Свидетельство

Архив

Я понял, что необходимо вытащить себя из засасывающей этого тоски и хотя бы поесть, – я отправился в кабачок, потому что отправиться больше было некуда. С трудом поедая уже ненавистный мне чолнт, надеясь отвлечься, я спросил у соседа, нет ли в городе какой-нибудь завалящей книжной лавки или, на худой конец, библиотеки.

Внезапно в кабачке настала тишина. Все головы повернулись ко мне, как будто мой вопрос был чем-то из ряда вон выходящим. Гробовое это молчание крайне удивило меня, мне показалось, что меня просто не поняли. Только хотел я повторить свой вопрос, как столяр Польман, упитанный человек с толстой волосатой шеей, неожиданно ответил: «Есть». После чего надел свою шляпу и, оглядываясь, словно я собирался пуститься за ним в погоню, быстро вышел из кабачка. Мне стало не по себе. «А где расположена ваша… библиотека?» – спросил я неестественно громко, не обращаясь ни к кому персонально. Я поймал на себе долгий испытующий взгляд кабачника. Потом он неожиданно поднял руку и ткнул ею в противоположную сторону площади. «Там», – сказал он.

Просидев еще немного при полном общем молчании и почувствовав себя крайне неловко, я вышел из кабачка и направился на противоположную сторону площади. Настроение становилось все хуже и хуже. Обернувшись, я увидел прижавшиеся к окнам лица завсегдатаев. «Что за странные люди», – успел подумать я и буквально уткнулся в дверь так называемой библиотеки. Вход в нее был скорее похож на вход в погреб. Над скрипучей ветхой дверью кривыми буквами почему-то было выведено «Архив». Я шагнул внутрь и остановился, пораженный.

Ряды стеллажей, заваленные старыми книгами, бесконечными дорогами стояли передо мной. Я никогда не видел ничего подобного. На миг мне вдруг показалось, что я мог бы глядеть в эту даль бесконечно… Что там впереди? Только новые стеллажи. Вот так отправиться в путь и идти вдоль неведомых полок, пока хватит сил, а потом упасть рядом с этими книгами и быть засыпанным древней пылью. Я закрыл глаза.

Сбоку кто-то вздохнул. Я повернулся. Передо мной на ободранном табурете сидел маленький человек с опухшими синими веками. На его худой шее мертвой селедкой болтался когда-то кремовый галстук. Я узнал его. Это был г-н Гройс. Несколько раз он своей шуршащей походкой перебегал передо мной улицу, видимо, поспешая на службу.

Сейчас он сидел неподвижно и вглядывался в глубь стеллажей. Неожиданно мне пришло в голову, что, быть может, мы могли бы с ним подружиться и вместе не отрываясь смотреть туда. Вдруг, словно прочитав мои мысли, г-н Гройс повернул ко мне свою птичью голову и спросил: «Зачем?..» Голос его был таким сдавленным и скрипучим, что, наверное, так могла бы заговорить галка, если бы захотела побеседовать с человеком. Я был уверен, что он обратился ко мне, хотя взор его уперся в мой ботинок, который, по всей видимости, он и избрал в свои собеседники. Не отрывая от туфли остановившегося взгляда, он открыл рот, словно желая заглотнуть как можно больше воздуха, и замер. Потом вдруг повернулся к стеллажам, вытянул шею и рассказал мне короткую историю своей жизни.

Он никогда не доходил до конца архива. Да и зачем?.. Каждое утро он бредет, ковыляя, вдоль этих бесконечных полок, заставленных древними фолиантами. Останавливается, заметив на старом нечищеном полу расплывшееся масляное пятно. Бог знает, кто и когда оставил здесь свой масляный след. Упорно г-н Гройс трет лопнувшим башмаком въевшееся в паркетины масло. Эту операцию проделывает он каждый раз, но пятно не исчезает. Оно принадлежит архиву, как и сам г-н Гройс. Немыслимо представить себе эти ряды пыльных книг, скрипящих полок и ветхого мусора без его ковыляющей шуршащей походки.

Он убежден, что архив не может существовать без него и дня. Ему кажется, что не приди он на службу хоть раз, как тьмы суетливых прожорливых негодяев ворвутся в архив и сухими шустрыми пальцами сотрут с книг их древнюю пыль. Потом жадно расхватают их и начнут вчитываться, всматриваться, ввинчиваться ненасытными своими глазами в существо фолиантов. И несчастные рукописи беззащитно распахнут перед ними свои страницы. Неистовые эти фанатики поспешно заглотят содержимое инкунабул и, отбросив уже ограбленные, примутся за другие. Нависнув стервятниками, беспощадно растерзают они нежное тело книг.

С тоской думает г-н Гройс: «Что могут дать им пожелтевшие эти страницы с шеренгами черных строк? Зачем хотят они навалиться тяжкой неутолимой своей страстью и выгрызть содержание манускриптов? Зачем знать им, что написано в этих книгах? И что делать им со знанием этим?..»

По ночам г-н Гройс иногда укладывается на коврик на крыльце архива, увязывает из тонкой суровой нити петлю, свободный ее конец закрепляет на ручке архивной двери, а в кольцо аккуратно продевает худую, галочью шею. Он боится, что не сумеет проснуться, когда пожиратели книг, эти чтецы, со свойственной им изворотливостью вскроют старинный замок и потянут дверь на себя. Он страшится, что не проснется, ибо ночные кошмары, стоит только ему сомкнуть веки, тащат его за собой в окаянную бездну, где уж нет старых кожаных переплетов, а тянутся отовсюду лишь жадные хваткие руки. От одной этой мысли ужас охватывает его, он сильнее затягивает петлю и сворачивается клубком.

Утро застает его на крыльце. При первых лучах этого блеклого солнца, еще не открыв глаза, г-н Гройс нащупывает петлю. Она на месте. Значит, негодяи не прорвались в архив этой ночью.

Поспешно вскакивает он и отпирает гремящий замок…

Слава о городском архиве, кажется, давно достигла других городов. Многие хотели бы посетить его, но в него непросто попасть. Ведь часто г-н Гройс закрывается изнутри на щеколду. И только любопытные дети, ложась на землю, ползают перед входом, пытаясь высмотреть в щель, каков же он, этот архив.

Но единственное, что удается им разглядеть, – это спину смотрителя, что сидит на старом ободранном табурете, вытянув галочью шею и глядя вдаль.

Что за книги хранятся в этом архиве, что за тайные рукописи покоятся в его недрах, какие древние манускрипты схоронены там под тяжестью времени? Жителям города не дано это знать. Да и сам г-н Гройс, даже если бы хотел, не мог бы приоткрыть эту тайну. Ведь он, как и все здесь, не умеет читать…

Я смотрел на него во все глаза – я не мог понять, шутит ли он или нет. Он не был похож на шутника – не двигаясь, сидел он на старом табурете, вытянув шею и глядя вдаль.

Его сдавленный голос так странно звучал в этом бесконечном пространстве, что вдруг нестерпимо захотелось мне, чтобы он уже закричал во все горло. Я шагнул к ближайшему стеллажу и схватил первую попавшуюся книгу. Г-н Гройс действительно вскрикнул, но вдруг голос его осекся, словно силы внезапно оставили его, он повалился вниз с табуретки, перевернулся и распластался на деревянном полу. Как будто бы он хотел нырнуть глубоко в воду, но в последний момент передумал и неумело ткнулся головой в пол.

Он лежал бездыханный. Я застыл в онемении. И тут бесконечные стеллажи, что простояли здесь как будто века, пришли в движение. Достаточно было одной снятой с полки случайной книги, чтобы вся эта бесконечная армада возвышающихся, уходящих в бесконечность шкафов, словно исполинское домино, зашаталась, мгновение пытаясь удержать равновесие, и наконец с оглушающим грохотом рухнула на пол. В огромном облаке пыли я потерял Гройса. Я двинулся на ощупь, но тут же споткнулся и упал, больно стукнувшись коленом о стеллаж. Я попытался на что-нибудь опереться, но руки мои лишь проваливались в горы пыли. Сидя на полу, я стал ощупывать пространство вокруг себя, но не нашел ни одной книги, словно их никогда и не было здесь. Я поднялся на ноги. Глаза застилало пыльное марево. Сквозь него мне удалось разглядеть – книг нигде не было. В это невозможно было поверить. Но это была правда. Все древние фолианты, все эти бесконечные тома рассыпались в прах.

С трудом зажав в руке единственную сохранившуюся книгу, я выбрался наружу. У двери архива собралась небольшая толпа любопытных. «Там, там, – закричал я, – там г-н Гройс! – Толпа с любопытством слушала мои крики. – С ним плохо! Он упал! Умер! – продолжал кричать я. – Его больше нет!» Люди сочувственно качали головами. Двое шустрых братьев, одетых в нелепую униформу (они почему-то называли себя почтмейстерами, хотя почты в городе я не заметил), подскочили ко мне, схватили за рукав и немедленно начали всхлипывать.

А какой-то не в меру упитанный господин тяжело вздохнул и, как мне показалось, несколько притворно произнес: «Ах, какая судьба…» После чего стал пятиться задом, да и вся небольшая толпа вместе с ним как-то неуклюже, но достаточно проворно задвигалась и стала растворяться прямо у меня на глазах. Лишь братья, не отпуская мой рукав, продолжали всхлипывать и приговаривать: «О, беда, беда! Зачем он покинул нас?..» Но уже через несколько минут и они, обнявшись и хныкая, исчезли за углом. Я остался один возле двери архива. Последняя дамочка, уходя и, по-моему, проникшись сочувствием более ко мне, чем к покойному, тихим голосом прошелестела: «Время его пришло».

Я не понимал, что бы все это могло означать. Но толпа так быстро исчезла, что мне даже не у кого было спросить, что происходит. Еще некоторое время потоптавшись на месте и чувствуя совершенный идиотизм своего положения, я поспешил в кабачок, чтобы сообщить о случившемся. По дороге меня перехватил тот самый упитанный господин, что выражал свои соболезнования, и шепотом, поминутно оглядываясь и тыча пальцем в сторону исчезнувших братьев, сообщил: «Не верьте, не верьте им. Это обман. Они выдают себя за почтмейстера. Лгуны! Они только замещают его!» Он поминутно хватал меня за плечо и так близко склонялся к моему уху, что казалось, еще чуть-чуть, и он просто залезет в него. Мне пришлось убыстрить шаг. Насилу я отделался от этого странного господина.

Когда я, распахнув дверь, почти вбежал в кабачок, все начали, вздыхая, вставать. А кабачник громким голосом, смотря на меня, объявил: «Несчастье постигло г-на Гройса. Он умер». Секунду длилось молчание, после чего все вновь уселись и занялись прежними разговорами.

Я был поражен. Неужели в этом городе так не любили несчастного архивариуса, что никто даже не пожалел о нем? Растерянный, вышел я из дверей кабачка. Г-н Прюк, стоявший на другой стороне улочки, подошел ко мне подпрыгивающей походкой и, несколько кося правым глазом, произнес: «Позвольте полюбопытствовать, что за чудесный фолиант прижимаете вы к своему сердцу?» Эта напыщенная фраза вернула меня к действительности: я был настолько взволнован, что даже не заметил, как все это время держал под мышкой книгу, вынесенную мной из архива. Наконец я ее рассмотрел – это было довольно потертое старое издание «Знаменитых людей». Его трудно было назвать «чудесным фолиантом». И вдруг я вспомнил то удивительное признание, которым огорошил меня перед смертью г-н Гройс. Честно говоря, я не поверил ему тогда – уж слишком неправдоподобно это звучало.

«Хотите почитать?» – как можно непринужденнее спросил я г-на Прюка, небрежно протянув ему книгу. Боком г-н Прюк отскочил от меня и неожиданно зарделся. «Нет, нет, спасибо. Вы чрезвычайно любезны», – от смущения он даже несколько затанцевал на месте. «Ну отчего же, – стал настаивать я. – Возьмите, почитаете как-нибудь…» «Нет, нет, что вы. Не до того. Очень занят», – г-н Прюк попытался улизнуть. «А вы на досуге, – успел я схватить его за рукав. – Кстати, не могу разглядеть названия без очков. Не поможете? Что здесь написано?» – бесстыдно спросил я, указывая на обложку. «Помогу… Не могу!» – вскрикнул он. Я продолжал держать книгу перед его носом. «Э-э, то есть… – невнятно забормотал г-н Прюк. – Что написано – не вижу. – Ноги его выплясывали безумный танец. – Близорук, э-э-э, дальнозорк!» «Вы умеете читать?» – не выдержав, почти закричал я, схватив его за второй рукав. «Нет!» – в отчаянии завизжал он, вырвавшись и оттолкнув меня. Добежав до конца переулка, он неожиданно повернулся и скорчил мне рожу.

Удивлению моему не было предела. Неужели Гройс сказал правду?! Но этого просто не могло быть. Я повернулся и вновь вошел в кабачок. Мне показалось, что от двери отскочило сразу несколько человек. Я внимательно оглядел их, но они так усердно принялись пить наливку, зевать, набивать трубки и разглядывать собственные башмаки, что я засомневался в своих подозрениях. Не зная, как поступить, я вышел в центр кабачка, откашлялся… и тут заметил, что завсегдатаи отвернулись от меня, заерзали на стульях, а некоторые даже вскочили с мест и стали быстро продвигаться к выходу. Я понял, что еще чуть-чуть – и я лишусь аудитории. Я быстро и громко сказал: «Г-н Гройс пошутил перед смертью. Он сказал, что никто в городе не умеет читать!»

Я ожидал любой реакции, но только не той, которая последовала за моим вопросом. Все присутствующие вдруг повернулись и начали рассматривать меня, словно увидели впервые в жизни. В конце концов мне надоели эти идиотские немые сцены, и я хотел уже вскричать, что… Но тут кабатчик вдруг громко спросил: «Что у вас в руке?» Это меня доконало. Повторялась история с г-ном Прюком. «Это книга! – почти выкрикнул я и, не выдержав, уже просто возопил: – Гройс пошутил? Вы умеете читать?!» И вдруг неизвестно откуда взявшийся вертлявый г-н Прюк провизжал в ответ: «А вы?!»

Мне стало смешно. На мгновение подумал я, что это розыгрыш. Но присутствующие с таким неподдельным интересом взирали на меня, так напряженно, вытянув шеи, ждали они ответа, что я ничего лучшего не нашел, как глупо сказать: «Да. Я умею читать». Тут поднялось нечто невообразимое. Кабатчик подошел ко мне, расцеловал в обе щеки и обнял. За ним немедленно выстроилась целая очередь желающих пожать мне руку. Некоторые, пытаясь разглядеть меня получше, встали на стулья, а один пожилой господин с выпученными глазами даже вскарабкался на стол. Все поздравляли друг друга, хлопали по плечам, обнимались, а некоторые особо ретивые, пробившись ко мне, от избытка чувств норовили потрепать меня по щеке. Они так радовались, что в какой-то момент даже потеряли меня из виду. Я понял, что в эту минуту решается – буду ли я задушен в очередных объятиях или все-таки выживу, и предпочел ретироваться, незаметно выйдя за дверь.

Последние события ввергли меня в совершеннейшее смятение. Я вышагивал по улице, ведущей к дому, и пытался разобраться в случившемся.

Меня кто-то окликнул, я обернулся и увидел спешащего ко мне кулинара Рутера, моего соседа из верхней квартиры. Естественно, он тоже спешил пожать мне руку и дружески обнять. Он долго не мог начать говорить, пыхтел, заикался и наконец рассказал, какую радость почувствовали они все, когда узнали, что я умею читать. Много лет к ним в город уже не заезжал подобный человек. Далее из несколько бессвязной речи соседа выяснилось и еще кое-что. Оказалось, что полгода назад, когда в город прибежал сумасшедший, население встретило его неуемными восторгами, близоруко распознав в нем умеющего читать властителя дум. Но безумец заперся в кабачке, выпил всю имеющуюся там наливку, после чего, голый, выбежал на улицы города и, окончательно уверовав в то, что является дикой собакой динго, описал, поднимая лапу, все столбы на центральной площади. Потом на четвереньках же, безутешно лая, стал искать санитаров и, не найдя их, вскочил на ходу в проносящийся поезд, который и умчал его восвояси.

Город еще долго не мог пережить подобный конфуз, и обыватели, не сговариваясь, решили никогда более не возвращаться к обсуждению этой больной темы. Они успели почти забыть заезжего психа, но тут, как снег им на голову, свалился я. Так как сам по себе городок был столь захолустный, что о нем почти никто и не слышал, а поезд стоял здесь всего минуту, – можно сказать, что за последние полгода мы с человеком-собакой явили собой просто туристический ажиотаж. И мое появление после четвероногого безумца немедленно возродило надежды восторженных обывателей. Мечты об умеющим читать просветителе вновь воскресли, хотя наученные горьким опытом жители и сдерживали себя до последней минуты, внимательно за мной наблюдая.

Но так как за все время, проведенное здесь, я умудрился не выпить ни одной рюмки наливки и не описать ни один из стоящих вокруг столбов, а, наоборот, взять в руки книгу, то несчастные филистеры и уверились, что я являюсь той исключительной личностью, которую они ждали столь долго.

Как следовало далее из рассказа кулинара Рутера, дело заключалось в том, что, безусловно, все жители города когда-то умели читать. Но, к сожалению, такое огромное количество книг заканчивалось печально и так расстраивало местных читателей, что они вынуждены были отказаться от них. Книг осталось гораздо меньше, но и они, несмотря на счастливое завершение описываемых в них историй, вынуждали читателей так сильно переживать в середине, так их травмировали, что немногим удавалось дойти до конца. Тем более в городе велись еще и хроники происходящих событий, а среди них было так много неприятного, что читать их было выше всяких душевных сил.

Пришлось еще более сократить список приемлемого чтения. В конце концов осталось всего несколько оптимистических книг, насквозь пронизанных сусальным счастьем, которые жители города с восторгом читали, передавая их из рук в руки. Вскоре из‐за беспрестанного чтения страницы книг истончились так, что уже трудно было разобрать написанное, а потом протерлись настолько, что рассыпались прямо в руках. Наконец, когда последняя книга превратилась в прах, читать уже было нечего. Счастливых книг больше не было, а все несчастливые вместе с хрониками сдали в местный архив под присмотр отца недавно почившего г-на Гройса. С тех пор охрана архива стала наследственным делом семьи Гройс. Первое время им еще приходилось отбивать атаки любопытных читателей, желавших вкусить от запретного плода книжных несчастий. Но постепенно их становилось все меньше и меньше. Потом и самые отчаянные из них забыли, как именно буквы складываются в слова, а потом уж и сами эти буквы. Последним, кто их еще помнил, был превратившийся в куколку г-н Дворк. Но и он перед смертью забыл их всех, кроме первой.

И хотя все это происходило достаточно давно, с тех пор немногое изменилось. «К счастью, – тут кулинар Рутер глубоко вздохнул и лицо его осветилось благодарной улыбкой, – мы все, жители города, обладаем замечательным даром – забывать неприятности, и потому, быть может, мы самые счастливые люди на свете. Это далось нелегко, но у нас накопился большой опыт, и теперь несчастья нам не страшны – мы просто не помним их. Поэтому всех так раздражал несчастный Гройс, одним своим видом напоминавший нам о былых расстройствах», – как мне показалось, с облегчением добавил он. Тут мы дошли наконец до нашего дома, сосед приподнял свою шляпу и раскланялся.

Я был поражен. Ничего подобного я и представить себе не мог. Уже открывая свою дверь, я вновь услышал голос соседа. Он стоял этажом выше и, перегнувшись через перила, решил проиллюстрировать сказанное печальной историей соседней державы. Ее жители много лет назад проиграли неизвестно кем затеянную войну. После того как погиб их лидер, они были настолько растерянны, что немедленно сдались на милость победителю. Кстати, потом выяснилось, что за всю войну и погиб-то только один их предводитель. Но главная, мучительная для сердца местного патриота тайна заключалась в том, что нелепый их вождь был убит, проверяя единственную в городе пушку. Пушка произвела только один выстрел, снеся любопытную голову неудавшегося полководца. С тех пор они глубоко и бесконечно страдают. Они чувствуют себя несправедливо униженными, но не могут изменить ситуацию: те, с кем они собирались когда-то воевать, давно уже умерли. Так жители соседней державы, обладатели хорошей памяти, ежедневно скорбят под бременем убивающего их позора. И вот, постепенно разочаровавшись в жизни, они заболевают меланхолией и по одному умирают. «Таков печальный конец людей, не умеющих забывать!» – резюмировал сосед, помахал мне шляпой и исчез за дверью своей квартиры.

Господин Перл

Все эти совершенно удивительные вещи, с гордостью рассказанные соседом, произвели на меня сумасшедшее впечатление. Если действительно все обстоит именно так, как он описал, то никогда не встречал я более странных людей. Тут взгляд мой упал на развалины дома напротив. Раньше там жил господин Перл. Только сейчас я начал его понимать…

Несмотря на то что дома наши разделяла целая улица, мое окно расположено было выше его, и, когда сочинение не давалось мне, часами я мог наблюдать за этим господином. Соседи мои судачили о нем, так что, даже не желая участвовать в местных интригах, я невольно узнал о г-не Перле массу ненужных мне сплетен.

Оказалось, например, что этот господин не выходил на улицу, а шнур от его телефона уже год как был перегрызен голодной мышью, прокравшейся в его квартиру в поисках еды. Мышь сожрала, начав с телефонного провода, все, что попалось ей на глаза, и скончалась от чревоугодия, как констатировал доктор Руф. А так как г-н Перл не выходил на улицу и не впускал никого к себе, то доктору пришлось поставить диагноз с его слов.

Г-ну Перлу приходилось общаться, не видя собеседника: он был маленького роста, а окно находилось слишком высоко. Вот он и не был уверен, что человек, назвавшийся, к примеру, доктором, действительно доктором и являлся. Потому он и предполагал, что, возможно, мышь не умерла от обжорства, а отравилась каким-нибудь ужасным продуктом. Но в таком случае, с гневом выкрикивал он из окна, та же участь могла ожидать и его самого!

Соседи давно уже привыкли к его чудачествам. Только мне был странен образ его жизни. Раз в два дня мальчик Шай, обладатель больших морковного цвета ушей, подбирал брошенные из окна деньги и покупал в лавке какую-нибудь снедь. Он привязывал пакет к веревке, и г-н Перл быстрыми судорожными рывками втягивал его наверх. При этом он кричал из окна, что лавочник отпускает ему самую дрянную еду. Но у г-на Перла не было никакого желания ради этого злодея открывать дверь и впускать к себе, как он выражался, «ваше радостное беспамятство, с которым борется настоящий художник!».

Как это ни удивительно было для меня, но г-н Перл действительно был художником. Вся его квартира, а состояла она из одной комнаты, уставлена была бесконечным количеством банок с краской. Кисти были разбросаны повсюду. Я только никак не мог разглядеть, что именно он рисовал. Я не видел в его комнате ни мольберта, ни подрамника.

Наши соседи хоть и сплетничали о нем, в действительности давно махнули рукой на его затворническое существование. Никто из соседей не думал, что г-н Перл гениальный или хотя бы талантливый художник. Об этом время от времени кричал только сам г-н Перл.

Гневным тоном он читал из окна нам, невеждам, страстные лекции. В его коротких обрывочных фразах замысел его творения вырывался из убогих стен комнаты и распространялся уже на весь дом, на весь город. Он убеждал нас, что работает день и ночь как одержимый. Словно безумный кричал он, что пытается ухватить память, удержать ее на конце своей тонкой кисти.

Увы, четвертого числа месяца тамуза в городе произошло землетрясение. Интересно, что в этой климатической зоне землетрясения обычно бывают точечными. Да к тому же на этот раз оно было не столь значительным, однако несколько строений в центре города пострадали. Одно здание оказалось разрушенным почти полностью. К несчастью, это был дом, в котором проживал г-н Перл. При этом в нашем доме, стоящем напротив, только выбило несколько стекол и засыпало землей подвал.

Когда мы все, успевшие на всякий случай схватить первые попавшиеся под руку вещи, выскочили из квартир, мы увидели совершенно поразившую наше воображение картину. Дом г-на Перла, основательно выстроенный еще в конце прошлого века, рушился, как собранный на скорую руку карточный домик. От каждого подземного толчка коробки комнат, словно бумажные кубики, подскакивали на сваях, после чего, превращаясь в кучу щебня и кирпича, обрушивались с грохотом вниз. Дом разваливался, как песчаный пирог.

Через полчаса, когда толчки прекратились и земля, надышавшись как следует, стихла, на месте дома одиноко торчал его, чудом сохранившийся, железный обглоданный скелет. Но то, что поразило больше всего меня, и соседей, и запоздавшего брандмейстера Эша с его командой инвалидов-пожарников, – это сохранившаяся в целости комната г-на Перла на втором этаже. Когда наконец бравый Эш, обвязавшись веревками, добрался до комнаты, когда самые любопытствующие из зевак тоже забрались туда по грудам щебня, они увидели то, над чем г-н Перл трудился так неустанно. Им открылось величие его творения. Произведением искусства его была сама комната. Это казалось невероятным. Я, забравшийся вместе с ними, не мог в это поверить. Но, тем не менее, это было реальностью. Постепенно наши глаза свыклись с увиденным и стали различать детали изображенного.

С немыслимой, сверхъестественной, почти маниакальной тщательностью на стенах комнаты были изображены стены, на потолке нарисован потолок, а на полу выписан со всеми подробностями, с мельчайшими трещинами и щелями пол комнаты. Даже на единственном кривом трехногом столе с удивительным мастерством и точностью был нарисован кривой трехногий стол. Даже мусорное ведро было разрисовано так, что ничем, ну буквально ничем не отличалось от своего первоначального вида. Краски были подобраны с изумительной тщательностью и реализмом. Даже труп мыши, похороненный в старом посылочном ящике, имел цвет настоящего трупа. Нечего говорить и о самом ящике, на котором почтовая печать и подпись на бланке были воспроизведены с такой аккуратностью, что почтовый служащий, затесавшийся в толпу зевак, вскрикнул от удивления, узнав свою руку.

Господин Перл был воистину гениальным художником: его нарисованная комната была абсолютно точной копией комнаты настоящей. Он не забыл даже лампочку, одиноко висящую на длинном грязном шнуре, покрасить в тот полупрозрачный водянистый цвет, что присущ всем этим старым подслеповатым лампам. Ну конечно же, и шнур под кистью гениального мастера приобрел свой грязный естественный цвет, свойственный ему до того, как он стал произведением искусства. Более в комнате ничего не было… Все это страшно удивило нас. Мы ничего не могли понять.

И вот именно сейчас, после разговора с соседом, я наконец сообразил, чем был занят тогда г-н Перл. Он ничего не хотел забывать… Изо всех сил он боролся с беспамятством. Г-н Перл был истинным диссидентом. Пока весь город учился впадать в забытье, он один воевал с амнезией. Но беспамятство победило его. И он, создав гениальную копию своей комнаты, забыл сделать последний штрих, произвести последнее свое творение – он забыл нарисовать себя.

Мы все тогда, пожарники и зеваки, ошарашенно и восхищенно оглядывая нарисованную комнату, с изумлением не нашли в ней г-на Перла. Ему не удалось уцелеть. Он исчез вместе с патлатой бородкой и замазанной красками блузой, исчез, как исчезли все стены, крыша и перекрытия этого несчастного дома.