© Жюли Кошка, 2020
ISBN 978-5-4498-7433-7
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Между жизнью и смертью, или к чему может привести общение с умопомрачительно красивым парнем
Ольга
Словно все происходит не со мной. Словно не моя рука берет круглую небольшую таблетку и отправляет в рот, а потом тянется за стаканом. И словно не я запиваю эту частичку смерти водой. Да, частичку смерти. Первую, но не последнюю. Что я делаю? Наверное, несложно догадаться. Пытаюсь лишить себя жизни… Страшно ли мне?.. Немного… Хотя… скорее пусто и безразлично… Я уже пережила все, что могла, выплакала столько, сколько могла, а сейчас не могу ничего… Пусто… глухо… как сон… Отправляю вторую таблетку в рот и вспоминаю его лицо… его фигуру… всего… Даже сейчас, даже после того, что было, даже просто рисуя его в своем больном свихнувшемся воображении… не могу не улыбнуться… слегка… краем припухших от долгих рыданий губ…
Темные короткие волосы, выстриженные по бокам и оставленные приподнятой широкой полоской сверху. Черные глаза, обрамленные длинными черными ресницами, узкий четко очерченный изящный нос с маленьким серебряным колечком в ноздре, острые скулы, тонкие, кривящиеся в ухмылке губы, которые… которые прикасались к моим губам… Невысокий, хотя при моем низком росте я лишь немного выше его подбородка, худощавый, но подтянутый. Если положить руку ему на грудь или плечи, то сразу можно ощутить бугорки мышц. Белоснежная рубашка, верх которой расстегнут на две пуговицы, закатанные по локоть рукава, черные в обтяг джинсы с черным широким кожаным ремнем, полностью попирающие правила школы о наличии формы, на ногах черные кроссовки с белой подошвой, а на запястье широкий кожаный браслет… Правда, крут? Особенно для меня, пятнадцатилетней девчонки с весьма сомнительной внешностью и… Хотя, сначала о внешности. О своем росте я уже упомянула, а если быть точной, то высотой я метр сорок девять. Худая, хотя некоторые и утверждают, что стройная (уверена, только из жалости), грудь практически отсутствует, волосы достаточно коротко остриженные цвета выгоревшей соломы, и что бы с ними не делала, все равно топорщатся на голове не пойми как. Рот, наверное, немного большеват, а губы бледные, но помадой пользоваться ненавижу (кажется, будто что-то лишнее на коже). Нос обычный, небольшой и ничем непримечательный (возможно, даже хорошо). А вот глаза… глаза – от мамы. Синие, васильковые, опушенные светлыми ресницами. Глаза – это то единственное, что мне в себе нравится…. И ему тоже нравились мои глаза. «Васильки во ржи…» – так однажды он сказал…
А еще… я не говорю… Слышу, понимаю, могу ответить (написав на бумаге), но не говорю. Раньше разговаривала. Но раньше многое было иначе…
Многое… А самое главное, была мама… Я помню ее теплые нежные руки. Когда было трудно, мама обнимала меня и говорила: «Ничего, солнышко, все образуется. Вот увидишь, все будет хорошо». Только хорошо не стало, а лишь еще хуже. Та сволочь, у которой мы жили последние два года, убил ее, толкнув так, что она упала и… Я долго, почти ничего не могла вспомнить из того, что произошло тогда. Только то, как я бежала по талому, холодному снегу, отчаянно хлюпающему в резиновых домашних шлепках, бежала неизвестно куда, только бы убежать, а потом тускло-зеленые стены, врачей в белых халатах. Мне сказали, что меня нашли какие-то люди лежащей без сознания в снегу и вызвали «скорую» С тех пор я не разговариваю… После больницы меня отправили в детский дом, потому что близких родственников у нас с мамой не было. И год я провела там. Тяжелый год. Ничем хорошим не могу вспомнить это место. Разве что наша воспитательница, Алиса Васильевна с ее сочувственным отношением ко мне смогла маленьким лучиком хоть каплю осветить этот ад, наполненный презрением и издевательством окружающих меня детей. Возможно, если бы я могла говорить, у меня бы получилось как-то ужиться с ними, а так… я стала изгоем, уродом, которого можно изощренно доставать… А потом, спустя чуть больше года, меня вдруг взяла к себе семейная пара. Мария Владимировна и Павел Александрович оказались людьми хорошими. Им обоим далеко за сорок, своих детей никогда не было. И вот они решили приютить детдомовца. И выбор пал на меня. Не знаю, что их так подкупило. Возможно, то, что я не говорю, и моя печальная биография, а, может быть, и хорошая, а местами даже отличная успеваемость в учебе. Я всегда очень прилично училась, не сползла и в детдоме. А они оба преподаватели: Мария Владимировна – учитель биологии в школе, а Павел Александрович преподает химию в институте. Должно быть, они увидели во мне неплохой потенциал, поэтому и взяли к себе. Но, как бы там ни было, мне повезло. Однако когда подошел учебный год, в школу меня не отдали, решив обучать на дому. И я радовалась тому, что мне никто не докучает по поводу моей немоты. Но спокойная жизнь длилась недолго. Спустя два месяца, когда только-только начался ноябрь, ознаменовавшись в школе каникулами, а у меня перерывом в домашних занятиях, Мария Владимировна как-то после совместного семейного ужина заявила:
– Оленька, мне кажется, сидя дома, ты совсем зачахнешь. У тебя сейчас возраст такой, когда общаться надо, а ты все одна и одна. Наверное, мы не правы были, что тебя дома оставили. Давай попробуем в школу ходить. Там, где я работаю, очень неплохой девятый класс в параллели есть. Ребята хорошие, коллектив дружный. Определим тебя туда. Уверена, тебе непременно понравится!
И со второй четверти учебного года я отправилась в школу, в девятый «Б» класс. Была ли я против? Не то что бы… Я ведь и раньше, до того, как все произошло, ходила в обычную школу. И мне даже нравилось. Но сейчас было очень тревожно…
…В первый день классу меня представила сама Мария Владимировна. Когда она объявила, что я не могу говорить, все уставились на меня так, будто я была диковинным экспонатом в кунсткамере. Я вытерпела несколько долгих мгновений моей презентации классу и, опустив глаза, прошла и села за последнюю парту, которая, на мое счастье, оказалась полностью свободной. Однако в течение всего урока ученики оборачивались и разглядывали меня. Некоторые как бы мельком, а некоторые пристально и въедливо. Это раздражало, но я терпела. Деваться-то было все равно некуда. А на перемене меня обступил чуть ли ни весь класс. И я вновь ощутила себя чудом природы, только на этот раз еще сильнее. Ребята пытались выяснить, кто я такая, можно ли со мной общаться и как это делать. Когда увидели, что ответы я могу писать на бумаге, меня окончательно завалили вопросами, далеко не все из которых отличались тактичностью. Я и раньше-то не была особо общительной, а после детдома, вообще, любой контакт со сверстниками настораживал. И поэтому я ответила лишь на несколько, на мой взгляд, существенных и более или менее корректных вопросов. А ученики, поняв, что всеобъемлющей исповеди от меня не добьются, начали отставать. И на последней перемене моего первого учебного дня я уже сидела в гордом одиночестве, уткнувшись взглядом в книгу и делая вид, что усердно ее штудирую. Еще несколько дней моих походов в школу увенчались пониманием, что желающих со мной дружить нет. Иногда кто-нибудь подсаживался за мою парту, но все это было чисто из любопытства, и скорее раздражало, чем обнадеживало. Да, честно говоря, и мне, привыкшей в последнее время быть одной, на более тесный контакт идти не слишком-то и хотелось. А чуть позже, недели через полторы, когда в классе выяснили, что по успеваемости я обгоняю многих, некоторые на меня стали поглядывать с недовольством. А еще через несколько дней я поняла, что обрела врага. Это произошло, когда мое сочинение по литературе зачитывали перед всем классом, как пример для подражания, а впереди сидящий Виталик Брянцев обернулся и заявил, что я спихнула с пьедестала Варю Иванкову, сочинения которой всегда считались лучшими, и тут же встретилась с испепеляющим взглядом этой самой Вари. И, подводя итоги двух недель своего обучения в школе, я сделала печальный вывод о том, что друзей, да и даже просто школьных приятелей у меня нет, зато есть враг в лице Вари, начавшей после злополучного урока литературы отпускать в мой адрес недобрые взгляды, а порой и колкости. А также уяснила, что обзавелась не слишком-то маленькой кучкой недовольных, по всей видимости, считающих меня выскочкой и зазнайкой, и небольшой группой «списывальщиков», которые регулярно не выполняли домашку, а потом клянчили ее у меня (в основном это были пацаны). Еще я осознала, что в школе мне неуютно и даже тревожно и что сидеть дома и заниматься самостоятельно для меня гораздо спокойнее и комфортнее. Я решила потерпеть еще одну неделю, чтобы собраться с духом, и в следующие же выходные объявить своим приемным родителям, что хочу вернуться к обучению на дому. С этими мыслями я шла в школу в морозный ноябрьский понедельник, с этими же мыслями садилась за последнюю, только мою парту и с этими же мыслями подняла глаза, когда Брянцев влетел в дверь класса и истошно завопил:
– Макс! Макс Ермолаев идет!
И тут я в первый раз увидела ЕГО и поняла, что, как бы мне плохо в школе не было, я все равно останусь. Останусь ради НЕГО…
Что могут повлечь за собой голодный желудок и мысли о пицце
Макс
Максим Ермолаев, а для друзей и одноклассников просто, коротко и стильно Макс, сидел в междугороднем автобусе у окна и скользил глазами по быстро меняющемуся пейзажу, представленному разномастными домами вперемешку с группками окутанных зеленью деревьев. Но мысли его были далеко отсюда и по расстоянию и по времени. Он вспоминал, как начиналась эта история, в которой он повел себя не лучшим образом. И, должно быть, именно плохое ее начало привело к тому, что произошло потом…
…Девятый «Б» был на хорошем счету среди учителей. Успеваемость в целом вполне приличная, активность в школьных мероприятиях выше средней, да и коллектив весьма дружный. Дисциплина, правда, кое-где хромала, но, в основном, из-за отдельных личностей. К таковым как раз и относился Ермолаев Максим, с младших классов зарекомендовавший себя как заядлый прогульщик, попирающий устои школы и вносящий своими шуточками и комментариями дисбаланс в уроки. Но учителя часто на все это закрывали глаза, потому что в жизни школы, не касающейся учебы, он был незаменим. Школьные концерты, соревнования юных дарований, театрализованные постановки – ничего из этого не обходилось без него. Максим был артистичным и очень любил выступать, а с третьего класса еще и занимался брейк-дансом. А таким звездам, как известно, сходит с рук многое, даже кольцо в носу.
…Достаточно большая часть класса тесно дружила между собой. Во многом эта сплоченность объяснялась их совместным участием в различных школьных мероприятиях. В эту группу активистов как раз и входил Макс. Время подкатывало к середине декабря, приближались каникулы и новогодние праздники. Директриса, женщина энергичная и неуемна, любила, когда вокруг нее бурлила и клокотала жизнь, причем не только учебная, но и творческая. Поэтому каждому классу было дано задание подготовить по два номера художественной самодеятельности к новогоднему концерту.
Собственно с этой целью и собралась сейчас часть девятого «Б» в размере десяти человек. Остальные вполне успешно смотались домой. Хотя оставшиеся не возмущались. По опыту было известно, что толку от смывшейся части все равно никакого нет. То, что исполнение одного номера должен взять на себя Макс, даже не обсуждалось. Его брейк всегда пользовался диким успехом у учеников. А вот над вторым выступлением приходилось поломать голову. Однако после восьмого урока на ум уже ничего не шло… Ребята с уставшими пасмурными лицами скучились недалеко от окна. Поступило несколько предложений, но они почти сразу отсеялись. Часть из-за того, что неинтересные, а часть из-за невозможности претворения в жизнь. И теперь в классе висела навевающая дремоту тишина. Иванкова Варя сидела за партой и тусклым взглядом смотрела сквозь оконное стекло вдаль на невеселое зимнее небо, подернутое серыми тучами.
– А, может, проучить ее как-нибудь? А-то достала уже всех! Заучка! – выдала вдруг она, разбив гнетущую тишину и обратив на себя взгляды всех, кто находился в классе.
– Варь, ты о чем? – удивленно вытаращилась на нее Лерочка Шумилина.
– Ни о чем, а о ком! – резанула ответом Варя и хлопнула ладошками по парте. – Я об Ольге Корольковой, этой немой выскочке! Она меня бесит! Сидит, как паук на своей паутине, и все лавры к себе тихонечко так подгребает. Четверти не прошло, а все учителя на нее надышаться не могут. Задолбали уже! «Ах! Олечка молодец! Ах! Олечка умничка! Олечка то, Олечка се! И контрольную-то она быстрее и лучше всех сделала, и сочинение-то у нее самое грамотное и талантливое!
– Да ладно тебе, Варька! Она списывать зато дает! – вступился Кротов Вадик, известный своим извечным зависшим состоянием «между тройкой и двойкой» почти по всем предметам.
– О! Продался уже! – гневно оборвала Иванкова попытку защиты и посмотрела на Кротова так, словно хотела испепелить.
– Да не продался ничего… – промямлил тот и втянул голову в плечи.
Иванкова сузила глаза и обвела всех присутствующих подозрительным взглядом.
– Она, типа, меня одну достала? – процедила Варвара сквозь зубы.
– Да нет, не одну! И нас тоже! – загудели ученики.
– А, может, ее проучить как-нибудь? – подал неуверенный голос Женька Блеснов, который всегда старался подпеть Иванковой во всех ее начинаниях.
– За что? За хорошую учебу? Формально она ничего противозаконного не делает, – усмехнулась Варя.
– Ну… я так… предложил просто… – промычал Блеснов.
– От нее надо постараться избавиться, вот что. И это будет самым разумным. – Иванкова встала из-за парты и, обведя всех загоревшимися глазами, воодушевленно добавила: – Она же раньше на дому обучалась. Вот и пусть валит отсюда обратно на свое домашнее обучение!
– Только вопрос в том, как это сделать? – задумчиво произнесла Шумилина Лера.
В классе вновь стало тихо. Только мысли теперь у всех работали не над тем, какой номер предложить на новогодний концерт, а над совершенно иной, и некоторым, пожалуй, казавшейся весьма скользкой в моральном отношении проблемой. И тишина на этот раз поменялась. Из скучной и сонной она стала напряженной и тревожной… Правда, если брать Максима Ермолаева, то он-то в этот момент думал о том, как пойдет после их собрания в столовку и купит себе там большой ломоть горячей пиццы, которую на местной кухне готовили удивительно хорошо, а еще о том, что Вирсов Серега обзавелся крутой компьютерной игрой, и они сегодня должны ее обновить. А до интриг, сплетаемых Иванковой, ему не было совсем никакого дела, точно также как и до этой новенькой Ольги Корольковой, имени которой он до сегодняшнего дня даже толком и не знал.
– А что если объявить ей бойкот? – вдруг разбил молчание Сашка Пылев, который всегда был не прочь поучаствовать в какой-нибудь интриге. – Она тогда сама уйдет!
– Пылев, идейка-то, может, и ничего, да вот только эту Королькову бойкотировать сложно, – сказала Иванкова. – Она и так ни с кем особо не общается. Это скорее она нас бойкоту подвергает с первого дня, как тут появилась.
– Ну, а если доставать ее как-то начать, – вступила в обсуждение Катя Кашина.
– Ну да. Мелкие пакости там всякие, – тут же поддержала ее сестра-близняшка, Ира.
Иванкова глубоко вздохнула и, снисходительно посмотрев на близнецов, произнесла:
– У нее новоявленная мамочка тут работает, если кто забыл. Она ей настучит, и нам же по шапкам и достанется. И за все «мелкие пакости» мы получим по-крупному, так, что мало точно не покажется!
– Ну а ты что предлагаешь? – спросила Лера Шумилина. И все обратили свои обнадеженные взгляды к Варваре.
– Я?.. – Иванкова сделала весомую паузу, а потом вдруг произнесла:
– А я предлагаю задействовать Максика Ермолаева.
Максим даже вздрогнул от неожиданности.
– В смысле, меня?!
– Тебя, Максик, тебя! – многообещающе подтвердила Варвара. – И в том смысле, что ты должен будешь разбить этой заучке сердце. И как можно быстрее. А она после этого не захочет тебя лицезреть каждый день и уйдет из школы. Ну, или в худшем случае в другой класс переведется, что тоже неплохо.
– А чего сразу я то?! – возмутился Макс.– Вон, пускай Блеснов разбивает или Сашка Пылев.
– Макс, ты придурок! – воскликнула Варвара. – Неужели до сих пор не заметил, что она на тебя пялится?
– Кто? Королькова, что ли?
– Нет! Анджелина Джоли, идиот!
Макс стоял и хлопал глазами, пытаясь осознать себя в обновленной реальности, места для сочной пиццы в которой оставалось все меньше и меньше.
– Ну что, перезагрузился, звезда ты наша? – Иванкова уставилась на него в упор и сверлила глазами.
– Варь, нет, не буду я этого делать. Не хочу я ей ничего разбивать. Не нравится мне все это. Да и Королькова эта ваша мне тоже не нравится. Ни кожи, ни рожи. На фиг она мне сдалась!
– Да брось, Максик! Неужели для общего дела не постараешься? Ты ж, вроде как, свободен сейчас. С Жанкой из «А» класса завязал, я слышала. Ну и поработай на общественном поприще немного. Не убудет от тебя.
Однако Ермолаев сдаваться не собирался и упрямо замотал головой. Тогда Варвара прищурила глаза и, внимательно поглядев Максу в лицо, лукаво процедила:
– Что, думаешь, орешек не по зубам? Не справишься? Пожалуй, такая зубрила может оказаться неприступной крепостью. А осрамиться ты боишься, верно, Макс?!
– Да ничего я не боюсь!
– Боишься-боишься! – напирала Иванкова.
– Если откажешься, значит, признаешь, что слабо! – добавила масла в огонь Шумилина.
– Слабо! Слабо! Слабо! – дружно заскандировали девчонки-близняшки Ира и Катя Кашины.
– Кончай ломаться, брат! Тебе это сделать – раз плюнуть! – подхватил Пылев.
Ермолаев зло оглядел всю компанию, усердно наседающую на него. У него было жуткое желание наплевать на всех, развернуться и выйти из класса. Но… Но глупое самолюбие взяло верх, и Макс неожиданно для себя самого брякнул:
– Ладно! – а потом недовольно пробурчал себе под нос: – Достали уже…
– Ура! – победоносно заверещали девчонки.
– Ну, вот и молодец! – хлопнул его по плечу Пылев.
А когда через несколько минут все потянулись из класса, решив, что интеллектуальной работы на сегодня достаточно, к Максиму подошел Кротов и тихо и как-то неуверенно произнес:
– Нехорошо все это…
– Чего нехорошо? – не понял Макс, мысли которого вновь вернулись к сочному куску пиццы, а от инцидента остался лишь неприятный осадок.
– Да с Корольковой… с Ольгой.
Макс бросил на него беглый взгляд и лишь равнодушно пожал плечами…
Снег на голову
Ольга
Максим Ермолаев… Максим… Макс… Сидя за своей последней партой крайнего ряда, я украдкой поглядывала на него. Веселый, яркий, острый на язык. Учился он неважно, что, кажется, его более чем устраивало, часто опаздывал на уроки (и не только на первые), любил поспорить и даже попререкаться с учителями, хотя определенных границ приличия никогда не переходил и не опускался до открытой грубости и наглости. Учителя относились к нему и его порой дерзким выходкам вполне терпимо. И почему так происходило, мне очень скоро разъяснил Виталик Брянцев, очень любящий вводить меня в курс всех дел, независимо от того, интересно мне это или нет. Но в данном случае мне было очень интересно, и я с жадностью впитывала каждое произнесенное им слово о Максе, о его артистических способностях и танцевальных талантах. И с каждым его словом ореол, нарисованный мной вокруг Макса, сиял все ярче и ярче, а сердце билось все сильнее и сильнее. И уже через пару недель нашего совместного сосуществования с Максом в одном классном пространстве, я поняла, что безумно влюбилась. Влюбилась так, что стоило мне услышать его голос, увидеть его силуэт вдалеке длинного школьного коридора, или же просто его рюкзак, небрежно брошенный на парту и сообщающий о том, что хозяин где-то совсем рядом, как сердце заходилось так, что я слышала его стук даже в горле, дыхание перехватывало, а ноги, казалось, стоят не на твердой поверхности, а на палубе попавшего в шторм корабля. А Макс… совершенно не замечал меня. Недели за три я поймала на себе всего два его взгляда. Один, в первый день его появления, когда Блеснов, видимо, разъяснял ему, кто я такая. Взгляд этот был быстрый, но все же хоть чуточку заинтересованный. А второй через пару дней – лишь мельком, случайный, проскользнувший, будто по пустому месту! А ощущение было такое, словно по моему сердцу полоснули ножом. Я никогда не думала, что любить – это так больно, но не любить я уже не могла… Однако за пару недель до конца четверти Макс все же удостоил меня еще несколькими своими взглядами, причем в них читался интерес. Это было странно. И я даже решила, что у меня не все в порядке со зрением, и мне это просто кажется. Ведь так приятно выдавать желаемое за действительное и видеть то, чего хочешь, а не то, что есть на самом деле.
…До каникул оставалось чуть больше недели. Я пришла рано. Первым уроком по расписанию была алгебра, и мы должны были сегодня писать полугодовую контрольную. Я уткнулась в книгу и пролистывала пройденный материал. Народ потихоньку прибывал и занимал свои места. В атмосфере чувствовались волнение и напряженность. До начала урока оставалось минут десять, учительницы еще не было, и класс негромко гудел, обсуждая возможные задания и возможность списать. Макс пока не появился. Хотя опоздать на контрольную вполне в его амплуа. Я случайно сбила рукой карандаш со стола и нагнулась, чтобы поднять его, как вдруг совсем рядом раздался грохот, и я ощутила, как вздрогнула столешница, о которую я опиралась рукой. Я резко поднялась и увидела на моей парте знакомый рюкзак. Настолько знакомый, что трудно было поверить своим глазам. Рюкзак Макса лежал совсем рядом, в пятнадцати сантиметрах от моего локтя. А возле него… стоял… сам Макс… Я почувствовала, что не могу даже сглотнуть, все мышцы напрочь отказывались слушать меня. Я вытаращилась на парня и никак не могла отвести от него глаз, хотя понимала, что вот так откровенно пялиться – это полное безумие.
– Можно я тут сяду?
Я видела, что Макс что-то говорит мне, но суть вопроса дошла не сразу.
Ощущение реальности, казалось, покинуло меня полностью, впрочем, как и самообладание. На моем лице, видимо, отчетливо читались растерянность и непонимание того, что происходит, потому что уже в следующее мгновение Макс повторил свой вопрос, кажется, стараясь на этот раз говорить более четко.
– Я спрашиваю, сесть здесь можно?
Но на этот раз я ответила, утвердительно кивнув головой. Однако получилось это у меня немного резко и быстро, словно теперь я боялась промедлить с ответом. Хотя, так оно и было…
Макс опустился на соседний стул. Рядом. Совсем рядом со мной. Сердце барабанило, но тело мое начинало подчиняться законам благоразумия. Я вновь уткнулась в учебник и сделала вид, что читаю и вскоре даже действительно начала читать. А сердце понемногу стало успокаиваться. Я не слишком-то привыкла, чтобы судьба преподносила мне что-то на блюдечке с голубой каемочкой. И ко всем даже благоприятным на первый взгляд ее поворотам относилась с осторожностью. Этому меня научила жизнь в детдоме, да и предыдущий опыт двухгодичного проживания с отчимом под одной крышей тоже сыграл свою роль. Я привыкла не расслабляться и ожидать всего, порой самого неожиданного и непредсказуемого и, конечно же, плохого.
А Макс тем временем разложил на парте все необходимое к уроку. И…
– Говорят, ты в алгебре шаришь. Поможешь контрольную решить? А-то у меня нелады с этим предметом.
Вот оно – то самое, неожиданное. До умопомрачения приятно, что Максим обратился за помощью ко мне. Сердце сбилось в своем почти успокоившемся стуке. Но…
«Почему?»
Макс внимательно и отчего-то долго читал всего лишь одно слово, написанное на листочке.
– Чего «почему»?
«Почему я должна помогать тебе?»
– Ну-у… – протянул Максим.
А я стала ругать себя за то, что просто не согласилась ему помочь. Ну вот, действительно, почему? Зачем?! Куда меня кривая понесла?! Сейчас он встанет, заберет свои вещи и пересядет куда-нибудь. От меня. Подальше…
Но Макс не ушел.
– … скажем, из обычного человеколюбия, – при этих словах он посмотрел мне прямо в глаза, и на его губах появилась ухмылка, слегка нагловатая, как мне показалось.
Не люблю такие самодовольные ухмылки. Они не влекут за собой ничего хорошего. Хотя какая-то часть меня неотвратимо таяла при виде его искривленных губ. А на листочке рука сама собой выводила:
«Не мотивирует».
Посмотрела на его лицо. Губы искривились еще больше. Только на этот раз раздраженно и брезгливо. Он не ожидал. Я, пожалуй, тоже. Не ожидала. От себя… Но только он почему-то все равно не ушел. По-прежнему сидел рядом, но в мою сторону больше не оборачивался. И я ощущала исходящие от него напряжение и злость. Мог бы и пересесть. Зачем он остался? Этот вопрос не давал мне покоя все следующие сорок пять минут урока. А также мучало неуемное желание помочь, потому что видела, что он едва справляется. Но что-то удерживало меня от этого. Наверное, упрямство и гордость. Я не хочу, чтобы ко мне за парту садились только ради того, чтобы я делала их работу. Тем более не хочу, чтобы только из-за этого садился ко мне Макс. Это очень обидно. Хотя… он… все еще был здесь… Неужели настолько верил в человеколюбие? Или в то, что я дура?.. Хотя, человеколюбие во мне, и правда, порой больше, чем хотелось бы. И то, что я дура – это неоспоримый факт. Макс, пожалуй, правильно рассчитал.
Я сделала его последнее задание, и листочек сунула перед концом урока на его сторону парты. Возможно, с этим заданием на четверку он все же натянет…