не умеет подклеить ножку. Цену всему забыли. Вот причина.

Когда подходили к остановке, он приотстал и, показав пальцем на три автомашины, стоявшие у подъезда с работающими двигателями, с горечью сказал:

– Вот еще картина. Останетесь вы без всего, будет у вас конек и ванек.

– Какой конек? Какой ванек?

– Такой. Все ресурсы, всю нефть и лес переведете. Сожжете все, останетесь без самолетов, без машин, будет снова у вас конек да ванек с сохой. Вспомните мои слова.

Он говорил это в конце семидесятых. Меня эти слова тогда как-то всерьез не задели. А теперь думаю: если бы каждый государственный и негосударственный деятель вот так, по-мужицки, смотрел на вещи и болел за свое и за государственное! Может, тогда и не нужна бы нам была никакая перестройка?..

Наш небольшой город – ведомственный. У него нет своих органов в исполкоме, которые занимались бы бытом: все улицы и дороги, тротуары, скверы разделены между промышленными предприятиями. Раньше, когда действовал горком, обычно собирал нас первый или второй секретарь. Все руководители садились в автобус, нас возили по улицам и стыдили за неубранный мусор, за разбитый асфальт, за неухоженный сквер. И мы обещали заниматься. Но делали, по правде говоря, мало. Потому что была сутолока, была масса своих забот.

Сейчас горкома нет, секретарей нет, а улицы чистые, дороги ремонтируются, зелень обрезана. Никто не шумит, не кричит, никто не говорит, что ты только до следующего бюро горкома будешь работать, а дальше… все: «тебе руководителем не быть. Ты даже не можешь справиться с уборкой дорог». Теперь все чисто, нормально. Я сначала удивился этому наблюдению, а потом подумал: а ведь был эффект обратного действия, когда кричали, заставляли, руководили на каждом шагу, хотелось тоже показать свою «самостоятельность», которая выражалась в пусть маленьком, но неподчинении. А сейчас просто дана эта самая самостоятельность, и она сама обязывает следить за собой. С тобой по-человечески обращаются, администрация города видит в тебе партнера по работе, а не меньшего брата, которого можно всегда щелкнуть по носу. Может быть, от этого даже больше дела делается и с большим удовольствием.

Вспомнилась встреча директоров заводов с правительством Гайдара в 1992 году в Тольятти на АвтоВАЗе. Были: Чубайс, Нечаев, Авен, Гайдар. Грамотные, образованные люди. Но после ответов на практические вопросы директоров ясности не прибавилось.

– Эх, ребята, ребята, поставить бы вас начальниками цехов на заводе на годик, и видно было бы, кто как практически работает, кто как осуществляет сказанное на деле. И тогда было бы все с вами ясно, – пробубнил у меня за спиной мой коллега с соседнего завода.

Я сидел и думал: Правительству нужны промышленники, люди с опытом практической работы.

Но вот прошло время, в Правительство пришли Шумейко, Лобов, Сосковец, Черномырдин. Люди, которые были связаны с конкретными производствами. Мы ожили. Показалось, что теперь будет хоть какое-то движение вперед. Но помощи снова не увидели.

И возникает сомнение: а в том ли причина, что в составе Правительства были люди, не прошедшие практической школы, или в чем-то другом? Или все-таки вопрос в самом подходе, в желании проскочить этот период путем шоковой терапии? Наскоком.

И снова – из газет: «А директора предприятий, не научившись хозяйствовать в новых условиях, финансовые наркоманы, смысл жизни которых состоит в жалобах на жизнь и выбивании кредитов».

В прессе установилась прочная традиция: обязательно искать врага. Нашим директорам уже приклеили ярлыки, и не самые лестные. Я давно и совершенно глубоко убежден, что сила, которая сейчас сдерживает конфронтацию и обеспечивает в обществе стабильный климат – это директорский корпус, директора-промышленники, которые занимаются конкретным делом, дают возможность жить и трудиться подавляющему большинству населения России. И только на терпении директоров, большая часть которых уже заработала инсульты, инфаркты, на способности молчать, не огрызаться, не обращать внимания ни на пинки, ни на окрики, ни на такие вот высокомерные, барские газетные заявления, держится наш быт.

Вообще травля директорского корпуса, руководящего звена началась с первых дней перестройки, когда возникла кампания выборности первых руководителей на государственных предприятиях. Это как раз была кампания против того, чтобы был порядок на производстве, кому-то нужно было ввергнуть все в смуту, и эта смута была организована.

Когда учился в Академии в Западной Германии, я, сделав невинный вид, задал профессору Хену вопрос:

– Как вы относитесь к выборности коллективом руководителей государственных предприятий?

Он, не задумываясь, совершенно академическим тоном заявил:

– Господин директор, если вы хотите разваливать предприятие, промышленность, начинайте выбирать руководителя. Более надежного пути для этого нет.

И это – так. В выборной кампании не везде, но в большинстве, рвались к руководству люди, не вполне понимавшие, что такое первый руководитель. О ритме его жизни, о физических и нравственных затратах знают только первые помощники на предприятии да домашние. Рьяные кандидаты этого не ведали. В них бурлило самолюбие.

А на Руси всегда как было? Человек, умеющий работать и любящий работу, как правило, не умеет ораторствовать. Он умеет одно – делать дело.

Я бывал на нескольких выборах. Знал кандидатов. Выходили победителями те, которые умели говорить. В результате во многих случаях к управлению пришли люди, не умеющие работать. Выборность руководителей принесла нашей промышленности значительный урон.

Я проработал директором десять лет. Меня «назначал» еще обком. По контракту нанимало министерство, потом департамент, комитет. На заводе начинал – рабочим, вернее, учеником оператора. Коллектив меня знает давно. И это мне крепко помогает. Для меня завод – это все. Потому и у рабочих не возникало требований переизбрать директора. Мы вместе преодолевали трудности.

Но в целом корпус директоров оказался между молотом и наковальней. В ту первую волну вольной или невольной интервенции против промышленников руководитель оказался снизу подпираемым «таранной некомпетентностью» низов, а сверху приглушенным диктатом министерства. Затем директора крупных предприятий стали уже негосударственными служащими, они возглавили акционерные общества. Акционерное общество – коллективный владелец, не государственный. И государство от них отделилось, отошло.

А потом директоров стали просто-напросто уничтожать. Покатилась волна заказных убийств… И заводчане увидели расклад сил, поняли, кто несет тяжесть обеспечения нормальных условий работы, увидели в своих руководителях защитников жизненных интересов.

Мне удалось попасть к вице-премьеру Олегу Лобову. Нашу затею по строительству современного производства полиэтилена он принял хорошо, благосклонно. Но при всем при том он нам просто пожелал успехов. И все. Я пригласил его на начало строительства, посмотреть площадку, она уже была готова. Забить первые колышки. Он не отказался от приглашения, сказав тогда странно прозвучавшую фразу:

– Хорошо, если только я буду работать в этой же должности.

Все прояснилось, когда он через некоторое время стал секретарем Совета Безопасности.

– Нет, вот ты мне скажи конкретно, как другу… Что мне все-таки делать с ваучером, кто он такой и зачем? А?

Голос звучал за моей спиной в зале ожидания Казанского вокзала в Москве, где я невольно услышал разговор двух собеседников. Очевидно диалог был начат где-то там, еще в пути, а тут уже затихал.

– Ну что ты прицепился? – отмахивается собеседник. – Вот у тебя сколько детей, я забыл?

– Трое, а что?

– Горластые? По ночам кричали?

– Ха, не горластые, а жуть. И не по ночам, а круглые сутки. Особенно младший, Колька.

– А пустышку, ну соску, ты ему давал, чтоб замолчал?

– Да только этой соской и спасался. Суну ему, он и замолчит враз. Ненадолго, но замолчит, а только начнет по новой, я ему опять резинку, так и забавлялись.

– Вот ты и ответил, что такое ваучер.

– Ну и что это?

– Вот та самая соска, – ответил вопрошаемый, и разговор за спиной оборвался.

…С утра ездил по заводу. Побывал во всех основных цехах. Когда-то я очень хотел выкрасить оборудование, находящееся на наружных этажерках, – трубопроводы и эстакады – в нарядные светлые тона. И вот в последние два года мы покрасили все, что необходимо, «серебрянкой». Колонны стоят красивые, как ракетные установки. Завод стал нарядным, преобразился. Люди подтянулись, стали бодрее, веселее. Не стало грязного замазученного оборудования. Я поездил по цехам, посмотрел, и у меня появилось ощущение, что завод, действующий, как часовой механизм, нельзя останавливать. Это преступно.

Было такое чувство, что я готов с кем-то подраться. Только вот не знал, с кем…

Вечером стало известно, что один из основных потребителей нашего фенола – производственное объединение «Оргсинтез» – останавливается на целый месяц: нет возможности оплачивать сырье. Его долг – два миллиарда рублей. Он не единственный потребитель фенола – еще брал соседний завод, который сейчас не работает. Мы оказались перед угрозой остановки еще одного производства. Позвонил генеральному директору «Оргсинтеза», он мой хороший приятель. Поздравил с Новым годом, с Рождеством. Он в сердцах – в ответ:

– Лучше бы этот год не наступал! Лучше бы его не было! Работаем в инфарктном состоянии, вынуждены вырубить ползавода, что будет дальше, неизвестно!

Вот так теперь встречают в России праздники. Хоть никого не поздравляй. Грустно.

Словно подтверждая отказ моего приятеля от новогоднего поздравления, год начался с национальной трагедии. Третьего января под Иркутском произошла авиакатастрофа, в которой погибло сто одиннадцать пассажиров и девять членов экипажа. Оболочка самолета разбросана в радиусе четырехсот метров. Один из горящих обломков упал на расположенную невдалеке ферму, в результате чего пострадала работавшая там женщина и погиб скотник. Среди жертв оказалось одиннадцать иностранных туристов.

Взорвался Ту-154, один из самых надежных авиалайнеров российского производства, причем взорвался через двенадцать минут после взлета с аэродрома в Иркутске. Рейс был на Москву.

Последовательно отказали все три двигателя, гидросистема, затем загорелись двигатели. Возникает вопрос: каким образом вышли из строя сразу все двигатели у самолета, который казался одним из самых современных? Его системы не могли отказать одна за другой сразу все. Насколько хорошо осуществлялось техническое обслуживание этого и других самолетов? Насколько профессионален экипаж?

…Правительство, которое призвано обслуживать общество, нас с вами, в ответе за то, как мы себя чувствуем в нашем затянувшемся перестроечном полете. Оно в ответе за взлет и посадку.

Сейчас многие дают рецепты, как жить обществу, куда идти, с какой скоростью, с кем об руку. Предлагают всякие варианты оздоровления, находящейся в кризисном состоянии экономики нашего бывшего Союза. Вот и консультант всемирно известного банка Джеймс Силберман советует лидерам ведущих иностранных держав пригласить к себе на обучение сто тысяч бизнесменов из стран СНГ. По его мнению, это может привести к расцвету…

Что тут скажешь? Обучать можно. Но трудно верится в то, что обученные «там» бизнесмены смогут работать в нашей ситуации. Ведь они будут пытаться действовать по методам бизнесменов Запада, то есть по таким, для которых у нас нет системы. А значит, в первую очередь заниматься нужно именно этим – созданием системы, обеспечивающей жизнедеятельность налогоплательщиков, чтобы они могли беспрепятственно, не занимаясь политикой, работать, получать результат. Создать такую систему, конечно же, сложно в наш переходный период. Но десантировать к нам сто тысяч бизнесменов… Это легче, но это только еще один эксперимент над Россией. А от экспериментов мы уже устали…

Четвертого числа епископ Истринский Арсений и члены Московского патриархального Совета освятили здание Правительства России на Краснопресненской набережной столицы, рабочие кабинеты российского правительства. Был освящен и новый рабочий кабинет Черномырдина. Обращаясь к премьеру, епископ Арсений сказал:

– Мы молимся, чтобы благодать Божия сопутствовала тому, кто будет здесь трудиться на благо Отечества с целью стабилизации в стране, с целью улучшения жизни россиян.

Виктор Степанович в свою очередь высказал твердую убежденность в том, что Правительство России сделает все, от него зависящее, для улучшения жизни россиян и для процветания нашей страны. Затем передал членам епархиального совета две старинные иконы. Глава Правительства сообщил, что готовится передача Русской Православной Церкви около тысячи древних икон.

Вот так, с Божьей помощью, может, и выберемся на свет.

Рождество Христово. Впервые слышал по радио молитву, с которой когда-то в детстве сельскими пацанами ходили по дворам славить.

Обычно накануне Рождества мы ночевали с друзьями у нас, боясь, как бы не проспать утром. Надо было обязательно одними из первых встать и идти славить, то есть ходить по дворам и петь молитву. Я эту молитву помню. Но никогда не понимал более половины слов. Нам передали слова молитвы наши родители настолько искаженными, что, когда я сегодня слушал ее по радио, то к удивлению своему практически все понял, ибо впервые услышал нормальное произношение тех слов, которые мы пели в далеком детстве.

Наверное, многие сельские ребята вспоминают те годы с теплотой.

Хотя случались и казусы. Помню, как мы оказались в погребе. Наша ватага первой попала к одному из сельских шутников на Рождество. И он, большой выдумщик, взял и посередине сеней распахнул погреб, а сам зашел в комнату. И когда мы входили, то один за другим падали в эту ловушку. Правда, погреб-то был неглубокий, с соломой. Хозяин помог нам выбраться, смеялся, напоил нас чаем. Интересно, очевидно, было за нами наблюдать. Мы пьем чай и ерзаем. Ведь, чем дольше мы сидим, тем меньше обойдем дворов и тем меньше получим подарков. А старик смеется, хихикает. Вокруг нас ходит. И не то, чтобы издевается, но получает от своего скоморошества понятное ему одному удовольствие.

…Так и кажется, что кто-то (не западный ли дядька?) открыл крышку, и мы, шагнув в темноту, оказались в большой общей яме. Теперь вот выкарабкиваемся.

В последнее время взял за привычку в выходные дни, чаще всего в субботу, ходить в одиночку либо с женой на городской рынок. Интересно посмотреть на торгующий народ, интересно знать и цены. Проснулся во мне инстинкт моего деда с бабкой. Я помню, в деревне каждое воскресенье они степенно собирались на базар. В этом было что-то ритуальное. Чинно обходили базарные лавки. Приценивались, торговались сдержанно, уважительно. Приходили домой и весь остаток дня у них был в разговорах о ценах, о встречах. Таков был уклад.

…Я и сегодня ходил на городской рынок. Там один мой старый знакомый хлопнул меня по плечу и спросил:

– Скажи, может быть страна богатой, если мы по десять дней подряд отдыхаем? Ну, Рождество, ладно, это христианский праздник. Но только что отдыхали на Новый год, сейчас опять. Так будет ли страна богатой, если столько выходных подряд?!

Конечно, страна богатой не будет с такими длинными выходными.

Некоторые же промышленные предприятия к выходным добавили еще три дня, которые между календарными, и получилось десять дней. Они взяли эти десять дней не из-за огромного желания отдыхать, а просто такая ситуация на предприятиях. Многие закрываются на целые месяцы и людей распускают в отпуска. Нечем платить заработную плату.

…Почему-то очень много продается на рынке соленых арбузов. А у меня привычка: вот уже лет десять солю в своем погребе арбузы и всю зиму, до марта, у меня – деликатес. Мне было интересно узнать, сколько стоят соленые арбузы. Подхожу к одному торговцу, смотрю: арбузы, как мои. Спрашиваю: сколько стоят. А сам все гляжу не на продавца, а на арбузы. Когда же взглянул на хозяина арбузов, был удивлен. Торговцем оказался водитель моего главного инженера. Но не это удивительно. Удивительно то, что он совершенно не мог вымолвить слова, увидев меня. Я к нему обращаюсь, а он ничего не может сказать:

– Я не знаю. Это не мои арбузы. Это тещины арбузы, я не знаю, сколько стоят.

– А теща где?

– Не знаю.

Человек явно растерялся, ему неудобно, что он торгует?..

Я так и не смог у него узнать цену соленых арбузов. Поспешил уйти, чтобы человек не мучился. После в другом ряду узнал: две с половиной тысячи рублей за килограмм.

Вспомнились базары моего детства. Не могу я себя представить торгующим. Моя бабка была в этой части большой изобретательницей. Она частенько ездила в Куйбышев: то яички продавала, то сало. Тогда у колхозников совершенно не было денег. В степных селах ни грибов, ни ягод. Мы жили в лесу. Бабка сушила смородину, черемуху и возила в соседние села продавать. Иногда брала с собой меня. Мне это казалось забавным.

Но я никогда не мог встать с бабкой рядом, чтобы помогать ей в торговле. Некоторые мои одноклассники на рынке помогали родителям. Я же так и не смог переломить в себе застенчивости. Очевидно, и в Викторе, шофере главного инженера, тоже нечто такое было заложено, и оно сохранилось до солидного возраста.

…Первый раз я приехал в город из села, когда мне было лет двенадцать. Бабка тогда приехала торговать яичками на Троицкий рынок. Меня многое поразило: и обилие всего, и многолюдье.

Продавались моторные лодки. Это было для меня верхом восторга. У нас были свои весельные плоскодонки на Самарке. Но здесь были красавицы: деревянные, большие, с высоким килем, изящные.

Я ходил по рынку и смотрел торговые ряды. На голове у меня была совершенно замечательная фуражка, сшитая сельским дядей Васей-шапочником. Он жил через один дом от нас и всю жизнь шил шапки и кепки из разного материала: мерлушки, сукна, хрома. Это был зажиточный человек. Я говорю так уверенно только потому, что когда моей маме надо было подзанять денег, а это бывало часто, то она всегда обращалась к тете Маше, жене дяди Васи-шапочника. Так вот, этот дядя Вася сшил мне фуражку из шкурок суслика. Если мех суслика хорошо просушен, то он очень красивый, мягкий. Причем сшил кепку большую, с огромным козырьком. И вот эту красоту у меня украли. Я зазевался, отвлекся и у меня ее с головы просто сняли. Обидно было до слез. И не столько было жалко фуражки, сколько досадно за свое ротозейство. Я даже не почувствовал, как ее сорвали. Надо было это не только бабке объяснить, но и на селе, ведь об этом все будут знать. Мне очень обидно было прослыть ротозеем и недотепой.