Топографический кретин

27 января

Полураспад

С чистой партийной совестью, по-офицерски, просил Полину Игнатьевну уйти от полковника Лыгера и соединить свою жизнь с моей. Предложение было отклонено. Встречи продолжались.

Василий Аксенов

Я гулял по столице, поил девушек турецким кофе, вареным в джезвах на песке, и вспоминал, как в ранние студенческие годы жил на деньги, которые присылали родители, да еще подрабатывал, где придется. Хотя и получал стипендию, но её – пусть даже и повышенной – едва хватало на ежедневные закупки тюльпанов и шоколада для любимых.

Отскок. Кто такая стёпа?

Спросил нынешнюю студентку, как теперь называют стёпу.

– Какого Стёпу? – не поняла она.

– Стипуху.

– Это кто?

– Ну, стипендию, – я даже немножко опешил.

– А, стипендию! Так это же стипа.

Стипа, поди ж ты! Куда мир котицца.

Вспоминал с улыбкой, отдающей снисхождением к себе бывшему: себе-то настоящему я мог позволить угостить подругу в московском кафе, отвезти ее на такси, потом на том же такси приехать домой, сбросить ботинки о загнувшийся край заскорузлого линолеума в прихожей, врубить телевизор и завалиться на кровать, которая раньше была еще и диваном, но давно забыла, как складываться.

Я включал видик – в нем всегда стояла одна и та же кассета – и в трехтысячный раз смотрел на нас, гуляющих по заросшему пыльной травой тротуару в таежном поселке, на нас, смеющихся на деревянном помосте, под которым грозно бурлит и переваливает пудовые валуны горная речушка глубиной по щиколотку, на нас, танцующих на вечеринке, устроенной специально для нас на вершине толстой зеленой сопки, в копченой бревенчатой избе, в которой был самый гламурный на весь курорт ресторан с обманчиво-невинным названием "Чайный домик", сгоревший впоследствии невосстановимо при невыясненных обстоятельствах.

Я понимал, что с чаем, а еще лучше с кофе курить было бы приятней, но все равно запивал сигарету кефиром из картона, чтоб не пачкать посуду, и кривился от необычного совкусия табака и кисломолочки, и улыбался собственной лени и мыслям о том, как нам было тогда хорошо, и как скоро нам станет еще лучше.

Она тоже в это время улыбалась – в восьми тысячах километров к востоку от Москвы и в тысяче к югу, в ветренном Владивостоке, и это была улыбка не мечтателя, но триумфатора. Депрессию, вызванную моим свинством – высылкой ее из столицы, – она победила способом, известным с рождения всякой женщине. Сотворила новую прическу, опрыскала черные джинсы электролитом из аккумулятора отцовских жигулей, купила на первую зарплату фиолетовую дубленку и черные ботинки на толстенной платформе – и тут же сделалась центром внимания: юная, безумно сексапильная и обворожительно озорная девчонка в невиданного цвета тулупчике с отороченным лиловым мехом капюшончиком и в брючках инверсивно-леопардового окраса. Эротического флера добавлял и только что обретенный ею победный взгляд – вызывающий, ожидающий, обжигающий взгляд молодой львицы, если и не освободившейся еще от любовного ига, то уже готовой к этому освобождению, уже ищущей его.

И вот именно здесь, как нельзя кстати, появился Лев.

Темноволос и недурен собой, он только что покорил на мотоцикле пространство от пункта А (где-то в его родной Америке) до пункта В (которым оказался ее родной Владивосток). Путь был неблизким и полным лишений, благодаря чему в конце маршрута обросший темно-курчавой щетиной Лев стал направо и налево пользоваться – заслуженно, надо признать – репутацией усталого романтика, изрядно уже ощипанного, но далеко еще не побежденного.

В дороге Лев отснял несколько цветных фотопленок разной чувствительности и, добравшись до пункта В, заглянул в фирму, которую ему порекомендовали еще в Калифорнии и в которой как раз работала она. Фирма была российско-американской, к тому же издательско-рекламной, и ввиду столь удачного стечения обстоятельств решено было устроить Льву персональную фотовыставку. А координировать подготовку поручили ей, подающей надежды и полной нерастраченной энергии сотруднице.

Координация сразу стала осуществляться чрезвычайно интенсивно, а энергия тратиться так, будто завтра наступает только в кино. Из кабинетов работа перемещалась в эксклюзивную галерею "Арт-кутеж", оттуда – в популярный питейно-музыкальный "BBS" – и как-то так продолжалась до утра.

Отскок. Кровь орхидей

Жду друзей в кафе у Оксфорд-стрит. Народ мечется, скупая подарки: через три вечера Рождество. А мне хорошо, не надо метаться, и деньги целее будут. Подарки покупать некому. Сижу на попе ровно, пялюсь на стены с развешанной на них мазней неизвестного (мне) автора, торгующего тем, что он – судя по ценникам – считает шедеврами.

Мазня двухцветная. По белому холсту – разломанные алые гранаты и кумачовые орхидеи. Мало похожие друг на друга растения странным образом перекликаются, возможно, из-за палитры: гранатовые зерна как капли крови, а раскрытые цветки – женские лона на лунном пике. И все это на стерильной, хирургической белизне. Морг, а не кафе.

Она уже тогда знала несколько фраз по-английски, а он достаточно уверенно лопотал на русском, ибо американцем был лишь во втором поколении, так что языковой барьер практически отсутствовал, а другие если и имелись, то пали, не оказав сколько-нибудь заметного сопротивления.

Лев и Львица моментально стали в пункте В темой для обсуждения местной богемы.

Я об этом не знал ничего, но из писем и телефонных разговоров повеяло морозцем. Я расспросил общих знакомых, сложил два и два, а потом, чтобы сверить ответ, решил заглянуть в конец учебника. Я пустился на киберпреступление, а заодно и на подлость, о которой нисколечко не жалею. Я взломал почтовый ящик Льва.

И сразу поехал в аэропорт.

Пороки на вкус

Угол атаки

– Ну и чего делать будем?

Медведь точным движением выбил из пачки «стюардессу» и ловко прервал её полёт, поймав в воздухе губами. Чиркнул спичкой. Бережно, но скорее по привычке, потому что ветра на берегу речного залива не было, прикрыл кулаком пламя, выпустил в недвижимую атмосферу широкую ленту дыма, которая принялась неторопливо, как бы через силу, выворачиваться наизнанку, обретать мёбиусные черты – и тут же терять их, быстро и неуловимо растрачивать, чтобы наблюдатель не успел зафиксировать эти переливы, эти струи миража, чтоб не смог раскусить их тайну, записать её сухими, выхолощенными формулами в свой толстый наблюдательский дневник.

Медведь наблюдателем не был и дневника не имел, разве только школьный, но и тот обычно забывал дома. То есть записывать ничего никуда не собирался; полюбовался происходящим пару секунд – и пронзил кольцо сизой взлохмаченной струёй.

Фрэну нравился этот ритуал, он и сам иногда проделывал его с отцовскими сигаретами, но не часто, потому что курить бросил очень давно, ещё до того как одноклассники пристрастились к своим «карандашам». А на водке крест поставил ещё раньше, когда пешком под стол ходил. Буквально.

Будучи маленьким Яшей, Фрэн охотно познавал мир. Мир в целом не препятствовал, только временами слегка огрызался, как горячий чайник, научающий неразумное дитя, что брать его можно только за термоизолированную ручку.

Однажды – то ли на чей-то день рождения, то ли в Первомай, а может, и вовсе по случаю дня дорожника – у них собралась чуть ли не вся неисчислимая родня. Дети – Яша, Алина и множество двоюродных, что по возрасту подходили, – привычно устроились играть в ресторан.

Под большим круглым столом, на поверхности которого ужинали взрослые, легко умещалось с полдюжины «официанток» и «посетителей». Иногда, правда, мешал чей-нибудь тапок, нечаянно обронённый в «фирменное блюдо», или совсем озверевший от праздничного духа Тотошка совал куда не надо свой сопливый чёрный нос, но в целом трапеза протекала чинно – как на столе, так и под ним.

Даже за свою любимую корочку Яша на этот раз ни с кем спорить не стал: во-первых, он тут всё-таки хозяин, а хозяин должен уступать гостям, а во-вторых – и в-главных, – зачем спорить, когда с утра сам за хлебом бегал и притащил домой целых три булки, то есть горбушек хватит всем. В общем, биться не за что, подумал он расслабленно и, выпростав руку из-под белой ресторанной стены – свисающей почти до пола скатерти, – потянулся вверх.

Сначала пальцы нашарили на поверхности вилку. За ней непонятное… мягкое, бесформенное, сухое на ощупь… салфетка? так, дальше… вот оно, есть! Ощупать со всех сторон… Точно, корочка!

Представив себя хитрым длинноглазым крабом, который стащил рыбку прямо из-под носа у стаи пирующих акул, Яша быстро втянул руку обратно в подстолье и, предвкушая золотистый хруст, сунул добычу в рот.

Хруста не вышло, хлеб оказался на удивление податливым и как будто влажным, вроде мочалки. Ну или цыбрика собственноручного Яшиного производства. Но только по ощущениям, а не на вкус. Хотя сказать наверняка он не смог бы, потому что до истории с цыбриками пройдёт ещё немало лет, а мочалок ему до сих пор жевать не приходилось. Впрочем, эту штуку он тоже как следует не прожевал, просто не успел. После первого укуса у Яши взорвался рот.

– А-а-а! – замычал он и бросился в ванную, даже не заметив, что по пути изрядно лупанулся темечком о столешницу.

– Эй, ресторан, вы чего там разбуянились! – заглянул под скатерть дядя Гриша. – Будете шуметь – закроем вашу забегаловку.

– Не кричи на детей, – одёрнула его тётя Аня. – Лучше посмотри, не видно тут моего хлеба? Нет? Упал, наверное. Ребятня, вы если на полу корочку найдёте, Тотошке не давайте, я на неё рюмку водки пролила.

Болезненные стычки Яши с реальностью чаще всего происходили именно в такие моменты – самые радостные, когда собиралась большая куча родственников, мишпуха, как говорили дед Исаак и баба Рива.

Друг с другом дед и баба общались странно, так, что ничего не понять – кроме некоторых слов, вроде радио или Брежнев, – и ещё как-то отрывисто и громко.

– Цё вы йюгаетесь сё вьемя? – спросил однажды совсем ещё маленький Яша, взял их за мизинцы и соединил между собой. – Мийись, мийись, мийись и бойсе не дейись!

– Мы не ругаемся, мы разговариваем, – засмеялась баба Рива.

– Ага, – поймал её Яша. – А поцему так гйомко и ницё не понять?

– А потому что мы по-еврейски разговариваем, – так же непонятно объяснил дед Исаак.

– А поцему ты, деда, тозэ йэ не выговайиваешь? Ты зе узе бойсой!

– А вот не научили меня старого, – улыбнулся дед Исаак и оторвал картонный уголок у папиросной пачки, на которой был нарисован синий человек с синей котомкой посреди синих гор.

– Кэ-а-зэ-бэ-е-кэ, – прочитал Яша. – А цё такое казэбэек? А зацем ты куйишь?

– Казбек – это гора такая.

– А на ней дядя зывёт?

– Дядя. И другие дяди. И тёти тоже живут. И дети. Все живут. Огонь жгут, шашлык жарят, песни поют.

– А куда он идёт?

Дед взял пачку в руку, посмотрел внимательно, как будто раньше не видел.

– Наверное, угощение несёт родственнику, который где-то далеко овец пасёт и на праздник прийти не может.

– А он куйит?

Дед рассмеялся.

– Не знаю, Яша, я с ним не встречался.

Яша понимающе кивнул.

– Деда, а зацем ты куйишь?

– А тоже не знаю, – ответил дед. Постучал тубой папиросины по большому поцарапанному ногтю, дунул в неё, пережал крест-накрест и сунул в рот. – Привык, наверное.

– Ты вот, Яша, когда вырастешь, курить не будешь, правда же? – баба Рива протянула руку, чтобы потрепать его по макушке, но он ловко увернулся.

– Буду! Как деда. И как папа. И как Сеня. И как дядя, котойый угосение йоцвеннику несёт, – он завороженно следил за красивыми синеватыми струйками, лениво отделяющимися от дедовой папиросы и рисующими в воздухе гжельские узоры. И вдруг, стесняясь, попросил: – А дай мне тозе?

– Ты что, Яшенька, это же кака какая! – опешила баба Рива, а дед Исаак глубоко затянулся – и забыл выдохнуть. Дым подумал-подумал – и начал вытекать из его ноздрей, и дед сразу стал похож на Змея Горыныча, только не злого, а какого-то хитрого, потому что заулыбался лукаво, с морщинками на щеках и возле глаз.

Яша понял: ещё немножко – и дым повалит из дедовых ушей, он даже поднёс ладонь к губам, чтобы ойкнуть, но Змей Горыныч вовремя приоткрыл рот, из которого на свободу радостно выскочила ещё парочка колец, и спросил совсем как дед, а не как дракон:

– Ты правда хочешь?

Яша убрал руку от лица, насупился и кивнул.

– Правда-правда?

– Пйяда!

– Ну тогда нá.

Папиросу дед протянул, как остро отточенный нож, – ручкой, то есть мундштуком, вперёд.

– Ты что, Ицык, совсем мишиганэ? – воскликнула баба Рива и опять затараторила быстро и непонятно. Дед молчал, только улыбался и кивал Яше ободряюще, показывая глазами на папиросу, тлеющую в протянутой руке.

Яша понимал, что сейчас совершит что-то очень-очень запрещённое, чего детям совершать ну никак нельзя, но ведь деда уже взрослый – и ничего, не ругается, а даже наоборот… Он ещё больше надулся, задержал зачем-то воздух в животе, потом шумно выдохнул – и приложил губы к дедовой руке.

– Я говорила тебе, шлемазл! – рокотала баба Рива, ловя падающего навзничь внука и поднося к его посиневшим губам стакан с теплой водой. – Чокнулся совсем на старости лет!

Дед, вместо того чтобы ответить, вернул папиросу на её законное место – между своих губ – и, пыхнув в воздух новым синим облачком, которое теперь не показалось Яше таким уж замечательным, обратился непосредственно к пострадавшему:

– Понравилось? Ещё дать?

Яша сделал страшные глаза и замотал головой из стороны в сторону.

– Ты знаешь, кто такая коняжка? – ни с того ни с сего спросил дед Исаак.

Наверное, не зря детям курить не разрешают, если даже деда такие вопросы начинает задавать, подумал Яша, но послушно кивнул и для пущей убедительности сказал:

– Игого.

– Правильно. А знаешь, какая коняжка большая?

– Да, – ответил Яша и поднял руки, демонстрируя размеры зверя.

– А где она живёт? – подхватила баба Рива, счастливая от того, что внук приходит в чувство.

– В йесу? – предположил Яша.

– Почти, – согласился дед и указал на догорающий огонёк папиросы. – А вот здесь живёт никотин. Он совсем маленький, ты его даже не увидишь, но он ужасно сильный. Такой сильный, что может убить даже самую большую коняжку! Понял?

Яша кивнул, хотя понял не всё. Например, зачем этот страшный Никодим убивает бедных коняжек? И почему тогда не трогает деда Исаака, он же меньше коняжки?

Но имя злодея, который только что чуть не вырвал ему горло, на всякий случай постарался запомнить. Хотя это было непросто: голова и так кружилась, а тут ещё дед с бабой вернулись к своему странному разговору, в котором, как обычно, знакомыми казались лишь некоторые слова. Только теперь это были очень взрослые педагогика и наглядна-агитацн.

Так что с табаком и алкоголем Фрэн завязал задолго до того как его будущие друзья с ними познакомились. И если что и привлекало его теперь в Медвежьих манипуляциях, то исключительно эстетическая их сторона.

Нравилось это, похоже, и самому Медведю: он снова хорошенько затянулся, густо, со смаком выдохнул, подождал, пока улетит и рассеется дым над водой, и только после этого повторил свой вопрос:

– Чё делать-то будем?

– Да ничё, – Гоша Кит подёрнул модным целлофановым пакетом с иностранной надписью и твёрдыми пластмассовыми ручками. Изнутри сыто отозвалась трёхлитровая банка жигулёвского. – Сядем вот сейчас на склоне…

– Лет, – быстро вставил Шуцык.

– Чего? – не понял Мело.

– На склоне лет сядем, – пояснил Шуцык и сложил из пальцев решётку.

– И – вразнос, – завершил Кит.

– Вразлив, – поправил Шуцык.

– Козлы, – резюмировал Медведь. – Чего после школы делать будем?

– В смысле? – Фима Вас сверился с «командирскими», которые ему недавно подарил дядя, первый секретарь комсомольского горкома. – Пятница, во-воо-семнадцать ноль восемь, каа-какая, на фиг, школа!

– Ну и тупорылы! – Мишин, кажется, удивился несообразительности дружков, даром что учатся все лучше, чем он. – Поступать, говорю, после школы куда будем?

– Я на архитектуру, – сразу ответил Кит.

– Тоже мне Макаревич нашёлся, – срезал Шуцык. – Беспонтовая это работёнка, Гога. Чего ты проектировать-то будешь? Курятники на двести свинопапок? Мелиорационные хутора городского типа из силикатного глинозёма с кондиционированными автоматизированными хранилищами для ванадийнесодержащих окатышей?

Жека Мело молча выпучил зенки на Шуцыка. Фрэн тоже впечатлился, но скрыл. А Кит, похоже, просто не заметил Шуцыкового демарша.

– Чё надо проектировать, то и буду, – огрызнулся он. – Сам-то ты, небось, как сядешь, так и выйдешь… на склоне лет.

– Типун тебе на китовый ус, – Шуцык неумело, слева направо, перекрестился, демонстративно сплюнул через плечо и мечтательно закатил глаза. – Я, братишки, в нархоз пойду. На космонавтику и авиацию.

– Куда? – Медведь аж поперхнулся пивом, которое вливал в себя, придав банке наклонное положение.

– Водоснабжение и канализация, – расшифровал Шуцык. – Прорабом стану в жэке.

– Не понял! – к Мелу вернулся дар речи.

– Не сцы, Жека, в тебя не полезу, на хрен ты мне не сдался, – успокоил Шуцык. – Жэк – это типа домоуправления, только клёвее. Штрих говорит, должность перспективная, башлей немерено.

– А я в институт физкультуры, наверное, – поделился Медведь.

– А я, наверное, тоже, – успокоился Мело.

– А там, ш-ш-что ли, открыли факультет тэ-тряски малолеток на дальность? – поинтересовался Вас.

– Пш-пш-пшёл ты, – беззлобно передразнил Медведь. – Самого-то, небось, дяденька по сознательной линии пристроит? В партейцы двинешь?

В связи со служебным положением Васиного дяди в классе не сомневались: карьера другану обеспечена вплоть до пенсии. Персональной, как минимум, городского значения.

– Да вот хрен им, – отрезал Вас и посмотрел на часы. – Я ти-типа в радиоте-те-технический.

– А, ну да, социальный протест, а как же! – хихикнул Кит. – Хиппи – дети миллионеров, битлы, цветы и всё такое. «Ровесника» начитался, ага. Фрэн, ну а ты-то решился уже или где? В натуре, что ли, на астрономию?

Яков пожал плечами, отхлебнул из банки горького, невкусного напитка, перекатил из щеки в щеку – и солнечно-янтарной дугой выпустил пиво в реку, загляденье просто.

– Ты чё, Фрэн, с дуба рухнул? – возмутился Медведь. – У нас и так дэцл остался, а ты переводишь!

– Сони Нервик на тебя нет, – ухмыльнулся Шуцык.

– При чём тут у нас Соня? – уточнил Кит.

– Она же природу сторожит, а тут флору с фауной травят. У рыбы теперь завтра бодун будет: жигулёвское – оно покруче динамита.

– Ладно вам лясы ты-точить, рыболовы-спортсмены, – сказал Вас. – Фрэн, ты че-чего темнишь-то?

27 января. Продолжение

Полураспад

Когда счастье окрыляет душу, человек забывает о течении времени, не чувствует скорости прохождения земного пути и похож на красивое животное, беззаботно пасущееся под скалой, готовой вот-вот обвалиться…

Дмитрий Липскеров

Без десяти два ночи. Я снова на работе. Она тоже. На той же работе, что и я, и это еще одна моя ошибка.

Сто миллионов раз говорили мне другие, и столько же раз я сам другим говорил: не работай с кем живешь, не живи с кем работаешь. Так нет же, что мне опыт человечества, плевать на суеверия, у нас все будет по-другому.

Я просто хотел ей помочь.

Она приехала ко мне в Лондон сначала как бы в гости. Мы не были женаты, и ее виза визитера была единственным способом быть вместе. Но продлить такую визу прямо в Англии было нельзя, и ей приходилось каждые полгода летать домой, отстаивать очередь в консульстве и получать новую, опять полугодовую. Сколько это может продолжаться, решили мы в один прекрасный день – и забацали свадьбу. Даже две. Сначала в ее родном городе, а через неделю – в моем.

Февраль, мороз, море и сопки – то заснеженные, то лысые, то лесистые – а мы разгоряченные, слегка пьяные и абсолютно счастливые.

В Лондон вернулись не в неясном статусе common-law, а совершенно законными man and wife, то есть мистер и миссис. И миссис тут же автоматически получила возможность работать в Британии, а вскоре к возможности прибавилось и желание.

Я не возражал, я прекрасно ее понимал: четыре стены, везде четыре стены, вне зависимости от города, страны и даже континента, и наши вылазки в парк, в паб или на побережье скрашивают одиночество очень ненадолго. Чужие люди вокруг, чужой язык, чуждые привычки – и ее российский диплом юриста, от которого в стране прецедентного права пользы, как от учебника по политэкономии социализма. А у нас в конторе как раз объявилась вакансия, и я сказал ей об этом, и она сдала тесты и прошла собеседование…

Наверное, я все-таки вру, когда говорю, что просто хотел ей помочь. Наверное, хотел помочь и себе тоже: она безумно красива, ужасно привлекательна, чертовски сексуальна – а так, по крайней мере, будет в поле моего зрения, я буду знать, с кем она общается, да и среди коллег вряд ли сыщется такая гнида…

Не работай с кем живешь…

Что-то слишком много отточий – дурной знак.

Ну вот мы и на работе. На одной и той же работе. Коллеги. Она в кабинете через коридор, ждет такси, чтобы ехать домой, и, коротая время, ковыряет интернет на предмет аренды комнаты.

– Ну зачем тебе это, – я не могу сдаться без боя, пусть и проигранного заранее. – Ты же не сможешь жить с другими людьми. Делить с кем-то ванную – это не для тебя.

– Ничего, научусь. И тебя с ними познакомлю, чтоб не скучал.

– Не надо. Оставайся. Я не буду тебе мешать, делай что хочешь, только не уходи.

– Зачем ты заставляешь меня быть неоправданно жестокой. Мы ведь уже говорили об этом.

Как будто от этого легче.

Отскок. Литература

Поверх чьего-то плеча – газетный заголовок: "Человек, убивший в автокатастрофе четверых своих детей". Фотография. На вид – вполне приличный средних лет мужичок. Дальше – крупно: "Его дневник – свидетельство того, что отношения трещали по швам".

А я-то думал, случись подобное со мной – напишут: "Его дневник – хроника надлома. Каждая строчка в нем – отражение душевных мук, невыносимых страданий, очередной верстовой столбик на пути к страшной трагедии, которую можно было предотвратить, можно было не то что не допустить, а – попросту избежать, лишить основ. И сделать это – совершенно не напрягаясь, легко и естественно, просто прислушавшись к его и своим чувствам, – могла…"

А тут так коротко и просто. Дневник если кто и прочел, то только следователь.

И вся тебе литература.

Она сказала, что уйдет, месяц назад, когда я вернулся из отпуска. Из первого отпуска за последние годы, который мы провели не вместе.

В нас много общего, мы часто похоже оцениваем людей, вещи и явления, но это, говорят, обычное дело для тех, кто долго живет вместе. Может, так оно и есть, но что мы точно делили с самого начала, так это любовь к путешествиям.