Не суди по оперению

8

В конце концов они сошлись на «Радио Ностальжи». Достаточно бодрое для Максин и вполне спокойное для Алекса. Достаточно современное для нее и вполне винтажное для него.

Мягкий голос Ареты Франклин наполнял салон теплыми вайбами. Звуки ударных разносились по всему «Твинго» из слабеньких динамиков дешевой радиосистемы.

R.E.S.P.E.C.T, взывала Арета Франклин. Максин покачивала головой в такт музыке и видела себя вновь молодой, гораздо более молодой, пританцовывающей под эту же самую мелодию в тот момент, когда она готовила ужин для мужа. Он подходил к ней, обнимал за талию, и они танцевали вдвоем. Он кружил ее, и ей казалось, что они одни на всем белом свете и что счастливее быть невозможно. И она не ошибалась. Они были такими красивыми, сильными, полными жизни и надежд, что она вдруг почувствовала, как все сжалось у нее внутри, да так сильно, что ей стало больно.

Максин решила, что лучше будет смотреть на Алекса. Она ожидала увидеть то наполовину сосредоточенное, наполовину обреченное (будто завтра конец света) выражение, которое обычно присутствовало на его лице, однако, к немалому удивлению, обнаружила, что оно преобразилось. Лицо у него сияло! А рот открывался и закрывался с некоторой закономерностью, которую она не сразу, но все же соотнесла со словами песни. Его руки слегка похлопывали руль, а голова, прежде неподвижная, будто ее посадили на кол, а не на шею, стала поворотливее и мягко покачивалась влево и вправо. Максин остолбенела от такой перемены.

– Ты знаешь все слова?

Макс моментально напрягся, перестал качать головой и постукивать руками.

– Э-э-э… мне нравится эта песня.

У него был вид застигнутого врасплох хулигана.

– До того, что ты знаешь все слова. А ведь ты еще не родился, когда она появилась.

– И что?

– Разве тебе не пристало скорее слушать Давида Гетта^[11] или Джастина Тимеберлейка?

– Предпочитаю Отиса Рединга и Фрэнка Синатру.

– Ну и устаревшие у тебя предпочтения! Вы с Джеки Потье точно бы закорешились.

– Кто этот Джеки Потье?

– Мой бывший сосед по комнате в доме престарелых. Покойный.

– Сожалею.

– Да не стоит. Знаешь, в моем возрасте мертвых знакомых уже гораздо больше, чем живых.

Она пожала плечами:

– Это закон жизни. Ты бы еще сошелся с Жозефиной Ламот, шикарная девчонка, эта Жозефина. Ах, да, забыла – она ведь тоже скончалась.

– Ну, что ж, я счастлив узнать, что мог бы поладить со столькими покинувшими нас людьми.

– Я даже думаю, что с твоими музыкальными предпочтениями ты бы мог стать весьма популярным в доме престарелых.

И Максин одарила его лукавой улыбкой, от которой морщины вокруг ее глаз легли еще глубже, подчеркивая при этом их лазурную синеву.

– Послушай, я думала, что помру со скуки в этой поездке с Александрой, которая не моет голову, и только и будет со мной говорить, что о пыльных книгах…

– Александра?.. Если вы вдруг не заметили – я мужского пола.

– Спасибо, заметила. Но почему бы не написать в твоем профиле, что ты любишь музыку?

– Я не решился сказать, что слушаю старый американский соул – боялся спугнуть потенциальных пассажиров.

– Неужели ты всерьез думаешь, что твой профиль вызывал желание ехать с тобой? Ты единственный ехал в Брюссель, только поэтому я тебя и выбрала. Что за нелепая идея писать, что ты любишь путешествовать, читать и бог знает какую еще ерунду?

– Еще люблю ходить в музей. Я полагал, что так у меня больше шансов найти кого-то поспокойнее.

– Тебе это удалось! На твое счастье тебе попалась я. Именно из-за этого описания и из-за имени я и подумала, что ты – девушка.

– П-ф-ф…

– Извини, но музеями и книгами парни, как правило, не увлекаются.

– Значит, поскольку я парень, то должен быть неграмотным невеждой? Великолепное клише! Тогда и вы не говорите мне, что на самом деле любите механику, виски и Тур де Франс, потому что я тоже, представьте себе, ожидал увидеть представителя другого пола. Я думал, вы – мужчина: Макс.

– Так меня зовут друзья.

В ее голосе слышалось больше оправдания, чем ей того хотелось бы. Но она продолжила уже более спокойно:

– Ты прав. Я немного погрешила против истины.

– Стало быть, соврали.

Она помахала рукой, как будто отгоняла муху от лица.

– На самом деле я не интересуюсь механикой, я так написала, чтобы исключить сексуальных маньяков.

Алекс не верил своим ушам:

– Сексуальных маньяков?

– Да. Я смотрела репортаж Бернара Вильярдьера. Он шел как раз после сюжета о проституции и наркотрафике в Либероне. Или о Лилле, где процветает нелегальная торговля поддельным маруалем^[12].

Он глядел на нее в полном изумлении.

– Маруаль, сыр такой, – сочла нужным объяснить Максин.

– Но какое отношение имеют сыр и проституция к вашему профилю на сайте?

– Ясно какое: эта передача предостерегала меня от психопатов, которые используют Интернет, чтобы наброситься на молодых женщин. Мне совсем не хотелось очутиться в могиле!

– Так вы подделали ваш профиль?

– Ну, зачем сразу громкие слова! Не мудрствуй лу́ково! И вообще, в отличие от тебя, я соврала всего один раз.

– Ну, разумеется! Вы же в самом деле любите Тур де Франс.

– Именно так.

Алекс недоверчиво посмотрел на Максин. Он явно не верил ей.

– Велосипедные гонки, да?

– Да. И что?

– Мне казалось, что это скорее по мужской части.

Краска залила щеки Максин, испещренные мелкими морщинками.

– Замечание твое – сексистское, а «это», как ты выражаешься, – не болезнь, «это» увлекает до страсти массу людей. Я знаю множество женщин, обожающих Тур де Франс.

– В самом деле? – спросил Алекс, скорчив скептическую мину.

– В самом деле. Реймонда Лёкё, например.

И на ее лице появилась довольная улыбка, из разряда «Ну, что, съел?», которая, судя по всему, ничуть не смутила «мальчика».

– А это кто?

– Моя бывшая почтальонша. Тоже покойная.

– Стало быть, информация проверке не подлежит.

– Жермена Ришье.

– …

– Моя школьная подруга.

– …

– Покойная.

Он закатил глаза.

– Жоржетта Дебу.

– Дайте угадаю: покойная.

Она пожала плечами с самым невинным видом:

– Что я могу поделать.

Алекс на секунду задумался:

– Ладно! Кто выиграл Тур де Франс в 1985 году?

Максин, задумавшись, прикрыла веки:

– Проще простого! Бернар Ино.

– Впрочем, вы могли бы мне сказать все что угодно – я про это не знаю абсолютно ничего.

Он вздохнул и сделал музыку громче. Максин тут же убавила громкость, заткнув рот Бони М.

– Теперь, когда мы кое-что знаем друг о друге, не мог бы ты мне сказать, зачем отправляешься в Брюссель?

– Просто так.

Максин почувствовала, что он не хочет ничего больше ей говорить, и предпочла его не торопить.

Алексу, не привыкшему скрывать правду, было не по себе. Он уже столько всего порассказал этой даме, о которой, однако, по-прежнему ничего не знал сам. И задал ей тот же вопрос:

– А вы-то зачем едете в Брюссель? Навестить кого-то? Может, вашу семью?

– У меня больше нет семьи.

Воцарилась тягостная тишина. Та, что заставляет почувствовать малейшие колебания воздуха. Алекс хотел лишь поддержать разговор, но коснулся какой-то болевой точки. Нужно было немедленно что-то сказать, только что? В подобных случаях всегда так трудно найти слова.

– Простите меня.

– За что? Ты же в этом не виноват.

– Так значит, вы едете посмотреть Брюссель? На экскурсию?

Максин посмотрела прямо в глаза молодому человеку.

– Тебе лучше не знать.

9

– Это почему же мне лучше не знать?

– Слушай меня. Ради твоего же блага.

Алекс искоса посмотрел на нее, вдруг что-то заподозрив. Он вспомнил, как она предлагала ему наркотики. Вообще говоря, он о ней почти ничего не знал. Он подытожил про себя те немногие сведения, которыми располагал:

Вышла из дома престарелых. Означало ли это, что она действительно там жила?

Ехала в Брюссель. Что она собиралась там делать?

Семьи у нее не было. По ее словам.

Ее муж был психиатром. Погуглить.

Любит музыку в стиле техно. Подозрительно.

Смотрит много, даже чересчур много, репортажей.

Ничего особо криминального в этом не было. Но осторожность никогда не помешает.

– Вы, по крайней мере, не совершаете ничего незаконного?

Надо было написать в профиле, что он не хочет пассажира с криминальным прошлым.

Хуже всего было то, что «преступница» лишь загадочным образом пожала плечами.

– Вы хотя бы не в бегах?

Хорошенькое дело! Не иначе, как нарвался на Бедовую Джейн^[13] в кардигане из чистой шерсти!

– Да нет!

Она отмахнулась.

– Значит, торгуете наркотиками. Наверняка. Я смотрел передачу – не вам одной их смотреть – где рассказывали, что наркомафия использует пожилых людей для провоза наркотиков. У таможенников не возникает подозрений, и груз уходит как по маслу.

Он оторвал взгляд от дороги и посмотрел на Максин.

– Послушайте-ка. Я не желаю участвовать в ваших темных делишках. Я отвечаю за свою «Твинго». Да она и не выдержит полицейской погони. И вообще, тюрьма – это не для меня. Я псих, и в конце концов огребу по полной, мы все знаем, чем это заканчивается. Нет уж, у меня и без того куча проблем…

Старая дама положила руку на плечо Алекса, чтобы остановить его.

– Хватит нести всякий бред, лучше смотри на дорогу, а то попадем в аварию. Ты этого хочешь? Лично у меня нет желания умирать. Во всяком случае – сейчас и вот так.

Они молча смотрели какое-то время на бегущее им навстречу шоссе. Монотонно мелькающие разделительные полосы в конце концов немного успокоили их.

– Ну? – спросил Алекс.

– Что ну?

– Вы скажете мне?

– Что я должна сказать?

– Зачем вы в Брюссель-то едете? Я начинаю психовать из-за этого.

– Я уже объясняла – лучше тебе этого не знать. Поверь, что иначе ты еще больше распсихуешься.

– Вы не наемная убийца, по крайней мере?

Он взглянул на Максин и спохватился:

– Да нет, это было бы смешно!

– А почему это было бы смешно? – нахмурилась старушка.

– Потому что… м-м-м…

Алекс неуверенно очертил ее рукой в воздухе.

– Потому что я слишком древняя, да? В КГБ, представь себе, есть агенты и постарше меня.

– Так вы из КГБ?

От изумления он сделал резкий поворот, но тут же пришел в себя и взялся покрепче за руль.

– Ты чокнулся? Ты же нас убьешь!

– Так вот что! Вы из КГБ…

Максин наслаждалась повисшим в воздухе напряжением. Ей доставлял удовольствие полученный эффект. Но это не могло продолжаться вечно, ей надо было признаться.

– Нет.

– Что значит «нет»: вы не из КГБ или вы не можете мне ничего сказать, иначе вам придется меня убить?

Максин рассмеялась:

– Ты слишком много смотришь телевизор. Нет, я не из КГБ.

– Так зачем же вы меня уверяли в обратном?

– Я никогда не говорила тебе, что я агент КГБ. Это все твой психоз виноват. И заметь, что я никак не отреагировала на твое замечание, что я слишком стара для наемной убийцы. А это было очень обидно.

– Так вы и есть наемная убийца, да?

– Опять нет.

– Кто же вы, наконец?

– Я Максин, но ты можешь звать меня Макс.

Молодой человек совершенно растерялся. Он больше не понимал, с кем имеет дело.

– А зачем вы едете в Брюссель?

– Ты правда хочешь это знать?

– Да.

– Чтобы умереть.

10

– Ладно, я понял. Вы меня разыгрываете. Я уже немного вас знаю. Неплохая шутка. Мрачноватая, правда, но удачная.

Алекс хлопнул себя по ноге, как будто похлопал по плечу приятеля, рассказавшего о классном приколе. Но его веселье продолжалось совсем недолго. Ровно до того момента, как он заметил выражение лица у своей попутчицы, точнее – всякое его отсутствие. Она больше не улыбалась ему с задорным видом, как прежде, а была серьезна и словно застыла, дожидаясь, чтобы он все понял сам.

Хотя Максин и казалась абсолютно спокойной, ее все-таки тревожило, какова будет реакция Алекса. Она впервые говорила с кем-то о планируемой эвтаназии. Конечно, она обсуждала это с врачами, но то не в счет. Они смотрели на нее не иначе, как на обреченную пациентку, как на один случай среди прочих, в то время как этот милый юноша видел ее живой, такой, какой она была на самом деле. И теперь она боялась, что он станет смотреть на нее иначе.

Однако она должна была объяснить ему свое решение, ей необходимо было раскрыть кому-то причины, побудившие ее положить конец собственной жизни.

– Ты думаешь, что твои страдания настоящие. И сейчас для тебя это так и есть. И я уважаю твое горе. Но на самом деле ты не знаешь, что такое настоящее страдание, и я надеюсь, что узнаешь это как можно позже. Моя мама часто повторяла: «У каждого возраста свои проблемы». У маленького ребенка маленькие проблемы, но для него они самые настоящие. В твоем возрасте главные проблемы – это любовные огорчения.

– А в вашем?

– В моем? На этот вопрос ответить очень сложно. Когда состаришься, то, на мой взгляд, сложнее всего согласиться с тем, что у тебя нет никакой перспективы. Нет больших планов, нет цели в жизни, нет мечты. Есть лишь одна задача – сделать так, чтобы неизбежное случилось как можно позже и как можно безболезненнее.

– Так вот в чем ваша проблема: вы состарились?

У Алекса мелькнула надежда: старушка вовсе не самоубийца, она просто хандрит из-за того, что время проходит.

– Нет, с этим я давно смирилась. Но что я никак не могу принять, так это потери.

– Потери чего?

– Потери людей, которых я любила. И себя – той, какая я на самом деле. Я ведь понемногу разрушаюсь. Я растворяюсь внутри себя и вскоре исчезну. Мне уже не удается обманывать свой мозг, чтобы внушить ему, будто я счастлива. Я слишком долго его обманывала и теперь расплачиваюсь за эту ложь.

– Вы больны?

– У меня Альцгеймер.

Страшное слово сорвалось наконец-то с ее губ, и ей, как ни странно, стало легче, как будто теперь, после того как она осмелилась произнести его вслух, ей удастся изгнать из себя чудовище.

У нее был Альцгеймер. Она точно знала. От того, что она с кем-то этим поделилась, ей действительно стало лучше. Она держала это в себе как секрет, в котором стыдно признаться. Груз на душе давил гораздо сильнее, чем ей казалось. Признаться было очень больно. Щипало так сильно, будто ей прижгли рану спиртом. Но пережить эту боль было необходимо, и теперь она это четко понимала.

Мозг у Алекса закипал. Это уже чересчур! Последняя капля переполнила чашу его эмоций. Ему бы со своей депрессией разобраться, а теперь придется еще и отговаривать от самоубийства больную дамочку! Плюс к тому, он уже успел оценить эксцентричную старушку. И от новости о ее неизлечимой болезни сердце у него сжималось.

Не мог он позволить ей совсем отчаяться. Разрешить ей прикончить себя, как какое-нибудь несчастное животное на бойне. Необходимо было действовать. Но ему требовалось разузнать о ней побольше, чтобы заставить ее передумать.

– Вы совершенно уверены, что у вас Альцгеймер?

М-да, он, конечно, мог бы придумать что-то поумнее или хотя бы потактичнее, но главное – начать. Максин, судя по всему, не рассердилась.

– Вообще-то да. С такими сведениями, как правило, не шутят.

– Я хотел сказать… Вы консультировались с несколькими врачами? Надо всегда узнавать мнение не одного специалиста.

– Вовсе не нужно консультироваться с кучей врачей, чтобы понять, чем я больна. Мне отлично известны симптомы этой болезни.

– Знаете, не стоит доверять всему, что пишут в Интернете. Начинают с родинки, а заканчивают четвертой стадией рака.

– Мне и в голову не приходило смотреть в Интернет, чтобы узнать что-то по медицине. К тому же компьютер в доме престарелых такой допотопный, будто его изъяли из грота Ласко^[14] – не хватает лишь рисунков лошадей и быков.

– Вот видите. Зря вы бьете тревогу. Вы, наверное, сами себя напугали. А то Альцгеймер – сразу громкие слова!

Участливость молодого человека тронула Максин. Она видела, как он обрадовался, решив, что она просто склонна к ипохондрии. Она досадовала, оттого что вынуждена огорчать его. Но все равно решила сказать ему правду, всю правду до конца.

– Я безошибочно определяю симптомы Альцгеймера, потому что однажды уже могла их наблюдать. У моего мужа. Я видела, как он постепенно погружается в забытье. Как исчезает в подвалах своей памяти. Я следила, как болезнь одолевает того человека, каким он был прежде. Он тем не менее сражался с ней, но битва была неравной, заранее обреченной на поражение. Он был исключительной личностью, человеком редкого ума. Для него было невыносимо узнать, что его разум будет слабеть и слабеть. Мы проводили как можно больше времени, вспоминая вместе наше прошлое, якобы чтобы тренировать его память. На самом же деле, нам хотелось в последний раз пережить друг подле друга мгновения счастья. И мы их украли у болезни. Да! Насколько это было возможно. Но однажды этому пришел конец. Он исчез. Человек остался, а мой муж исчез. Хотя он и не узнавал меня, мне нравилось сидеть рядом и слушать его лекции по психиатрии. Иногда он принимал меня за свою ученицу и объяснял мне теории Фрейда и Лакана.

– Наверное, это было ужасно – сидеть рядом с мужем, который вас не узнает.

– Да. Но в этой ситуации, самое большее, на что я могла рассчитывать, это побыть еще какое-то время с ним. Я стольким ему обязана. Он спас мне жизнь.

Максин пожалела, что сказала последнюю фразу. Она и так слишком много наговорила, дав волю воспоминаниям, а теперь не знала, удастся ли их спрятать обратно. Воспоминания – это как драгоценные вещицы в глубине шкафа, которые боишься вынимать, чтобы не разбить.

Но в конце концов… Что ей терять? Разбивать уже нечего. И потом, было что-то обнадеживающее от сознания, что часть истории ее жизни останется после нее. В ее-то возрасте она уже не боялась, как на нее посмотрят люди, а ее попутчик, казалось, был не из тех, кто судит окружающих. К тому же, пока она рассказывает, мальчик забывает о своей депрессии.

Она украдкой взглянула на Алекса, тот словно окаменел. Она было открыла рот, чтобы посоветовать ему дышать, но увидела, что его грудная клетка вновь расширилась от глубокого вздоха.

– А у вас не было детей?

Этот вопрос. Этот жуткий вопрос, которого она боялась всю свою жизнь. Каждый раз, когда ей задавали его, ледяная дрожь пробегала по затылку, а сердце сжимало тисками. Она всегда отвечала нет, с годами даже научившись изображать полное равнодушие, но от этой лжи ее тошнило. Она была самой себе противна. Ей хотелось побить, исцарапать себя. Почувствовать, как течет кровь по разодранной коже. Причинить себе боль физическую, а не душевную.

Теперь она врать не хотела. Когда конец близок, смысла в этом нет.

– Были.

Алекс понял, что нужно замереть. Малейшее движение могло прервать исповедь его попутчицы в такой важный момент. Он чувствовал, что Максин собирается доверить ему мучительную тайну. Он боялся оказаться не на высоте, как с ним обычно бывало. А если он поведет себя как-то не так, Максин покончит с собой! Ответственность – это не про него! У него даже Фёрби^[15] не выжил… Даже рыбки подохли от тоски. Когда он был маленьким, его черепашки-камикадзе прыгали с верхушки пальмочки в аквариуме, водруженном на комоде – настолько жизнь с ним казалась им невыносимой. Все его хомяки пропадали. Сбегали с концами. Если ему не удалось спасти своих животных, то что уж говорить о старой даме.

Он все еще думал, как ей ответить, когда Максин сказала:

– У меня родилась дочь. Она была крохотной и такой красивой. Я видела ее всего несколько секунд, но ее личико врезалось мне в память навсегда.

– А что случилось?

– Я отказалась от нее.

– Отказались? Какой ужас! Но почему вы это сделали?

Она с грустью заметила искорки гнева в глазах Алекса. Этого-то она и боялась.

– Я не могла ее оставить у себя.

– Так и говорят все матери, которые отказываются от детей. Чего проще?

– Чего проще? Ты думаешь, это было просто?! Видеть, как эту чудесную малышку отрывают от моей груди, как исчезает единственное воспоминание о человеке, которого я любила? Чувствовать на себе тяжелый осуждающий взгляд акушерок, оттого что я была «матерью-одиночкой»?

Алекс почувствовал себя виноватым. До чего же он глуп! Кто дал ему право судить ее? Да, сам он чувствовал себя отвергнутым своей матерью, но ведь это не повод нападать на бедную женщину.

– Простите меня! Я не имел права так говорить.

Максин ласково погладила его по коленке.

– Не переживай. Бывало и хуже.

– А что это такое – «мать-одиночка»?

– Так называли в те времена женщин, которые рожали детей, не будучи замужем. На них смотрели очень косо. Нас считали девушками легкого поведения.

– А почему вы не были замужем?

– Я была влюблена в одного парня. Его звали Леонар. Он был высокий, сильный, нежный и веселый. Мы решили пожениться, после того как он вернется с войны. Когда его призвали, мы обручились. Это был самый прекрасный и самый печальный день в моей жизни. Он хотел защищать свою страну и считал, что полагается идти воевать за ее ценности. А я просто хотела, чтобы он остался. У его матери, фермерши с замашками барыни, были старорежимные взгляды. Она была женщиной холодной и строгой, но я с этим смирилась – ведь это мать моего Леонара. Он писал мне письма два раза в неделю. Я с нетерпением ждала их. С ужасом читала про жизнь на фронте, про засады, затишья перед боем, сражения. Я переживала вместе с ним, переживала за него. Но однажды почтальон не остановился у моего почтового ящика. Не останавливался неделю, две, три. Месяц. Мне тем более не терпелось получить вести от Леонара, потому что в своем последнем письме я сообщала ему, что жду ребенка. Два месяца без вестей. Я знала, случилось что-то ужасное, но не хотела этого принять. Прошло четыре месяца. Мать Леонара получила из министерства письмо, в котором сообщалось, что ее сын пал смертью храбрых. Для меня весь мир обрушился. Неделю я не вставала с постели. Я не хотела, я не могла больше жить. Жить без него. А потом я почувствовала толчок маленькой ножки в животе. Это был знак от малыша внутри меня, который напоминал мне, что он там. Мой Леонар оставил мне свой след.

Максин замолчала. Она была без сил. Мертвенно бледна. Алекс протянул ей бутылку воды. Она отпила глоток из горлышка.

– Хотите, остановимся? У вас измученный вид.

– Нет, спасибо, я предпочитаю покончить с этим теперь же. Мне нужно дойти до конца, чтобы кто-то это знал.

Алекс молча кивнул головой.

Максин набрала в легкие побольше воздуха, перед тем как продолжить рассказ:

– Я пришла к матери Леонара сказать, что у меня будет ребенок. Думала, это немного смягчит ее горе. Никогда не забуду, как она на меня тогда посмотрела. Затем повернулась ко мне спиной и ответила холодно и с полным равнодушием: разве можно быть уверенной, что отец ребенка такой девушки, как я, ее сын.

– Вот гадина!

Максин не удержалась от улыбки.

– Совершенно с вами согласна. Но в то время я бы никогда не решилась тягаться с этой женщиной. Она была знакома со всеми влиятельными людьми моей деревни, все ее боялись и уважали. Я в слезах вернулась домой, рассказала, в чем дело, родителям. И получила мощную затрещину от отца, который заявил, что я ужасно подвела нашу семью, и одни рыдания от матери, полагавшей, что жизнь моя вконец испорчена. Что было потом, я помню довольно смутно. Последующие месяцы я была как не в себе. Я благоговейно ловила малейшее шевеление младенца и смотрела на мой все более округлявшийся живот с нарастающим ужасом, ибо знала, что скоро должна буду расстаться с малышом. В день родов акушерки взирали на меня с презрением и безжалостно давили на мой живот. Когда моя девочка появилась на свет, я умоляла их разрешить прикоснуться к ней. Одна из них в конце концов согласилась и положила ее мне на грудь. Всего на несколько чудесных мгновений. Потом ее от меня оторвали, запеленали и унесли.

– Вы никогда больше ее не видели?

– Нет.

– И не пытались ее отыскать?

– Так и не решилась. Мне было слишком стыдно. Стыдно за свою слабость. За то, что пошла на поводу у родителей. За то, что мнение чужих сочла важнее своего.

– Вам совсем нечего было стыдиться. Вы могли бы ей объяснить, почему так получилось, она наверняка поняла бы.

– Я струсила.

Максин отпила еще немного воды и медленно проглотила ее, чтобы потянуть время и набраться мужества рассказать историю до конца. Она глубоко вздохнула и продолжила, закрыв глаза.

– Однажды мой муж, Шарль, вернувшись домой, протянул мне бумажку, на которой были написаны имя и адрес. Он попросил своего друга найти мою дочку.

– Как ее зовут?

– Леони Легран. Я не знаю, чья это фамилия – семьи, которая ее удочерила, или ее мужа. Но имя Леони выбрала ей я, в память о ее отце, правда, не была уверена, что акушерки именно так ее и назовут.

– И что же? Вы ей позвонили?

Максин поглядела вдаль сквозь стекло, хотя и не различала пробегавших мимо пейзажей.

Признание требовало от нее невероятного усилия, но она должна была его сделать. Никто, кроме ее мужа, не знал этой тайны. Она держала ее в себе больше семидесяти лет.

– Нет, не позвонила.

– Но почему же? – спросил Алекс громче, чем хотел.

– Я испугалась. И струсила. Поначалу я подумала, что, если она счастлива, нечего мне ее тревожить. Потом, наоборот, я подумала, что если она несчастлива, то для меня это будет невыносимо, потому что именно из-за меня она страдает в жизни. В обоих случаях знакомство со мной лишь расстроило бы ее. И я предпочла, чтобы она так и жила без меня.

– Вы правы. Это ужасная трусость.

– Я знаю и бесконечно жалею об этом. Нет ни дня, чтобы я не думала о ней, не пыталась представить себе ее жизнь, дом, работу, семью. Была ли она счастлива в детстве? Ведь это то, чего я не смогла ей дать. Как прошел ее первый день в школе? Ее первое свидание? Поступила ли она учиться? Есть ли у нее дети?

– Но ведь никогда не поздно это узнать. Вы еще можете ей позвонить.

– Да нет. К несчастью, уже слишком поздно. Я упустила подходящий момент. А теперь – что я ей сообщу? Что ее мать умирает? Я плохо себе представляю, как звоню и говорю ей: «Здравствуй, доченька, мне ужасно жаль, что я тебя бросила. Но вообще-то я вот-вот умру». Нет, это было бы полным эгоизмом с моей стороны. Я уже испортила ей жизнь при рождении, так что не буду хотя бы портить ей старость. Отсутствовав всю жизнь, не хочу теперь становиться для нее обузой.

Алекс не знал, что ей ответить. Ему хотелось сказать, что она ошибается, но кто он такой, чтобы судить ее? А вдруг она права? Вдруг ее дочь вовсе не обрадовалась бы встрече с ней?

История этой неизвестной ему женщины, которая становилась все более знакомой, была такой печальной.

Он ни в коем случае не мог допустить, чтобы она приехала в Брюссель и пошла на эвтаназию. Это ведь ничто иное как неоказание помощи человеку в смертельной опасности!

Алекс поклялся, что сделает все возможное, чтобы она отказалась от своего решения. У него возник план. Он вернет ей вкус к жизни и докажет, что она для нее еще не закончена. И предоставит множество доказательств того, что в ее жизни по-прежнему есть смысл.

У его великолепного плана было только одно «но»: как убедить кого-то, что жизнь прекрасна, если ты сам в депрессии?