Золотой скарабей

Португальский грех и русская расплата

Однако… Ведь у книги этой есть и пояснение: герои ее – друзья-приятели, живописцы, поднявшиеся из народа. Их двое. И пора уделить место жизни будущего друга Андрея Воронихина – Михаила. Для этого следует вернуться лет на десять назад, к окончанию Семилетней войны. Там воевал молодой генерал Александр Ильич Бибиков, а под его началом служил поручик Николай Спешнев.

Елизавете Петровне, русской императрице, царствовавшей безмятежно девятнадцать лет, в конце жизни пришлось-таки ввязаться в войну. Ее Россия вступила в союз с любимой Францией; к ним присоединились Австрия, Испания – и пошли против упорной Пруссии, мужественной Англии и примостившейся на краю полуострова Португалии.

Целых семь лет бросало русских солдат по прусским и шведским лесам, по горным кряжам Швейцарии и Португалии, по морским водам. Царица помрачнела и скончалась, так и не дождавшись конца войны.

А бравый поручик Спешнев шагал иноземными путями-дорогами. Участник Кунерсдорфского сражения, принесшего русским крупную победу, счастливчик! – он без единой раны, в том же бравом виде явился на другом фронте, португальском. Но как только обнаруживалась в боях пауза, он надраивал ботфорты, менял рубашку и отправлялся в местный трактир, то бишь таверну. В таверне «Желтый лев» в Португалии повстречалась ему миловидная девушка, весьма живая и сообразительная. Черные глаза ее то сверкали безудержным весельем, то наполнялись мрачной тоской, и было в ней что-то колдовское. Так что поручик, даже находясь под огнем, всегда чувствовал ее рядом. Смуглая донельзя, она имела талию, подобную тонкой осинке. И в один из заходов в таверну поручик своей медвежеватой ухваткой покорил быструю, как ящерка, смуглянку. В итоге во чреве ее образовалась некая таинственная смесь португальского огня с русской беспечностью.

Поручик был так очарован смуглянкой, что из головы его, как мотыльки, выпорхнули жена, ожидавшая его в сельской тиши близ Торжка, и тем более – богатый и властный тесть. Жили они с женой немало, лет семь, но детей Бог не давал. А тут смуглянка лепечет по-своему и что-то показывает – то на арбуз, то на себя: мол, скоро таким же круглым будет ее живот.

В тот год кончилась война, и настала пора поручику возвращаться домой. Что делать, как быть? Недолго думая, позвал он с собой смуглянку – мол, люблю и поедем вместе в Россию. Забросила она за спину мешок – и в кибитку. А морщинистая, как горный кряж, старуха, ее бабка, выбежала из домишка и долго что-то кричала, потрясая в воздухе кулаками, проклиная и девицу, и соблазнителя ее.

Но разве не прав был поручик Спешнев? У самого детей нет, жена не сподобилась, – неужто не примет она младенца, а заодно не простит и его? Всю дорогу сидела смуглянка на заднем сиденье и молчала. Ноги покрыты шкурой, на голове повязан красный платок, и сверкает глазами – драгоценными каменьями, а закроет их – видны только темные впадины да нахмуренные брови.

Чем ближе к Торжку, тем меньше погонял лошадей Николай Спешнев, и лицо его скучнело. Вспомнил сердитого тестя, жену – и страх подкрался к сердцу.

Кони встали в конце аллеи, возле усадебного дома. Он вышел из кибитки – Авдотья Павловна сбежала с террасы, всей своей дородной мощью навалилась на него, и некрупное, худощавое тело его скрылось среди пышных юбок и рукавов. Но тут пришла и минута расплаты: жена увидела, как из кибитки вылезла брюхатая, черномазая незнакомка на тонких ножках…

– Это чё это? – остолбенела супруга.

Николаю Петровичу, забывшему про храбрые победы, пришлось путано и косноязычно объяснять: мол, не бросать же с дитем девчонку? А супруга между тем, приставив ко лбу руку, похожую на солдатскую лепешку, рассматривала полонянку. Сама при этом каменела, и, казалось, еще немного – окаменеют и чернявая, и напроказивший муженек.

Однако… Никто не окаменел от взгляда горгоны. Напротив, она вдруг подобрела. Отвела беглянке флигелек за садом, дала девку дворовую, и с того дня – будто ничего в доме не случилось. Смилостивилась грозная супруга. Но мужу туда ходить – ни-ни – запретила. Николай Петрович, даром что храбрец на войне, притих – лишь бы дитя спокойно родилось. Супруга молчала, и он, герой Кунерсдорфа, помалкивал.

Надо сказать, что в том, полном приключений и забав XVIII веке подобные истории были не такой уж редкостью – жены смирялись и даже принимали родившихся на стороне младенцев в свои семьи.

Спустя месяца два донесся до усадьбы отчаянный младенческий крик: старуха-повитуха приняла на руки большеголового, черномазого мальчика, и стал он жить в тишине флигелька, набирать вес. Смуглянка кормила его грудью и совсем исхудала. Николай Петрович смотрел на нее с печалью, издали, и сердце его щемило. Однажды (супруги в саду не было) открыл дверь флигеля – черные маслины глаз блестели из угла – и подошел к колыбели. Там лежал синеглазый толстощекий младенец, молча, с любопытством глядевший на гостя. На груди его перекатывалась ладанка. «Откуда?» – спросил он незадачливую свою возлюбленную. Та, отведя в сторону глаза, что-то пробормотала про бабку, кожаный ремешок и старинную заколдованную ладанку… «Прости меня», – попросил он. Она ответила: «Хвораю я» – и отвернулась.

Между тем жаждавшая иметь детей Авдотья Павловна – чего только ни сделается, ежели человек очень пожелает? – забеременела. На глазах пухла она, пока не разобрались, что неспроста. И было как раз то время, когда смуглая полонянка стала кашлять, тосковать и худеть. Потом у нее горлом пошла кровь…

Отставной поручик крадучись ходил на ее могилку и так же – во флигелек к младенцу. А возвращаясь, с недоумением глядел на жену, которая день ото дня округлялась. А там и родила. И тоже мальчика. Тут слетелись кормилицы и няньки, и зашумел, заскворчал помещичий дом. Отставной поручик, конечно, тоже радовался новорожденному.

А Авдотья Павловна между тем задумала черное дело. Зима в тот год будто нарочно вступила с ней в заговор против сиротки: флигель промораживало, продувало – и годовалый малыш, которому мать дала имя Мигель, а отец – Михаил, стал болеть.

«Не расти моему родному дитяти с чертенком иноземным! – поклялась Авдотья Павловна. – Надумает еще супруг и в завещании упомянет его». И вот однажды, когда муженек был в отлучке, а чертенок опять кашлял, приказала она девке Палашке увезти младенца в Москву да и подбросить его там возле какого-нибудь богатого дома.

– Сказывают, живет там чудак один, барин Демидов, дом строит для таких-то… подкидышей да незаконных. Поняла?

Та все поняла – и дело было сделано. А супругу объявили, что заболел младенец горлом и похоронен рядом с матерью. Николай Петрович поплакал втайне и… отправился на новую войну.

…На чем въезжают в жизнь, в историю самые удачливые люди? На тройке легкокрылых коней, один из которых – жизненная сила, другой – историческое благоприятствование, а третий – могучие крылья за спиной. Люди эти не очень грамотны и не брезгают никакими приемами. Зато потомки их пересаживаются на других коней. И снова тройка птицей летит по просторам. Тут один из коней – беспутная трата денег, другой – милосердие, служение Богу, а третий – чудачества и прихоти от великого богатства. Ну и образованность витает…

Так было в том веке с уральскими Демидовыми. Прокопий Акинфович, которому уже близилось к шестидесяти, был не только образован, не только объехал европейские страны, но имел и сугубый интерес к наукам. Каким? Естественным. Развел сады в Москве, и росли там невиданные цветы и деревья, вызревали даже ананасы и виноград. Особенное пристрастие имел он к травам лекарственным, даже издавал «Травники». А еще пустил капиталы, нажитые отцом и дядьями, уральскими заправилами, на собственные причуды, которым не было конца. Это он заложил над Москвой-рекой Нескучный сад, и было в нем пять террас, восемь оранжерей, множество кустов и деревьев, а в уединенных уголках играли невидимые эоловы арфы.

Екатерина II не без презрительной мины как-то сказала, что, мол, москвичи так любят свой город, что думают, будто нигде, кроме Москвы, и не живут люди. И к городу этому, кичившемуся знатностью, императрица обратила свои взоры: Петербург, мол, давно распланирован, а Москва растет сама по себе, без всякого порядка, как трава под ногами. Занялись по ее указанию архитекторы проектами Большого Кремлевского дворца, Университета, Царицынского дворца…

Кто-то написал докладную бумагу о том, что по Москве вольно бегают беспризорные дети, брошенные нерадивыми родительницами. И тут же был создан проект Воспитательного дома, да таких гигантских размеров, что он бы всю ширину Москвы-реки занял.

Заманчивый был проект – одним махом всех убивахом! В здании разместились учебные комнаты, спальные, столовые, мастерские. И надпись снаружи: «Для благородного и мещанского юношества, для приносимых детей Дома и Госпиталя, для бедных родительниц в столичном городе Москве». Воспитанники должны были в том доме становиться башмачниками, красильщиками, перчаточниками, огородниками, садоводами, ткачами, граверами. И притом – оставаться «вечно вольными людьми».

Только вот беда: проект Воспитательного дома был столь грандиозен, что у казны не хватило денег на строительство, – и дело застопорилось. Но императрица издала новый указ (не без влияния, кажется, Руссо): чтобы богатые жертвовали деньги на сие благородное дело.

Тут-то и показал свои великие возможности Прокопий Акинфович Демидов. Жертвователей и меценатов в течение долгих лет было немало, но первый – Демидов, который сразу выложил двести тысяч ассигнациями, написав императрице, что желает «иметь о несчастных попечение и начатое в Москве каменное строение достроить своим иждивением».

Екатерина задумала еще и спрямить улицы в Москве, сделать кольцо бульваров и осуществить целую серию других градостроительных работ. Золотой век московского дворянства! В городе сохранился еще усадебный стиль, а Матвей Казаков и Василий Баженов ставили здания так, чтобы придать им «наивеликолепнейший вид». Так же величественно поднялся на берегу реки Москвы Воспитательный дом.

Сюда-то, в этот дом, после многих мытарств по гостиницам с актеришками и иными непутевыми людьми и попал наш подкидыш по имени Мигель, или Михаил. На бумаге при нем было начертано: «Михаил, Богом данный». И фамилию ему определили – Богданов.

Когда-то царь Петр I издал указ, чтобы незаконных детей определять к учению, рисованию, резьбе по дереву и камню. Предметы эти были и в московском Воспитательном доме. Одевали воспитанников в серые платья, кормили как придется, а учили «передовыми» способами: линейкой по спине, розгами по мягкому месту и коленками в угол – на горох.

Каждое утро собирали учеников и читали гласно и внятно отрывок из Евангелия, по одним дням – из «Апостола», а по средам и субботам – из катехизиса. Задумано было недурно, только ученики почему-то от тех чтений впадали в сон да в меланхолию. Что уж говорить о Михаиле, душа которого наполовину была португальской?

Мишка-Мигель сидел на уроках неспокойно, егозил, успевал давать соседу подзатыльник, а глаза свои – синие камушки – не спускал с учителей, будто со всем вниманием слушает. На переменах был подвижен и ловок, словно чертенок. И изобретателен в полной мере – по весне кораблики выделывал, пускал по ручьям на зависть ребятам, в прочее иное время брал что ни попадет в руки (гусиное перо, мел, палочку) и рисовал разные фигуры – на снегу, на песке, на доске. Однажды нарисовал учителя-чертежника, опускающего длань на голый зад воспитанника, учитель узнал себя и еле остроганной палкой раз десять огрел сорванца, так что потом ему полвечера вытаскивали занозы.

Часто забегал Миша в комнату, где в углу голубел-синел глобус, вертелся возле него и мечтал о том, чтобы побывать в неведомых краях.

На уроке словесности читали Ломоносова, запоминали «Письма о пользе науки», а также стихи:

 
             …Фортуну обижаем,
              Как власть ее советам причисляем:
              Что счастьем сделалось, что случай учинил,
              Величеству своих приписываем сил.
 

Что это стихи – Миша не понял, но в словах чудилось что-то похожее на глобус. Фортуна, судьба, высшая воля – разве не они определяют жизнь? И екало в груди: не может судьба летать на крыльях по небу и не заметить его, Мишатку безродного, одинокого! Только не догадывался он, что судьба есть дама весьма капризная, которая является лишь по своей прихоти.

И все же она явилась! Явилась на страстный его зов. Не в виде ангела с крыльями, а в виде громадного, как каланча, мужика в халате. То был Демидов Прокопий Акинфович. Он приехал в Воспитательный дом в бархатном халате, в сафьяновых сапогах, и всякий, взглянув на него, понимал, что такой важный животина может принадлежать лишь начальственной особе. Выражение лица его было любопытствующее и насмешливое, а на лбу две кочки болотные – кустики широко разбежавшихся бровей.

Смотритель Воспитательного дома расшаркался, но важный великан сразу осадил его:

– Скажи-ка лучше, кто тут у тебя… имеется посметливее… Паренька надо, у которого мысли в голове скоро бегают.

Привели к Демидову Михаила.

– Экой ты чумазый, чертенок! А ну, покажи, что умеешь.

Мишка кувырком перевернулся, на руках походил, на листе бумаги корабль изобразил…

– А теперь замри… на одной ноге. Сколько можешь простоять?

Замерев на одной ноге, паренек считал про себя: раз, два, три, четыре… До сорока досчитал.

– Молодец! – заметил барин. – Учить – ум точить. По праздникам и воскресным дням будешь у меня жить.

Так Мишка оказался в доме Демидова. Чувство удивления, любопытство, которыми он был наделен в немалой степени, в доме том получили великую пищу. Как не удивиться зеленой комнате, в которой ветви плакучих берез покрывают белые стены? Как не дивиться стеклянному потолку в зале и пышным веерам, торчащим во все стороны, – оказалось, сие есть пальмы. А цветы, пылающие алым, синим, розовым, свисавшие с многоэтажных полок! Горшки с южными цветками возле стеклянных загородок, отделявших горящие камины!..

А сколько от слуг да лакеев наслушался он разговоров про барина! Впрочем, время-то было веселое, и где правда о богаче, въехавшем в историю на трех конях, и где вымысел или стократ увеличенная молва, – сказать трудно. Только слухи о проделках Демидова носились самые фантастические.

И не то важно, что дом его внутри изобиловал золотом и серебром, самородными камнями уральскими и таинственными камнями из далеких стран; не то дорого, что мебель из черного и розового дерева с тончайшей резьбой; не то, что полы устланы медвежьими и тигровыми шкурами, а с потолков свешиваются клетки с редкими птицами и по комнатам гуляют обезьяны. И не то даже, что из серебряных фонтанов вином бьет. Главнейшее, чем славился Демидов, – это его причуды, вызывавшие у челяди оторопь, а у графов и князей – слезные обиды и жалобы самой императрице.

Фрейлина Румянцева, как-то оказавшись в Москве, возымела надобность в пяти тысячах рублей. Не любивший сановных лиц Демидов насладился ее униженной просьбой, а потом велел написать расписку чрезвычайного содержания: мол, ежели через месяц она не отдаст деньги, то пусть все считают ее распутной женщиной. И что же? Гордая аристократка, как на грех, не смогла в срок вернуть деньги, а Прокопий Акинфович, будучи в Дворянском собрании и окружив себя молодежью, прочитал злополучную расписку.

В бытность в Москве австрийского императора Иосифа II было устроено парадное гулянье, все пришли в нарядных одеждах, а Демидов, притворясь больным, явился в простой шинели, с суковатой палкой в руке.

Никто не мог отплатить Демидову тем же или унизить вельможу (о, эти вельможи XVIII века, более никогда уже не являвшиеся на Руси!). Оттого что сила его была не просто в деньгах, а в деньгах огромных! На собственный счет он учредил Коммерческое училище, помогал Университету, а всего на разные богоугодные и общественные нужды пожертвовал более полутора миллионов рублей. Не жалел денег и на свои прихоти.

Миша видел в доме множество каких-то людей, приживалок, нищих, знакомых и незнакомых, похоже, что хозяин не знал их, не желал и замечать. Но лакеи – что за диво? Шуты какие-то. В красных ливреях, на носу очки, а на ногах… на одной ноге лапоть да онуча, на другой – туфля французская.

– Чего ты так вырядился? – спросил Миша одного.

– Барин велели.

– А зачем?

– Не «зачем», а «пуркуа» – так велено нам говорить. Заставляет учить по-хранцузски… Лучше б гумно чистить, чем это…

Потом Миша обратил внимание на очки:

– А это что, никак, худо глаза твои видят? Очки-то зачем нацепил?

– Это? – Лакей снял с одного уха дужку, очки заболтались возле шеи. – А леший его знает… барин велел. – И лакей, вжав голову в плечи, тоненько захохотал. – Тебя тоже станет учить.

Учить? Грамоте Миша уже умел. Французский язык? Вот было бы неплохо!

И в самом деле, к нему приставили «мусью». Вскоре, встречаясь с барином, Миша уже резво вскрикивал: «Бонжур, мусье!» – и замирал на носках.

– Грамоте умеешь? Умеешь. Рисовать будешь. А почерк у тебя чистый? Вот что: нынче напишешь бумагу, крупно, четкими буквами.

– Какую?

– А вот такую! Дочь моя, одна… прочих-то я выдал замуж за дельных людей, заводчиков, а эта… хочет дворянина. Так ты напиши: не желает ли кто из дворян взять мою дочь в жены. Понял?

Мишка еле сдержал смех, думал, барин шутит. Однако в тот же день ему был выдан текст, бумага хорошая, и к утру велено красиво написать.

– Молодец, Мишка! Знатно буквы рисуешь… Будет тебе учитель и по рисованию, только не у нас…

Барин доводил свои затеи до конца. Та бумага была повешена на ворота дома… В тот же день какой-то дворянин прочел оригинальное объявление, явился к хозяину и… был обвенчан с его дочерью. Жила она с ним если не вполне счастливо, то по мечте своей, а не есть ли это лучшее применение жизненных сил?

Прокопий Акинфович не подозревал, что, ублажая все свои желания, даже дикие, он сокращает себе жизнь. Так же, как и тогда, когда устраивает обильные раблезианские пиры, застолья. Впрочем, некоторые говаривали, что любимой пищей барина были обыкновенные капустные котлеты… Только не сохранилось про то никаких документов. Это лишь музейщики да архивисты стремятся всему найти документальное свидетельство, а предки наши передавали вести легко, из уст в уста.

В нескучном саду

Демидов задумал в очередной раз удивить московский люд. Во-первых, вывесил объявление, что во дворце его состоится Петровская ассамблея (как не почтить еще раз великого Петра?!). Во-вторых, в Нескучном саду решил он устроить большое гулянье, особенное, бесплатное, с музыкой, затеями и представлениями.

И московиты уже читали листы, на которых в подробностях значилось, что такое есть Петровская ассамблея. Пальцами водили по бумаге и вслух (для прочих неграмотных) медленно и важно зачитывали слова:

«О достоинстве гостевом, на ассамблее быть имеющем:

1. Перед появлением надлежит быти:

– мыту старательно, без пропусков оных мест;

– бриту старательно, дабы нежностям дамским щетиною мерзкой урону не нанести;

– голодну наполовину;

– пьяну самую малость, ежели меры не знаешь – на природу положись.

2. В гости придя, с расположением дома ознакомься заранее на легкую голову, особливо отметь расположение клозетов и сведения в ту часть разума отложи, коя винищу менее остальных подвластна.

3. Яства потребляй умеренно.

Зелья же пить вволю, покуда ноги держат, буде откажут – пить сидя; лежачему не подносить, дабы не захлебнулся, хотя бы и просил. Захлебнувшемуся же слава, ибо смерть сия на Руси издревле почетна.

4. Упитых складывать бережно, дабы не повредить и не мешали бы танцам. Складывать отдельно, пол соблюдать, иначе при пробуждении конфуза не оберешься.

5. Будучи без жены, а то не дай Бог холостым, на прелести дамские взирай не с открытой жадностью, но исподтишка – они и это примечают, не сомневайся. Руками действуй, сильно остерегаясь и только явный знак получив, что оное соизволяется, иначе конфузу на лице будешь носить долго.

6. Без пения нет веселья на Руси, но оное начинают по знаку хозяйскому. В раж не входить, соседа слушать – ревя в одиночку, уподобляешься ослице Валаамовой, музыкальностью и сладкоголосием же, напротив, снискаешь многие похвалы гостей.

7. Помни, сердце дамское на музыку податливое.

Государь всея Москвы П. Демидов».

Мужики качали головами, веря и не веря написанному.

А потом открылись ворота сада со всеми его чудесами. Не раз после гуляний этот ухоженный, обласканный сад превращался в заброшенную землю, с мусором и поломанными диковинными кустами. На сей раз Демидов задумал проучить наглецов и невежд. Призвал к себе Мишку, которому к тому времени уже стукнуло тринадцать лет.

– Отрок! – торжественно проговорил. – Нынче будем исправлять человеческие нравы… Пришло время использовать твое умение недвижно стоять на одной ноге. Будешь ты… купидоном!.. Дам тебе лук и стрелы. А для полного сходства выкрашу тебя бронзовой краской… ну, конечно, не всего, задницу обвяжем красным кумачом, а на спине – вроде как плащ повесим… Смекаешь, о чем речь?

Миша покачал головой, не зная, чего ждать от вельможного господина, – да и догадаешься разве?

– Не микитишь? Объясняю: будет у меня в саду большое гулянье. А ты, как увидишь, кто цветы рвет или мусор бросает, – так пускай стрелу.

– Да ведь стрела больно бьет…

– Небось! Стрелы те не острые. Всё. Иди к красильщику завтрашний день, он тебя покрасит – и укажет место.

Июньский день отгорел, небо развернуло розовые, жемчужные, лиловые крылья заката, и Нескучный сад заполнили москвичи, любопытные до чудачеств Демидова. Из-за деревьев разносилась мелодичная музыка: за кустами скрывались крепостные со скрипочками и флейтами.

Благоухало лето в самой яркой поре. Пестрели невиданные цветы. Большие кусты купены с похожими на ландыши крупными соцветиями соседствовали с каприфолями, из каждого их листа поднимался белый цветок. Ярко пылали золотом солнечники, а за ними – лихнисы, или горицвет. Причудливо извивающиеся дорожки, окруженные цветами, уводили в глубину сада. Можно было видеть лилии, которые распускаются только на закате. А какие ароматы витали в воздухе!

Мало того: то тут, то там возникали странные человеческие фигуры. Глядишь, вдали барышня или мужик, подходишь – фанерная фигура, да так ловко раскрашенная, как настоящая! – а на самом деле «обманка».

В одном из укромных уголков, окруженных цветущей сиренью, на каменном постаменте стоял обнаженный мальчик – истинный купидон. На боку колчан со стрелами, а в руках лук, бронзовое тело под плащиком в полной неподвижности.

Прошло полчаса, час – нога, на которой стоял Миша, онемела, и он незаметно переменил ноги. Тут появился подвыпивший мужик, нехорошо выругался, развалился на земле, подмяв под себя японские маки, которыми так дорожил Демидов. Что делать? Стрелять? А вдруг ранит? Миша нацелился и выпустил стрелу так, чтобы она воткнулась в землю рядом с незадачливым гулякой.

Тот обернулся, протер глаза, огляделся кругом. Встал и подошел к «купидону». Миша замер. Кажется, даже глаза его окаменели: а вот как раскроется всё, да и надает ему тумаков мужик. К счастью, тут явилось спасение, спасение в виде белой мраморной скульптуры, изображающей то ли Марса, то ли Юпитера. То был вымазанный мелом лакей Пронька. Он наклонился, взял ком земли и припустил в подвыпившего гуляку, да еще гаркнул. Мужик сел, осоловело замотал головой. Еще раз оглядел пустую дорожку, да так, на четвереньках, и бросился бежать!

Демидов всем «скульптурам» беломраморным и «купидонам» на другой день поднес по серебряному рублю.

Однако Мишка-купидон сильно захворал после. Оттого ли, что голый столько часов стоял на камне, оттого ли, что краска, покрывавшая тело, дышать не давала. Весь горячий, провалялся он чуть ли не месяц. Барин навещал больного, звал докторов, настой трав целебных из собственных рук пить давал. И жалел о придумке своей, даже каялся в церкви Ризоположения.

Зато, после того как выздоровел отрок, ему еще более барской любви стало перепадать. Еще бы! Никто не умел так ловко вытачивать из деревяшки кораблики, никто картинки лучше не срисовывал, да и умом остер и языком ловок любимец.

К пятнадцати годам у Михаила появились господские манеры: ручки дочерям хозяйским научился целовать, наклоняя при этом голову и бормоча по-французски комплименты. А выглядел старше своих лет.

Как-то на Пасху хозяин опять решил удивить гостей. Из Торжка должен был приехать знатный и умный человек – Николай Александрович Львов – брать архитектурный заказ. Доставлены были устрицы из Парижа, приготовлено мороженое, стол ломился от гусей с яблоками и прочих яств. Гости прогуливались среди роскошных картин, скульптур, под пальмами в зимнем саду. Театр показали – не хуже шереметевского, некая девица стрекозой проскакала по сцене, как бы не касаясь пола.

Лакеи в красных ливреях, подпоясанные веревками, разносили угощения.

– Ну-ка, Васька, поговори с гостями… как умеешь.

Курносый детина зажмуривался:

– Бонжур, мадамы и мусье… Кушайте… Ан, до, труа… аревуар, – выпаливал тот и удалялся.

– Николай Александрович, дорогой гость! – хозяина занимал Львов (был он мелкопоместный дворянин, каких Демидов уважал). – Для тебя я нарочно выписал рожочников. Разве такое в Петербургах увидишь-услышишь? Ты человек культурный, любитель народной музыки, сколько песен, сказывают, уже собрал…

– Собрал, собрал, Прокопий Акинфович, потому что люблю наши простонародные песни… А… хотел я спросить: отчего это так странно одеты лакеи у вашего сиятельства?

– Какое я тебе сиятельство? – недовольно пробурчал барин. – А ежели тебя сие интересует, то могу сказать: оттого мои лакеи таковы, что образ их – это как бы… наша Россия в нынешние времена. Мы все наполовину – русские мужики, а на вторую половину – французы али немцы. Что? Хорошо я удумал? – И он захохотал так, что стены задрожали.

– Однако каковы рожочники? – напомнил Львов.

Демидов хлопнул в ладоши, и из двери вышло не менее десяти мужиков. У каждого в руках рог или рожок, и каждый рог издавал лишь один звук определенной высоты. Львов поразился нежному, мелодичному звучанию. Даже встал, чтобы лучше всех видеть, и на лице его был такой восторг, что стоявший неподалеку Мишка засмотрелся: столь выразительных, искрящихся и умных глаз он еще не видал.

– Браво! Браво! Прокопий Акинфович, ай да молодцы!

– В Петербурге разве такое услышите? – вел свое Демидов. – Петербург – там все пиликают на скрипочках да на этих… как их, виолончелях. А у нас на Москве – все наособинку! У нас сад – так конца ему нет, не то что ваш Летний, насквозь просвечивает, мраморов-то боле, чем людей… Что это за гулянье? Москва – вроде как тайга… али океан… будто не один город, а много. А столица ваша? Фуй! Одна Нева только и хороша.

Прокопий Акинфович прав был: что за город Петербург в сравнении с Москвой? Вытянулся по ранжиру, улицы под нумерами, ни тупиков, ни садов, в которых заблудиться можно. А нравы? В Москве каждый вельможа себе господин, граф-государь (вдали-то от императорского двора). Важно ему не только порядок наблюдать, но и удивить гостя; своих подданных, крепостных и дворовых поразить – тоже радость. Ему надо, чтобы любили его, за это он на любой кураж, на самый дорогой подарок готов пойти. Иной вельможа ни за что не отдаст и за великие деньги крепостного своего, зато подойди к нему в удачный час, подари бочонок устриц – и получай вольную. Оттого-то граф Алексей Орлов жаловался государыне Екатерине: «Москва и так была сброд самодовольных людей, но по крайней мере род некоторого порядка сохраняла, а теперь все вышло из своего положения».

Вот и Демидов «выходил из своего положения».

Вдруг, осененный некой мыслью, он поманил к себе Михаила, схватил его за голову и велел пасть на колени перед Львовым.

– Что вы, что вы! – досадливо повел плечом Львов.

– Становись! И расти до этого человека. Николай Александрович, батюшка, поучи моего Мишку! Он парень ловкий, сообразительный… А главное – страсть как рисовать любит! Ему бы там, в Петербурге, преподать несколько уроков… К Левицкому сводить. Пусть поучится… Как, Мишка, хочешь в Петербург?

Парень вытаращил глаза – как не хотеть?! Он уже смекнул, что Львов этот – человек особенный.

– Благодарю! – выпалил. – Поеду! Поглядеть на столицу – мечтание мое.

– А какая еще у тебя мечта? – склонив голову, мягко спросил Львов.

– Рисовать! Глядеть! Путешествовать!

– Вот и славно, – улыбнулся гость. – Нынче я в Торжок еду, а через месяц-два буду в столице. Приезжай. Найдешь меня в доме либо Бакунина, либо Соймонова…

Месяца через два, провожая Михаила, Демидов уединился с ним в углу и напутствовал его совсем в другом деле:

– Посылаю я тебя не просто так… Условие есть: поучишься – напиши портрет одного человека. Он из царского двора… Зовут – Никита Иванович Панин, важный человек у императрицы. Так вот, надобен мне его портрет, и всенепременно. Дам тебе немного деньжат, поживешь там – и обратно. Понял?.. Но и ты гроши копи, из них рубли вырастают. Знаешь пословицу: «Деньги и мыши исчезают незаметно»?