Препараторы. Зов ястреба

Глаз в правой глазнице Строма гас, остывал – и в конце концов остыл целиком. Теперь он не видел бьерана – без Рагны он не мог видеть слой Мира.

Но тело и душа у снитиров не могли соединяться надолго – а значит, несмотря на то, что бьеран теперь знает, что его преследуют, рано или поздно она вернётся на его слой, и тогда они снова встретятся.

«Рагна».

Эрик преследовал бьерана долго – или верил в то, что преследует – с тупым упорством, идя наугад, не чувствуя ничего, через осыпающиеся горы льда, через тёмные равнины, сияющие дравтовыми прожилками, через заполненные обманчиво твёрдым снегом овраги.

Его вернули в лётный зал в соответствии с протоколом – через несколько минут после смерти Рагны, показавшимися ему вечностью.

Эрик Стром, выпав из со всхлипом распахнувшейся капсулы, слепо полз по полу, уворачиваясь от рук кропарей, и повторял, что должен вернуться, на этот раз во плоти, на слой Мира – сейчас, немедленно, пока зверь ещё близко к телу Рагны, пока их обоих ещё можно найти. Эрик повторял, что должен идти, пока его кропарь, отдуваясь и кряхтя от натуги, не ввел большую дозу успокоительного в разъём, погружая его в глубокий, тёмный сон без сновидений.

Эрик всё же пошёл – позднее, придя в себя. Это противоречило правилам – но никто не посмел помешать ему, потому что он был одним из Десяти. Он знал, что бьерана уже не найти, но хотел отыскать тело Рагны и вернуть домой. Это казалось важным, как будто могло что-то изменить, и несколько дней, разыскивая её, Эрик чувствовал пугающую приподнятость духа – как будто в глубине души надеялся, что найдет охотницу живой, что её страшная смерть ему только привиделась.

Но никто никогда не нашёл её. Такое случалось часто. Стужа любила подарки. Должно быть, тело Рагны стало её частью уже через несколько часов после встречи с бьераном – причудливой ледяной фигурой, новой складкой на снежном саване. Но Эрик Стром всё равно ещё долго искал её – даже тогда, когда уже наверняка знал, что нечего больше искать.

Газета «Голос Химмельборга»

Седьмой месяц 723 г. от начала Стужи

«…Благородная динна Ассели выступила на заседании городского совета в присутствии владетеля Химмельна, его жены и дочери. Динна выдвинула предложение о пересмотре срока обязательной службы препараторов. Особенный акцент в краткой, но очень экспрессивной речи был сделан на ястребах и охотниках. Госпожа Ассели утверждала, что, по результатам независимого исследования государственных препараторов, потенциальный физический ущерб тех, кто пожелает выйти в отставку по окончании обязательной службы, можно уменьшить на 15-20 %, если сократить её срок до 6 лет.

Господин Магнус выразил сомнение в целесообразности такого решения с точки зрения удержания целостности границ, а также экономической стабильности.

Господин Орт, глава Десяти, от лица всех препараторов выразил общую готовность умереть за благополучие Кьертании, если это будет необходимо. Его заявление было встречено овациями и удостоено личной благодарности владетеля Химмельна и его семьи.

Предложение динны Ассели было отклонено. В повторном слушании отказано.

Динна Ассели заявила специально для «Голоса Химмельборга», что планирует подать повторную просьбу о рассмотрении предложения на ближайшем заседании совета.

Наш специальный корреспондент особо отметил, что динн Ассели на заседании не присутствовал. Надеемся вскоре получить его комментарии по поводу выступления супруги…

Читайте дальше на стр. 3. Блестящий дебют!

Юная Омилия Химмельн становится звездой Золотого бала в Химмельборге.

Читайте дальше на стр. 4. Очередной триумф главного кьертанского промысла.

В Дравтсбоде поставлен новый четвертной рекорд по добыче дравта.

Читайте дальше на стр. 5. Столица тепло поприветствует гостей.

Первые же две недели ежегодных традиционных Шествий уже подарили препараторам Кьертании 112 новых рекрутов».

Сорта. Разделка

Восьмой месяц 723 г. от начала Стужи

Стужа была очень близко.

Она всегда была близко, и я, как и все, привыкла об этом не думать. Но на ежегодную разделку, перед Шествием, все жители Ильмора приходили именно сюда – на границу между городом и стеной ледяной белой пустоты, поглощающей все цвета и звуки. По-своему она была красивой – как будто с неба на землю плеснули ледяного молока, и оно застыло в полёте – навеки. В его глубине быстро двигались неясные тени. Не снитиры – они не подходили так близко к границам поселений людей, чтобы их можно было разглядеть. Некоторые верили, что эти тени – души погибших в Стуже. Версия не такая уж безумная, если вспомнить, что души всех обитателей Стужи легко отделялись от тел, а ястреб и охотник, по сути, становились душой и телом, чтобы их поймать.

Другие считали, что все умершие уходят в Стужу – даже те, кто ни разу не пересекал границу. Эта версия нравилась мне даже больше. В конце концов, все мы принадлежали Стуже.

Иногда по белой ледяной поверхности, за которой гуляла снежная мгла, проходила рябь, и тогда всем нам становилось страшно. Мне кажется, даже приезжим препараторам было не по себе, хотя они лучше других знали Стужу.

Накануне Шествия многое происходило один-единственный раз в году.

И хорошо – не думаю, что хоть кто-то хотел бы разделывать привезённые из Химмельборга тела снитиров чаще. Как будто отвечая на эту мысль, кто-то из соседей по разделке – из-за защитных очков и костюма не понять было, кто – звучно блеванул на снег. И сразу – кто-то запричитал, кто-то побежал за помощью к препараторам.

Напрасный страх – защитные костюмы делали своё дело. Конечно, какое-то воздействие снитиров на людей сохранялось, но не более серьёзное, чем сильное похмелье.

Против традиции не пойдёшь – каждый год все жители Кьертании работают с препараторами плечом к плечу, как будто это может как-то компенсировать, что в остальное время они одни спасают всех жителей континента.

Мне никогда не становилось плохо во время разделки – но иногда я притворялась, что чувствую себя нехорошо. Слишком глубоко и часто дышала, пока не начинало темнеть в глазах – пока не начинала и в самом деле чувствовать, что мне плохо. Мне и в самом деле становилось плохо – потому что каждую разделку призрак Гасси, всегда маячивший где-то за моим плечом, становился особенно ярок.

Разделочная площадка была похожа на доску для игры в тавлы – белые квадраты утоптанного снега, красные – крови. Люди перемещались между ними, как фигуры, по заданным препараторами траекториям, не поднимая головы. Они стремились скорее закончить работу, вернуться домой и долго смывать с себя запахи разделки, готовясь к празднику. От губ поднимался пар, и от крови на снегу поднимался пар; таял снег, по спинам струился пот.

Влага, течение, кровь и снег, смерть и рождение – это действительно ощущалось, как ритуал, но от этого дело не становилось приятнее.

В этот раз мне досталась особенно противная работа – извлекать глазные яблоки из хаарьих глазниц. Нужно было действовать очень осторожно, чтобы не повредить перед тем, как механикеры повторно нейтрализуют их – подлатают места, которые обнажатся – и сделают пригодными для использования.

Не живые, не мёртвые – страшно делать то, что приходится, когда обледеневшие ресницы слегка трепещут под пальцами, как крылышки насекомого. Хаары, похожие на огромных зайцев – обзаведись, разумеется, зайцы смертоносными клыками и надёжным панцирем крепких, как кость, щитков, защищающих тело – лежали рядами, и их раскинутые в разные сторону голенастые ноги жутковато напоминали человеческие.

Я представила ряды мёртвых препараторов, белых и холодных на снегу. Всех тех, кому пришлось погибнуть ради того, чтобы в этом году даже в Ильмор – маленький городок на отшибе Кьертании – снова привезли достаточно препаратов.

На площадке стоял шум: пилы работали вовсю, и мир вокруг стонал и выл так, что зубы сводило. Воздух там, где шла эта работа, становился белым и плотным от костной пыли, и даже несмотря на защиту, здесь работали только самые здоровые и крепкие мужчины.

Я старалась не обращать на пилы внимания – сосредоточиться на глазах, которые нужно было извлекать осторожно, почти нежно. Для этого нужна предельная сосредоточенность – и умение не думать о том, что хаар, которого ты разбираешь на части, как и остальные снитиры – ормы, эвеньи, элемеры и прочие – по сути, жив, и останется жив, даже когда части его тела распределят между домами. Там они будут работать, постепенно угасая, до следующего года – выделять тепло, регулировать влажность воздуха, запускать механизмы…

Необязательно было заниматься глазами – по жребию мне выпали лапы орма, единственного привезённого в Ильмор, а отделять когти куда приятнее. Но Миссе Луми, которой выпали глаза, так побледнела – того и гляди, вывернет наизнанку ещё до того, как дошло до дела – что я решила: почему бы и нет.

Мне следовало тренировать самообладание при каждом удобном случае. Я понимала это уже давно – с тех самых пор, как узнала то, что не положено было знать.

Морда хаара дёрнулась под моими руками, и я с силой втянула воздух, но продолжила давить на его глазницу инструментом, похожим на огромную ложку. Хаар не мог причинить мне никакого вреда – его душа была поймана и убита препараторами, а значит, тело – не живое, не мёртвое – принадлежало людям.

– Привет.

Из-за визга пил я не сразу расслышала, что подошедший человек – из-за маски и очков не поймёшь сразу кто – обращается ко мне.

– Сорта, надо поговорить.

Теперь я узнала голос и ещё ниже склонилось над своим хааром – глаз не желал поддаваться.

– Давай помогу.

– Не надо. – Кажется, первые слова, обращённые к Унельму Гарту, за последние года три. Не меньше.

– Как скажешь. – Он опустился на корточки неподалёку и подвинул к себе хаарью лапу, безвольно скребущую когтями по снегу. – Тогда просто поговорим. Это нужно сделать, сама знаешь. Потом может быть сложней.

Приходилось признать: он прав. Ильмор – маленький город, где любое отклонение от ежедневной рутины привлекает чужое внимание.

Но, как известно, лучший способ спрятать что-то – положить на виду. На разделку собирается весь город, но каждый слишком погружён в неприятную работу, чтобы отвлекаться на чужие разговоры. К тому же – как на мрачном карнавале, где все наряжены одинаково – с двух шагов и не разглядишь, что Иде Хальсон, по прозвищу Сорта, и Унельм Гарт, несколько лет ходившие по разным сторонам улицы, вдруг решили побеседовать перед Шествием.

– О чём ты хочешь поговорить? – Я свирепо вонзила ложку глубже, и глаз наконец поддался.

– О росте показателей дравтодобытчиков уходящего года.

Унельм был в своём репертуаре – ничуть не изменился за эти годы – как я и думала, время от времени наблюдая за ним издалека. Ярко-синие глаза весело блестели даже сквозь заляпанные брызгами крови очки, и – я могла бы поставить на это – под маской он наверняка улыбался нагло и весело – как всегда.

Когда-то – в детстве – я любила эти его улыбки. Пока одна из них не провела между нами черту, которую не стереть никаким разговором.

– Твои шутки уже всем надоели, если ты пришёл ко мне?

Он наклонился ниже, и теперь я могла разглядеть даже широкий светлый шрам у него на лбу. Я помнила, как он появился. И не сосчитать, сколько раз за последние годы мне хотелось подойти к нему, встряхнуть за плечи изо всех сил.

«Ты что, забыл? Как ты мог об этом забыть?»

– Мои шутки популярны, как никогда. Но мне нужно отточить их на новых слушателях… Знаешь, перед тем, как мы с тобой уедем в столицу.

– Тише ты! – но никто на нас не смотрел. Никто не слушал.

– Да расслабься. – Воспользовавшись тем, что я отвлеклась, Унельм наклонился к моему хаару и вонзил разделочный нож в его жилистое трепещущее бедро.

Я глубоко вздохнула, стараясь успокоиться.

– Если тебе на всё плевать, то мне – нет. Я хочу уехать в Химмельборг, мне это нужно, а если кто-то узнает, что мы сделали…

– Сорта, мы были детьми. – Он потянул на себя мышцу, и тёмная кровь упругими толчками полилась на снег. – Это было давно.

– Это не имеет срока давности.

– Смотрю, кое-кто так и не научился отпускать…

– Зато ты научился этому за нас двоих.

Унельм вздохнул, и его защитные очки затуманились сильнее.

– Я не ругаться пришёл. – Он понизил голос ещё сильнее, и мне пришлось придвинуться ближе. Теперь наши головы почти соприкасались, и Унельм, как и я, то и дело поглядывал по сторонам.

– Неужели мы подобрались к сути?

– Подобрались, и это несмотря на твои постоянные колкости. Сорта… Мне не по себе.

На мгновение даже визжание пил, кажется, зазвучало слабее. Унельм Гарт, самоуверенный и самодовольный, дерзкий на язык, обожаемый одной половиной Ильмора и раздражающий другую… Говорил, что ему не по себе, и не кому-то – мне.

Значит, дело и вправду было плохо.

– И чего ты ждёшь от меня? Утешений? Помощи?

– Мы уже не дети, Хальсон. И ты не моя старшая сестра – я думал, тебе младших и так хватает.

Мне удалось задеть его, но никакой радости я не почувствовала.

– Тогда чего ты хочешь?

– Заключить договор. – Унельм аккуратно отделил ещё одну мышцу от лапы хаара, не обращая внимания, как когти судорожно взрывают снег. – Мы двое едем туда, где никого не знаем. Все эти годы у нас была общая тайна…

– В Химмельборге она перестанет иметь значение.

– Да. Но разве ты не чувствуешь то же, что и я? Мы связаны, Хальсон. Он связывает нас, нравится тебе это или нет. Мы никуда от него не денемся. Нас всегда было трое, со дня, когда мы все научились говорить – и выбрали говорить друг с другом. Трое нас и останется.

Я немного помолчала – не потому, что не знала, что сказать, а потому что говорить было бы слишком больно.

– Что за договор?

– Давай будем помогать друг другу, – просто сказал он, и глаза под очками казались бесстрастными. – Мы земляки, и в детстве, долго… Мы были друзьями. Я знаю, что ты злишься на меня…

«Злишься на себя».

– …Но другим там тем более не будет до нас дела.

Хаар смотрел на меня с мёрзлой земли, и в его ни живых, ни мёртвых глазах застыли мерцающими льдинками капли слёз. Плачут ли снитиры, грустят, радуются? Насколько они умны на самом деле?

Лучше не знать.

– Мы не сможем снова стать друзьями, Ульм. – Его детское, старое, ласковое имя вырвалось само.

«Ульм! Иде! Вас домой зовут!»

– Я на это и не надеялся. Но чтобы спасать друг друга, друзьями быть необязательно.

«Зато можно быть друзьями – и не суметь спасти».

– Ладно, по рукам. – Я протянула ему руку в перчатке, перепачканной слизью и кровью, и он её пожал. Это был первый раз за годы, когда мы коснулись друг друга, – при том, что наши отцы продолжали сидеть у кого-то на кухне за пивом и табаком каждые выходные, лишь изредка переговариваясь, а чаще просто глядя за окно, на белое сияние Стужи над тёмной линией теплиц и городских крыш у самого горизонта.

– Вот и хорошо. Торжественно обещаю не злоупотреблять твоей помощью – и не слишком открыто радоваться, когда тебе понадоблюсь.

В этом весь Унельм. Я не успела ответить ему, потому что он легко поднялся с колен, сжимая в кулаке пучок хаарьих мышц. Говорить с ним громко мне не хотелось – кто-то, неузнаваемый в защите, проходил мимо.

– Зайди к госпоже Торре, Сорта, – сказал он, уходя. – Ты сама знаешь, что это нужно сделать.

Не ему было говорить мне, что нужно сделать – и всё же Унельм Гарт был прав. Возможно, и договор был хорошей идеей – хотя уже тогда, пожимая его руку, я подумала: обращусь к нему только в самом крайнем случае. И всё-таки хорошо знать, что тебе есть, к кому идти. Я никогда прежде не покидала Ильмор – а теперь должна была уехать надолго, возможно, навсегда.

И хотя последние годы всё, что я делала, в той или иной мере было подготовкой к отъезду, я могла бы ответить Унельму: «Мне тоже не по себе», и это было бы совершенно честно.

Вдали затихали пилы – одна за другой, как голоса, ведущие разные партии в хоре. На подходе была следующая смена, а значит, можно было покинуть, наконец, площадку, сдать препараторам костюмы и очки, а дома мыться, пока не остынет вода.

Я сдала препаратору в коричневом камзоле механикера хаарьи глаза, и он пересчитал их, не глядя на меня. Для него всё это, должно быть, было рутиной. Просто в кои-то веки грязную работу делал кто-то другой. Отворачиваясь, я заметила, что на правой руке у него не хватает пары пальцев – часть перчатки была мягкой и пустой.

– Спасибо вам.

«За вашу помощь мне и Кьертании. За ваши пальцы».

Он кивнул, по-прежнему не поднимая головы. Возможно, боялся сбиться со счёта.

Вообще все препараторы, приехавшие в этом году в Ильмор, показались мне усталыми и недовольными. Можно понять – живи я в столице, должно быть, тоже не хотела бы очутиться в таком захолустье.

Препараторов каждый раз распределяли по городам Кьертании – интересно, по какому принципу?

Возможно, Ильмор был карой за плохое поведение.

По крайней мере, один из препараторов сиял улыбкой – не смотря на шрамы, испещрявшие его лоб и левую скулу, несмотря на прихрамывающую походку и левый глаз с радужкой темнее, чем на правом. На пару лет старше меня, он стоял у входа на разделочную площадку и собирал защитные очки.

Я протянула ему свои:

– Привет, Дант.

Он не ответил – как будто и не слышал. Дело не во мне – с момента приезда в Ильмор Дант вёл себя так со всеми, даже с собственными братьями и отцом. Конечно, дома его всегда лупили почём зря, и всё же…

Вряд ли это совпадение – оказаться распределённым в город на окраине, откуда уехал после Шествия пару лет назад. Дант так показательно не замечал никого вокруг – как будто все эти серые дома и усталые люди не имеют и не имели к нему никакого отношения – что я впервые подумала: может, он и сам хотел вернуться сюда… Чтобы они все увидели, каким он стал.

Припадающим на одну ногу, изуродованным – и всё же на голову выше любого здесь.

Я знала – потому что в Ильморе все знали почти всё про всех – что он не отправил отцу и братьям ни химма с тех пор, как уехал служить в столицу.

Если бы мне предстояло оставить дома только отца и брата, пожалуй, я бы могла это понять.

Ильмор лежал передо мной в ожидании – и я пошла ему навстречу. Было странно думать, что я вижу всё это в последний раз. Храмы Мира и Души, приземистое здание магистрата, главную площадь с памятником Химмельну в центре фонтана, из которого, на моей памяти, ни разу не появилось ни капли воды – для этого всегда было слишком холодно.

Чёрное, серое и белое во всевозможных комбинациях. Дома из дерева и камня, заборы и сараи, школа и библиотека, кабак и лавка, снова дома, дома и дома.

Потом бесконечные ряды теплиц – главное сокровище нашего города и – с этой стороны – своеобразный буфер между ним и Стужей. Если бы граница сдвинулась, у людей было бы куда больше шансов спастись – гибель картофельных грядок выиграла бы им время. Мне всегда было интересно – случись так, как скоро пришла бы помощь? Пришла бы она вообще – за лишними ртами, которые больше ничего не смогли бы дать Кьертании?

Ильмору не повезло – несмотря на все поиски, у нас никогда не было собственной дравтовой скважины, и всё, зачем был нужен городок, – это обслуживание более успешных соседей.

Лес, росший между городом и теплицами, я любила ещё и потому, что всё, что он давал, он давал только нам. Хворост, ягоды, грибы, мох, дичь – и место для игр…

Мой с детства лес, исхоженный вдоль и поперёк, и снова чёрное и белое на сером – крепкие стволы в накидках из ягеля, снег и лёд, тёмная вода Ильморки с течением таким быстрым, что никакой холод её не брал. Пар – тяжёлое дыхание реки– и алое мигание капелек кислицы в чёрном мхе тут и там.

Я любила всё это – но сейчас мой путь лежал в центр города, туда, где на площади препараторы устанавливали большие костяные арки, через которые уже скоро мне предстояло пройти.

Улица, на которой стоял мой дом, ответвлялась от главной площади. Звучит так, словно я родилась в богатом районе, и когда-то, при прадеде, построившем его, мой дом действительно был богат – во всяком случае, по меркам Ильмора. Мама рассказывала, что в те времена погреб ломился от запасов, а у кур был большой стоявший отдельно курятник, а не хлипкая пристройка, лепившаяся к одной из стен. В детстве мама жила на чердаке со своими сёстрами – тогда там было уютно и тепло, а сейчас крыша так прогнила, что туда никто даже не заглядывает. Чердак заполнился хламом, вытеснившим детские воспоминания. Неудачи начались ещё при деде с бабушкой, а потом катились по нарастающей, как ком снега.

Возможно, стань хозяином муж одной из маминых сестёр, дом не пришёл бы в упадок. Но обе они стали хозяйками собственных домов – мама оказалась единственной, кто привёл мужа, а не переселился под его кров.

Когда мы с Седки, Гасси и Унельмом были маленькими, именно наш двор единогласно признавался лучшим местом для игр. Из старых досок можно было сооружать любые, даже самые фантастические шалаши, и жердины от забора легко превращались в мечи или ружья – смотря что именно было у нас тогда в чести. Для меня одно не менялось.

В этих играх я всегда была ястребом. Смелым, непобедимым – и свободным.

Отец мог наорать, если мы шумели слишком сильно, но зато ему было плевать, даже когда мы выломали пару досок прямо из забора, чтобы залатать дыру в шалаше на дереве.

Кажется, калитку не чинили с тех самых пор – она осела на один бок, и мне пришлось изо всех сил упереться ногами в снег, чтобы открыть её. Она отворилась с обычным оглушительным скрипом, и некоторое время я подождала в дверях, чтобы убедиться, что отец ещё не вернулся с разделки и можно идти домой.

– Эй! – я вздрогнула, но это был всего лишь Седки, мой старший – и единственный – брат. Волосы взъерошены, лицо раскраснелось – мне не нужно было подходить к нему ближе, чтобы почувствовать запах спиртного.

– Чего тебе?

– Мне-то ничего. – Он подошёл ближе, протиснулся в калитку, отодвинув меня плечом. – А вот ты что делаешь тут так рано? Препараторы говорили, ваша смена закончится через час.

– Я справилась быстрее, и меня отпустили.

– Вот как? Отцу это не понравится. Он наверняка захотел бы, чтобы ты предложила им помощь в следующей смене. Ну, знаешь, чтобы показать, как предана наша семья Кьертании.

«Сам-то ты, смотрю, из кожи вон для этого лезешь».

Я молчала – но Седки не унимался. Видимо, снисс – или что именно он выпил, улизнув с разделки пораньше, с друзьями – будил в нём желание прицепиться к кому-нибудь, а мне не посчастливилось очутиться рядом.

– …Если бы отец узнал…

– Если хочешь, скажи ему. Мне всё равно.

Оставить позади Седки, разинувшего рот от изумления, было первым подарком грядущего праздника.

Обычно я бы говорила с ним мягко – ради мамы, не ради себя – но сегодня ни он, ни отец меня не пугали. Я знала: в день Шествия отец ни за что не станет набрасываться ни на меня, ни на кого другого. Весь Ильмор соберётся в здании магистрата на праздник, и если для местных чьи-то синяки и ссадины – не новость, приезжим их никто не хочет показывать. Для отца – как и для многих других людей, в окружении которых прошло моё детство – видимость имела большое значение. Это всегда казалось мне странным – ведь Ильмор был так беден. Впрочем, может, в этом и было дело.

Я вошла в дом, приоткрыв дверь совсем чуть-чуть, чтобы не впускать холод. Напрасно. Седки, направляясь к себе в комнату, даже не подумал бы об этом.

Мама была на кухне – где же ещё. Я расстегнула ворот, размотала шарф. Препарат, гревший наш дом весь год – кусок хаарьей печени, заверенной печатью владетеля – дотягивал последние часы, но на кухню его мощи всё ещё хватало. Огонь в очаге тоже делал своё дело – но его одного было бы недостаточно.

«Смотри и запоминай. Вот откуда ты пришла – и куда ни за что не вернёшься».

– Иде, – у мамы был усталый вид, но другой я её не помню. Судя по свадебному фототипу, когда-то она была редкой красавицей. Статной и стройной. Те времена давно прошли. Восемь родов – две мои сестры родились мёртвыми – состарили её раньше времени, и она всегда ходила, слегка согнувшись и уронив голову набок, как птица, готовая вспорхнуть в любой момент. Она выглядела старой женщиной, хотя ей не было и сорока.

– Чем тебе помочь, мама?

Она слабо улыбнулась, дёрнула кистью, как будто собиралась потрепать меня, как в детстве, по щеке.

– Работы хватает. Вдвоём до праздника управимся.

Стол перед ней был посыпан мукой. На большом глиняном блюде лежали две подтаявшие рыбины с ледника. Десятки крудлей – пирожков с рыбой и зелёным луком – уже жались друг к другу на противне. На соседнем были лепёшки с картошкой и цветами стланника. По старому кьертанскому рецепту в такие добавляют свиные шкварки, но их на столе нет и не предвидится.

– Не надо было столько готовить. Нам это не по карману.

Мама вскинулась, и прядь волос, белых от муки, упала ей на лоб.

– Сегодня праздник Шествий, Иде. Мы благодарим магистра, столицу, препараторов. И, может быть, провожаем кого-то из наших детей в дорогу. Лепта каждого важна, – в глазах Ильны Хальсон всего на миг вспыхнул огонёк, напомнивший о том, какой она могла бы стать, если бы не Матис.

Гордой, красивой, смелой. И свободной.

А потом мы обе услышали тяжёлые шаги отца, идущего мимо кухни – видимо, по нужде.

И огонёк погас – мама снова превратилась в женщину, большая часть жизни которой оказалась трудной и несчастливой – и этого было уже не поправить, даже если я стану лучшим препаратором Кьертании.

– Да, мама. Думаю, ты права. Прости. Давай я разделаю рыбу? А ты сядь к очагу, отдохни.

Разумеется, та и не подумала отдыхать – пока я занималась рыбой, мама толкла травы в ступке, месила и без того идеальное тесто, резала мёрзлый жир на куски, чтобы смазать противень, дробила жёлуди и то и дело проверяла противни, уже уехавшие в очаг.

Мы почти не разговаривали – но в такие моменты, когда рядом не было ни отца, ни сестёр, ни Седки, нам было хорошо друг с другом.

– Ну вот, крудли готовы. Я сейчас задвину их… Думаю, вкуснее никто не принесёт – они ведь по бабушкиному рецепту, верно?

– Верно. – Мама наконец распрямилась, охнула от резкой боли в спине. – Ты хорошая девочка, Иде. Спасибо тебе. Баня скоро будет готова. Иди, сестрёнки ждут тебя. Возьмёшь их с собой?

Я надеялась побыть в одиночестве хоть во время купания, но кивнула.

– Конечно, мама.

– Хорошая девочка, – повторила она и отвернулась к очагу. Я знала, что прямо сейчас мамин взгляд стекленеет от усталости, и больше всего на свете ей хочется остаться одной.

В нашу с сёстрами комнату вела маленькая тёмная дверь – меньше той, за которой была комната Седки. Прямо к стене нашей комнаты со двора лепился курятник, поэтому я привыкла засыпать под кудахтанье и хлопанье крыльев, в облаке запаха птичьего помёта и старого сена.

Сёстры ждали меня – с порога мне в колени ткнулся мягкий говорливый ком, и я присела на корточки, чтобы обнять их, вдохнуть их запах – запах молока и хлеба, трав и тепла – после холодных и солёных запахов разделки.

– Сорта!

– Ты принесла?

– Сорта! Посмотри!

– Я нарисовала орма, но Ласси сказала, что это не орм, а хрюшка.

– Хрюшка и есть, только с крыльями.

– А Ада стащила у мамы из шкафы старую шаль и испортила.

– Я не портила! Это будут платочки! Красивые!

– Такие платочки красивые только Вильниной хрюшке носить…

– Это не хрюшка! Это орм!

– А Иле…

Странно, но их ор, который наверняка с ума бы сводил кого-то другого, никогда меня не раздражал.

Все четверо, светловолосые, голубоглазые, с носами-кнопками и бровями, приподнятыми домиком в вечном изумлении, соседям и учителям, вообще взрослым, даже отцу – особенно отцу – казались почти одинаковыми. Но мне – никогда, даже когда они были совсем крохотными.

Я сунула руку в карман и достала кулёк из газеты. Печёные каштаны – далеко не самое изысканное лакомство, но девчушки пришли в восторг, как пришли бы в восторг, даже реши я попотчевать их дохлыми тараканами.

– Мне!

– И мне!

– А если я свои каштаны принесу, их на костре можно так же запечь?

Они вдруг осеклись, умолкли, и я почувствовала, что воздух за моей спиной изменился.

– Иде. – Отец смотрел на меня из коридора, покачиваясь. Кто-то, может, подумал бы, что он припадает на давно покалеченную ногу, но я точно знала: Матис успел выпить, и побольше Седки, который сейчас, должно быть, спал у себя в комнате.

Некоторое время я ждала, но продолжения не последовало.

– Отец.

Он ещё немного покачался, и его глаза – когда-то ярко-синие, а теперь цвета линялой ткани, затуманились больше обычного. Он походил на кабана. Обрюзгшего, потрёпанного, но всё ещё опасного. От него мне хотелось отвести взгляд куда больше, чем от пульсирующих органов на разделочной площадке, но я знала: делать этого не следует.

– Что ещё за «Сорта»? Её зовут Иде, или вы что, не знаете этого?

Сёстры за моей спиной испуганно засопели. «Сорта» – прозвище, означающее «тёмный» в переводе со старого языка, давным-давно дал мне Гасси за чёрные глаза и волосы, необычные для кьертанки. Мне оно нравилось, и, возможно, именно поэтому отца – бесило.

– И чего вы здесь шумите? Я спрашиваю, шумите здесь чего? Вам заняться нечем? Ваш брат отдыхает.

Именно в тот день мне как никогда хотелось ответить ему иначе, но у меня за спиной были девочки, и поэтому я сказала только:

– Прости, отец. Я сейчас пойду купать их. Мама велела.

Слава Миру и Душе, он позволил нам протиснуться сквозь плотное спиртовое облако, окутывающее его, в коридор. Я знала, что, если обернусь, увижу, как он стоит, шатаясь, и мрачно глядит нам вслед, раздосадованный тем, что предстоящее Шествие не даёт ему сорвать злость так, как хочется.

* * *

В бане я тщательно выкупала каждую из сестёр поочередно, от младшей к старшей. Иле, самая тихая и пугливая, заплакала, когда мыло попало ей в глаз, но быстро успокоилась – её начала смешить бойкая и острая на язык Ада. Прирождённая актриса – сейчас она изображала школьного учителя, господина Древера, который учил когда-то и меня, да так похоже, что я тоже начала смеяться.

Ободрённая, Ада, самая старшая, а значит, последняя по очереди, продолжала развлекать нас, пока я мыла длинные и кудрявые волосы хихикающей Вильны и натирала мочалкой Ласси – как всегда, самую чумазую из всех, с разбитыми локтями и коленками.

– Ну, хватит. Иди сюда, Ада, твой черёд.

– Мне уже десять, – заявила она. – И я могу помыться сама!

– Ну вот. А я надеялась, что мы поможем друг другу. До спины-то как дотянуться? Это, знаешь ли, и взрослым не под силу.

Это сработало. Поломавшись ещё немного для виду, Ада подставила голову под нагретую воду, щурясь от удовольствия. Натирая её волосы мылом, я смотрела на сестрёнок так же, как до того – на маму. Словно впервые.