Топографический кретин

7 марта

Полураспад

Давай вечером с тобой встретимся,

Поиграем в декаданс

Глеб Самойлов

Новая проблема, черт бы их побрал: завтра восьмое марта, надо ведь, наверное, что-то подарить? Или – не надо? Она-то от меня подарков точно не ждет, а элемент сюрприза в нашем случае непременно обернется вспышкой раздражения: дарит что-то – значит, на что-то еще надеется, чего-то еще ждет.

Отскок. Цель

Я увидел ее после двухмесячного перерыва, увидел лишь мельком. И во время этого мелька вдруг вырисовалась цель, отсутствие которой так раздражало, так тревожило, так нервировало все эти долгие, долгие месяцы. Цель нереализуемая, но лучше такая, чем никакой. Я завоюю ее обратно.

Где-то когда-то услышал, прочитал – или придумал? – занимательный диалог себя с собой.

– Мне это необходимо?

– Нет.

– Я этого хочу?

– Да.

Теперь зазвучало по-другому.

– Я этого хочу?

– Нет.

– Мне это необходимо?

– Да.

Отлично, цель теперь есть. Осталась фигня: определить средства.

Раздражение – это теперь первое, с чем я сталкиваюсь, когда заговариваю с ней.

– Какие на сегодня планы после работы?

– А какая разница?

– Да, в общем, никакой. Так спросил.

– И какого ждал ответа?

– Понятия не имею. У тебя, вероятно, снова йога.

– Нет, сегодня не йога. Депиляция.

– Вот как. И где же?

– В джиме. Там есть салон красоты.

– Хороший джим. Ну а потом?

– Пока не решила. Пойду погуляю по городу.

– Мокро ведь.

– Ну и что. Не сахарная.

– Домой, значит, торопиться не будешь.

– Не буду.

Что ж, не буду и я.

На этот раз за колоннами у джима прохаживалась невысокая девушка в люминесцирующей куртке цвета лайма с надписью "Security" на спине. Заметили, видно, вчера одинокую фигуру, прижимавшуюся к столпам прямо под камерой наблюдения. Времена неспокойные, терроризм по подворотням шныряет, вот и решили выставить охранницу от греха.

Никаких законов я накануне не нарушал, даже не помочился ни разу за полтора часа плюс пять минут, так что сделать она мне ничего не могла, но я не хотел привлекать к себе лишнего внимания, а потому не стал лезть на рожон и пристроился за высокой кованой оградой на тротуаре через дорогу.

Хватило одной сигареты.

Выскользнувшую из резных чугунных ворот фигуру я узнал бы с закрытыми глазами, не то что в сумерках. Я пошел следом. Быть замеченным не боялся: народу здесь в это время, как тараканов в ночной раковине с немытой посудой. К тому же накрапывал дождик, и я прикрывался зонтом, а у нее был поднят капюшон. И вообще – она никогда не оглядывается.

Играть в мистера Холмса, фиглярствующего в Уэст-энде, долго не пришлось: через три квартала, прямо перед Трафальгарской площадью, она свернула влево, к вокзалу Чаринг-кросс. Следствие окончено: мы едем домой.

В электричке я сел в другой вагон, автобуса подождал следующего, а когда вошел в квартиру, искренне удивился, увидев ее.

– Ты разве не собиралась погулять по дождю?

– Передумала. Решила дома побыть. А ты не ожидал?

– Нет, но я рад.

Она моей радости явно не разделяла. Сидела на диване, листала журнал, гладила икры, и так великолепные, а теперь еще и продепилированные до блеска. Хмурилась.

Дернул меня черт за язык:

– А ты так ни с кем и не спала?

Долгий, прямой, впервые, кажется, ненавидящий взгляд.

– С чего вдруг?

– Да так. Проснулся сегодня, подошел к зеркалу, а на голове самый настоящий рог.

Это правда. Волосы мои всегда были непослушными, но такого аккуратного, стройного и вертикального 10-сантиметрового вихра на затылке наблюдать до сих пор не доводилось.

– Я не хочу об этом говорить.

– Почему же? Ты ведь теперь считаешь себя свободной.

– Я и раньше считала себя свободной.

– Но раньше ты ни с кем не спала. И не собиралась. По крайней мере, так говорила.

– Я говорила правду. И сейчас ни с кем не спала. А если пересплю, перед тобой отчитываться не буду.

Открыть рояль – настежь, на полную, до отказа, до отката, до обрыва, до облома – и по струнам сковородой – с размаху…

Гудеж утих. Что ж, сам напросился.

– Ты ведь вчера не ходила на йогу.

Снова тот же взгляд.

– Нет. Собиралась, но не пошла.

– И выпивала не только с Келли.

– Да? Как интересно. А с кем еще?

– С Путридием.

– А ты что, следишь за мной?

– Феныч сказал, что Путридий хвастался вчерашним стейком в "Смолленски" за семь фунтов. Сопоставить несложно.

"Смолленски" – это бар, который сейчас отмечает свое двадцатилетие ценами двадцатилетней давности. На днях я сам рассказал ей об этой скидке, и она собиралась сходить туда со мной. А сходила с Путридием.

– Ну и что?

Хороший вопрос. Универсальный. Говоришь: "ну и что?" – и собеседник сбит с толку. Напрочь.

– Да нет, ничего. Я только не понимаю, зачем ты мне лжешь. Ты ведь чувствуешь себя свободной.

А много ли дадут за убийство Путридия при смягчающих обстоятельствах? Ведь состояние аффекта – это смягчающее обстоятельство? Можно, наверное, и условным отделаться?

– Ты сядешь за двойное убийство.

Я что, спросил вслух?

– Почему двойное? Никого больше убивать я не собираюсь.

– Я сделаю так, что мою смерть тоже припишут тебе.

– Твою смерть? Ты готова за Путридия жизнь отдать? Вы ведь даже не любовники?

– Ты уже спрашивал. Больше я не собираюсь это обсуждать.

Пару лет назад ее увлекла компьютерная игрушка. В ней все почти как в жизни, только лучше: создаешь себе второе я, обучаешь его всяким полезным навыкам, находишь ему работу, обустраиваешь ему жилье, возишь его на курорты, водишь на танцы, знакомишь, влюбляешь, женишь, обзаводишь детьми.

Ее альтер-эго зарабатывало очень прилично, так что виртуальный дом быстро стал тем, что я никогда не смогу предложить ей на самом деле: в гостиных антикварная мебель, в спальнях будуары ар-деко, в огромном саду фейерверки и арфы, этюдники и бассейн. На все это добро стекались трехмерные соседи и их знакомые, один из которых вскоре стал ее виртуальным мужем.

В игре все было как в жизни. Вот только возможность развода программисты не предусмотрели: наверное, хотели, чтобы придуманный ими мир хоть чем-то было лучше настоящего.

– Как он мне надоел! – сказала она однажды, щелкнув ноготком по экрану лэптопа, на котором суетился ее супруг-понарошку. – Ну вот что мне с ним делать!

А на следующий день радостно объявила, что нашла выход.

– Я заманила его в бассейн поплавать, а сама вылезла и тут же убрала лесенку. Представляешь, он не смог выбраться и утонул! Смотри, какая смешная могилка!

И правда смешная. Я легко отделался.

– Почему ты считаешь меня врагом? Разве я это заслужил? Знаю, что не всегда поступал правильно, знаю, что порой делал тебе больно, но тебе ведь было когда-то хорошо со мной.

Ее фотографии в комнате всюду. Я люблю на них смотреть, она тоже: должно же у нас оставаться хоть что-то общее. Вот она одна, вот с мамой, вот с дельфином, вот с моей мамой. Вот подписывает открытку в кафе, смеясь какой-то моей шутке, вот позирует мне у маленького ресторанчика в Доминикане, вот у церквушки в Милане, а вот мы вместе – радостные молодожены в ветреном Владивостоке.

Отскок. Сюрприз

Выяснив, что старый добрый сканер не совместим с новым лэптопом, купил новый, с примочкой для пленки. Отсканировал четыре или пять пленок, годами скрученных в рулоны и оттого совершенно не желавших лежать спокойно. Вздохнул облегченно и решил убрать целлулоид, нарезанный теперь на аккуратные полосочки, в какую-нибудь папку – из тех, в которых хранятся древние и давно не нужные бумаги.

Открыл одну, пошелестел счетами, выписками из банка и прочей белибердой. Поставил на место до лучших времен. Открыл вторую – тот же результат. Открыл третью – и ахнул: папка набита полиэтиленовыми листами, в которые заправлены полоски фотопленки по 4, 5 или 6 кадров. Сотни и сотни пленок. Бог мой, я и думать о них давно забыл, я и не подозревал, что у меня их столько.

Теперь я понимаю, почему так долго не мог расстаться с прошлым. Раньше порвал фоточки – и не о чем вспоминать, а современные фотографии не рвутся и не горят. Точнее, горят, но только вместе с телефоном или компьютером.

– Тебе ведь было хорошо со мной? Что же такого страшного я сделал, что ты меня возненавидела?

– Я не ненавижу тебя. Но когда ты ведешь такие разговоры… ты думаешь, что я могу остаться с тобой, да?

– Да.

Как глупо, боже!

– Я не останусь с тобой. Может быть, я вернусь, хотя после всего, что ты наговорил, хочется этого все меньше. Но я не останусь, забудь.

И я ломаюсь. Кажется, впервые за три страшных месяца до меня доходит: это не игра. И я становлюсь юродивым. Я знаю это, я это вижу, но снова, в который уж раз, от меня ничего не зависит.

– Хорошо, я забуду, – говорю я и улыбаюсь темноте нашей спальни, плачущей от воспоминаний – Прости меня за гадости, которые я говорил и делал.

– Сейчас ты снова просишь прощения, а завтра все повторится. – Она лежит, укрывшись по подбородок, спиной ко мне, лицом к окну, за которым давно ночь и неприкаянно тявкают лисы.

– Я постараюсь, чтобы не повторилось.

Я по-прежнему улыбаюсь. Я стараюсь утешить спальню и лис. Не вслух и не мысленно даже, а как-то иначе, я не знаю, как. Зато теперь я знаю, как нисходит благодать. Как становятся блаженными. Бумажными.

– Я понял, что поступал неправильно, и буду иначе.

– Как иначе?

– Так, чтобы было хорошо.

– Кому?

– Всем.

– Кому всем?

– Тебе. Мне. Путридию. Всем.

– И как ты этого добьешься?

– Не знаю. Каким-нибудь хорошим, добрым способом.

– Ты меня пугаешь. – Она поворачивается лицом ко мне. – Ты в порядке?

– Да, мне хорошо. Я не буду больше тебя пугать.

– Почему ты такой…

– Какой?

– Не знаю… Жидкий…

– Ну вот, ты еще и обзываешься. Не думал, что ты антисемитка.

Теперь она тоже улыбается. А я пугаюсь. Вижу, что мелю чушь, что играю в идиота, но – играю ли? О черт… или в таких случаях правильнее обращаться не к черту, а?.. боже, что со мной происходит? и зачем? и за что?

Кривозубый и лысоватый,

Я вернусь в это забытье.

Обернув сон, как крысу, ватой,

Попытаюсь забыть ее.

Я заранее знаю: тщетно

Что-то знать, хоть я не Сократ.

Я уверен в себе вообще-то,

Но уверенней в ней стократ.

Света больше не взвидев серого,

Прокляв страшную ночь любви,

С веткой сакуры бросив серы вам,

Прок лямура найду в крови!

– Я, наверное, ночью умру.

Опять про смерть, но теперь это не я, это она.

– Что? Зачем ты так говоришь.

– Больно… в груди…

Кажется, она тоже не играет: я знаю, как может болеть сердце.

– И дышать… не могу… дышать.

Я трогаю ее за плечо – осторожно, потому что это раньше она любила мои прикосновения, но теперь не раньше. Про смерть – это она, конечно, чересчур, но ей правда больно. А мне правда страшно.

– Вызвать скорую?

– Не надо, я не хочу в больницу. Само пройдет. Уже немножко легче.

Потом стало еще немножко легче, и еще. И она уснула.

Апартеид

Угол атаки

Рубен Александрович Набалдян работал в крупной центральной газете заведующим не то чтобы большого, но всё-таки отдела, и это было хорошо. Чем крупнее газета, тем ощутимее блага, а чем меньше отдел, тем легче ответственность.

Блага ощущались в полном объёме: гербовое удостоверение далеко не рядового сотрудника печатного органа ЦК КПСС лучше отмычки распахивало любые двери, в том числе двери спецстоловых – на Старой и на Новой площадях, в Верховном Совете и, само собой, в издательстве «Правда». Вход в спецстоловки для Набалдяна был фактором немаловажным: его хлебом не корми дай вкусно поесть, а в перечисленных столовых за полтора рубля гарантировали такую смену блюд и закусок, какую в «Национале» за сотню не получишь.

Ещё должность обеспечивала его еженедельными баньками с кремлёвскими знакомыми, а также посодействовала в приобретении легкового «олдсмобила» размером со школьный автобус, который отличавшийся врождённой скромностью Рубен Александрович, подъезжая к месту работы, оставлял в переулке за углом, дабы не смущать коллег. Опять же и пройтись лишние сто метров не вредно, а то живот уже рулить мешает.

Кучи подчинённых – с их непобедимой расхлябанностью, вечными больничными, хронически хворыми малолетними детьми и престарелыми родителями – Рубену Александровичу даром были не нужны, вполне хватало секретарши Марины и её дочурки Карины, помогающей маме на полставки, стройненькой блондиночки семнадцати годков, которая по сто раз на дню неподдельно удивлялась, когда мамин начальник щипал её за попку и приговаривал:

– Эх, Каринка, когда ж тебе восемнадцать-то стукнет! Ну да ладно, чадо неразумное, включи покуда моего тёзку.

Тёзкой Рубен называл большой чёрно-белый «рубин», стоявший на тумбочке напротив Набалдяновского стола. При желании он мог дотянуться до телевизора и сам – да чего там дотягиваться, вот дистанционный пульт, модненький, компактненький, размером всего с полкирпича, Набалдян им бумаги прижимал, чтоб не раздуло, – но уж очень нравилось ему, как Каринка перед телевизором наклоняется.

Ему вообще в жизни всё нравилось. То есть почти всё – если не считать вот этого письма на бланке – как, бишь, его? – дальневосточного, понимаешь, государственного университета. Факультета, мать его, журналистики. Извольте, говорит, не отказать в любезности, примите, говорит, как родных, двух хрéновых обучаемых нашего факультета для прохождения производственной, туды её, практики… Производственной, а? Тракторный завод вам производственная практика, а у нас тут предприятие творческое, без малого фабрика грёз.

Ладно бы ещё студенточки были… Хотя нет, студенточек главредство к себе бы пристроило, а так – вот, пожалуйста, начертало по диагонали: в отдел промышленности. И входящий тебе, и исходящий – шиш потеряешь!

А вот и они, голубчики, нарисовались фиг сотрёшь…

– Привет-привет, орёлики, заходите, располагайтесь.

Ну и рожи, один очкастый, другой небритый – провинциалы-погорельцы… Господи, да за что ж ты матушку-Расею такой необъятной сотворил? Нет бы размером с Монако, там, небось, такие уроды в провинции не водятся, бо провинции нету как таковой… И чего бы им с края света девок не прислать…

– Значит так, мужики, я Рубен Александрович Набалдян, ваш шеф на ближайшие восемь недель. Калач я тёртый, без нужды не болтаю, так что когда рот открою, слушайте – пригодится. Там, за дверью, Мария Андреевна, моя помощница. За ней налево гальюн, направо ваш кабинет. Только, думаю, ни там, ни там вам там засиживаться ни к чему – журналиста ноги кормят. А это Каринка. Смотреть можно, трогать нельзя: малолетка ещё, статья ходячая. Ноу тачи-тачи, если по-аглицки сечёте… Вас поселили уже? Вот и хорошо, будем считать, что познакомились. Завтра в девять – как штык, получите первое задание, а сейчас чешите-ка в своё поселение. Ну, хоп.

Поселение у Карася с Яковом было такое, что пол-Приморья бы втиснулось. Две исполинские шестнадцатиэтажки стояли под тупым углом друг к другу и соединялись перемычкой. В перемычке имелись проходная, столовая, библиотека, кинотеатр и ещё десятки дверей и помещений, предназначение которых так и осталось невыясненным до конца пребывания.

Всё это удовольствие, называвшееся Домом аспиранта и стажёра Московского университета, находилось рядом со всесоюзной психиатрической здравницей имени Кащенко и многократно превосходило величием не то что привычные владивостокские халабуды, а и столичное общежитие литературного института имени Горького, в котором друзьям довелось пожить во время прошлогодней практики и которое запомнилось в основном тем, что пока ещё только будущие, но уже убедительно нищие и беспредельно нахальные писатели и поэты настойчиво внушали им, что у них, у дальневосточников, денег всегда навалом, в связи с чем просили червончик до первого гонорара.

Здесь, у аспирантов и стажёров, было побогаче. Санузел в каждой комнате, маленькая электроплитка – живи не хочу. И народец – не то что литераторы: бундес Ларс, который в первый же вечер восхитил Карася и Якова тем, что назвал «Люфтганзу» моей авиакомпанией; буфетчица Наташа, которая поражала размером своего бюста и которую друзья договорились предложить старине Клину – он должен был вот-вот прилететь; а также тощий безымянный африканец, которого они, вернувшись в третий вечер с работы, обнаружили в своём душе.

– Извините, ребята, наверное, ключ нечаянно подходит, – сказал он на хорошем русском, оделся прямо на мокрое тело и, поинтересовавшись, нет ли у них гашиша или хотя бы утюга напрокат, исчез за дверью.

Потом объявился Виктор, представившийся земляком из Магадана. Он жил в соседних комнатах; в какой именно, понять было невозможно, потому что Виктор нелегалил и был подобен электрону, местоположение которого в любой момент времени определяется не более чем на девяносто процентов. Поначалу это казалось забавным, а в начале второй недели стало раздражать: у Карася и Якова кончились деньги, а Виктор кочевал с гитарой, которая единственно только и могла спасти их от голода и – главное – от жажды.

Они смогли-таки завладеть инструментом, умело заманив земляка в сеть. Нарочно оставили вечером дверь незапертой, а наутро – клюнул, а куда он денется! – изъяли Виктора из-под одной кровати и гитару из-под другой. Он, конечно, упирался, говорил, что в непосредственном прошлом где-то отравился, поэтому срочно нуждается в коньяке, а в ближайшем будущем не выживет без песни про над тамбуром горит прощальная звезда, а потому без гитары ему никак, но они пообещали познакомить его с немцем Ларсом, у которого своя авиакомпания, и перед таким аргументом магаданец устоять не смог.

Карась, порывшись у себя в багаже, нащупал маленький тяжёлый футлярчик, полюбовался на него немного – и открыл, благоговейно закатив зрачки под фрамугу очков. В коробочке оказалась потрёпанная жизнью, но всё ещё немецкая гармоника «M Hohner №1896». Он протёр её рукавом, приложил к губам, надул глаза – и издал такой звук, что Виктор, схватившись за живот, немедленно исчез за дверью.

– Ну, поехали, – сказал Карась Якову, проводив земляка взглядом. – С ми минора.

Первыми на блюз откликнулись какие-то странные люди, то ли чехи, то ли венгры, ни слова не понимающие в жестоком творчестве группы «Девичий кал», но добросовестно отстукивающие ритм ступнями. Они принесли с собой бутылку невиданного изумрудного напитка, воняющего лебедой, а потом ненадолго ушли и вернулись с двумя некрасивыми румынками молдавского происхождения, представившимися Стяуцей и Венерой. У этих с собой была целая сковорода жареных макарон со шкварками и полкоробки рафинада, без которого, оказывается, зелёную дрянь пить не полагается.

– Что ж вы раньше не сказали? – бесстрастно удивился Карась, полынно отрыгнул и затянул балладу, написанную владивостокским другом Дёмой:

Я брёл – неизвестного племени вождь,

Ходячее кладбище хилых талантов.

На город падал осенний дождь –

Смесь нитхинола и дефолиантов.

Потом поднял полный нерасплёсканной любви взгляд на Стяуцу, но обратился к её подруге:

– Венера ты, может, и не Венера, но что-то венерическое в тебе точно есть.

Румынка зарделась, как яблоко, которому в комнате уже негде было упасть. Но и без яблок новоиспечённые поклонники и поклонницы натащили столько еды, что обоим исполнителям хватило бы минимум на неделю, да и Виктору дня на четыре.

Он, кстати, потом всплывал время от времени: Карась и Яков замечали его гордо выпяченную грудь и слышали хвастливые претензии на гитаровладение то в одной комнате, то в другой, но комнаты у них в головах давно слились в одну, потому что исчислялись в этой мегаобщаге сотнями, и в какой-нибудь обязательно что-нибудь праздновали, а какой же праздник без этого очкастого и этого небритого и их фирменной:

Я хочу быть говном

И лежать под окном!

В общем, голодная смерть, раздосадовано оскалясь, отступила. И если и грустилось теперь, то лишь по затянувшемуся отсутствию друга Клина, который доиграется, блин, такие буфетчицы на дороге не валяются!

С Рубеном Александровичем они тоже наладили отношения, можно даже сказать, что подружились: теперь он разрешал им пару раз в неделю пощипывать Каринку. Ещё бы не разрешал – после того, что они для него сделали!

На третий день, убедившись в умении практикантов расставлять в нужных местах запятые и восклицательные знаки, Набалдян зазвал их к себе, дал пожать свою волглую ладонь, предложил садиться и лично прикрыл дверь за ходячей статьёй, которую погнал в столовую, дав рубль на мороженое.

– Проникся я к вам, орёлики. Готов доверить тему с большой буквы тэ. Такая бомба, мужики, что и сам бы подорвал, но меня слишком хорошо везде знают, а тут нужно журналистское расследование. То есть – инкогнито. Готов разделить с вами ответственность: под статьёй будут три подписи, ваши и моя.

Карась и Яков поняли: пахнет серьёзной работой и большой славой.

– Кто такая первая леди, знаете?

– Обижаете, шеф. Барбара Буш.

– Мужской. Половой. Хер, – именно так, с точкой после каждого слова, произнёс завотделом промышленности и ещё больше понизил голос. – Раиса Максутовна, вот кто! Под её эгидой, – на этом слове он сделал особо циничный акцент, – работает одна контора. Вроде как издаёт западный журнал мод для простой советской домохозяйки, а на самом деле там такая прачечная…

– Министерство культуры? – позволил себе пошутить Яков.

– Да какое, к мудям, министерство, – Рубен Александрович даже не улыбнулся. – Башли там полощут, такие лимончики, а то и арбузики, что не снились даже нам с вами, профессионалам, шо уж там за домохозяек гутарить.

Он поиграл связкой ключей с олдсмобилным брелоком, глядя на студентов испытующе, потом одной рукой отодвинул живот, а другой вытащил из нижнего ящика увесистую папку, на которой не было написано ни слова.

– Вот, гвардейцы, здесь документы. Ваша задача: прочитать, уяснить, нарыть всё что только можно, описать художественно, но зубодробительно. В общем, журналистика в чистом виде. Репортёр меняет профессию, фекает копалии и всё такое. В общем, вы меня поняли. Всё, орёлики, за дело, стране не терпится узнать имена её новых героев. Ну, хоп.

Это было две недели назад. А сейчас новоявленные ассенизаторы от публицистики пили чай в своём кабинете напротив гальюна, направо от секретарши, и разглядывали свежий номер всесоюзной газеты, первая полоса которой перехлёстывалась шапкой: «Афёра по имени "Бурда"». В отведённые шефом полторы тысячи строк уложиться, конечно, не удалось, но материал получился настолько убедительным, что его почти не резали, просто перенесли окончание в огромный подвал на второй странице.

На газете лежали две стодолларовые купюры, которые Набалдян в секретной, но торжественной обстановке вручил им десять минут назад, перед тем как упылить куда-то с видом триумфатора.

– Сколько ж он себе в мошну инвестнул, если нам вот так, без всякой балды и ведомости, по кате грина отстегнул? – мечтательно произнёс Карась.

– И кто за всё башляет, интересно, – добавил Яков.

– Да уж. Явно кто-то неимоверно бурой очень сильно захотел наехать на жутко солидных пацанов. За которыми, между прочим, фрау Горби. В общем, этот кто-то бурой решился на весьма рисковый заход.

– Ага, причём рисковал он в основном нами. А мы, как дебилы, повелись.

– Он же, сука, обещал свою подпись тоже поставить.

– Мало ли что. Передумал. Решил всю славу нам подарить.

– Да уж, славы как раз на эпитафию, – Карась занёс кулак, чтобы треснуть по столу, но в воздухе его рука сменила траекторию: зазвонил телефон.

– Да, отдел промышленности! – рявкнул он в трубку, которая в ответ быстро заверещала, но что именно, Якову было не разобрать. – Так ты у родни кости бросил? – проговорил Карась после паузы. – Да оставь ты свои дешёвые понты, потом помоешься, давай к нам в редакцию, двести сребреников пропивать будем.

– Клин, что ли? – спросил Яков. – Дай-ка… Здорово, хрыч, с приезлом. Чего так долго? Мы тут для тебя такую клушу присмотрели…

– Сиськи сзади видать – из подмышек торчат! – прокричал Карась, перегнувшись к трубке через стол. – Заждалась тебя красотка!

Клина, пробирающегося длинной вихляющей походкой через припаркованные на улице Правды автомобили, они увидели сквозь проём открытого в душное московское лето окна. И тут же сложили в его честь приветственный адрес:

Наш приятель Клин Калинов

К нам пришёл в редакцию.

По дороге Клин Калинов

Сделал эякуляцию.

Они были очень рады его приезду. И в шесть часов, сразу после работы, завалились праздновать в кабачок. Потом растроганный их щедростью Клин на таксомоторе укатил к родственникам в душ, а Карась с Яковом вернулись к себе на Кащенко – возбуждённые, жаждущие продолжения и полные желания совершать что-нибудь доброе и вечное: спасать утопающих мелким и средним оптом, переводить через дорогу старушек целыми домами престарелых, на горбу выносить лошадей из горящих свинарников или, за неимением вышеперечисленного, хотя бы срочно поддерживать кого-нибудь морально.

Объект поддержки нашёлся незамедлительно, прямо в лифте. Двухметровый во всех измерениях негр нажал кнопку верхнего этажа и уставился в стенку поверх их голов. Друзьям оставалось только изучать лицевую сторону его футболки, в которую, наверное, можно было бы завернуть их обоих – и ещё для полбюста Наташи место бы осталось.

Картинка на майке являла собой мощный антиимпериалистический плакат – хоть сейчас на трибуну мавзолея. На кроваво-красном полотнище густая мешанина мужских, женских и ещё каких-то лиц коричневого цвета, над ними огромный кулак и большие, почти как кулак, слова: «No Apartheid!»

У Карася аж очки вспотели – то ли от нечеловеческого усилия по осмыслению нарисованного вопля, то ли от благородно-негодующего сочувствия и готовности прямо сейчас, без раздумий и без приглашения, броситься на баррикады Претории и Соуэто. Видимо, всё-таки второе. Потому что, качнувшись по инерции резко затормозившего лифта, он тоже вздыбил кулак в воздух, на уровень носа попутчика, и, скучив в сознании почти всё, что знал по-иностранному, вскрикнул:

– Донт стоп апартеид!

Возможно, уроженец африканского юга тоже был нетрезв. А может, он вообще был не из ЮАР, а с какого-нибудь Берега Слоновой Кости и по-английски шарил не лучше Карася. Или просто изумительно вовремя открылись двери, через которые Яков судорожно эвакуировал друга в коридор и вниз по лестнице, чтобы замести следы.

Так или иначе, но им, конечно, здорово повезло – и в тот самый момент, и ещё немножко после, потому что до конца практики они так ни разу на того парня и не наткнулись. Может, он умер от обиды?