Топографический кретин

– Короче, расчихал пыль по углам – и всё, фазенда в твоём распоряжении, – хвастался Яков сокурсникам, демонстрируя дворницкое удостоверение с печатью, полученное из рук чебурека в очках.

– А в фазенде что? – уточняли друзья, боясь ещё поверить в небывалую лафу.

– Да вообще всё. Тренажёрные залы, типа, со всяким барахлом… Мне-то они как корове седло, а вот тебе, Арменчик, эти железки наверняка будут по вкусу. Груши там, велосипеды, фиг их знает, – Яков повернулся к Олежке, о боксёрском прошлом которого ходили легенды. – А для таких развиздяев как я – немереный бассейн и штук шесть саун.

– Да ладно, – недоверчиво сощурился Илья. – На кой так много?

– У них там разные микроклиматические режимы, – с ходу придумал Яков. Откуда он мог знать, зачем одному учреждению столько парных, как влажных, так и сухих? – Прикинь, поддал жару после работы, выходишь разморенный, а из соседней дверцы олимпийки выползают в одних полотенцах – вся тебе национальная сборная, отсюда гимнастки, оттуда волейболистки… И за всё за это тебе же ещё и башляют, да не слёзы какие-нибудь, а целый восьмидесятник, это ж две стипендии, мужики!

В конце недели Яков получил на новой работе премию за то, что привёл наниматься целую бригаду уборщиков. Сумму, правда, выдали чисто символическую, хватило только на два портвейна и тюбик белой ацетоновой краски, которой он на спине своей старой болоньевой куртки наваял слова «Великий дворник».

Вкупе с истёртыми джинсами, одна из брючин которых гласила «Underground: the Best of Rock», получился вполне сносный ансамбль. Органичным дополнением к нему служили рубаха нагло-жёлтого цвета навыпуск, изрядно после дембеля отросшие волосы, ленивая небритость и оловянная серьга, внедрённая в отверстие, которое Лидочка Бугина неделю назад совершенно бескорыстно проковыряла в мочке Яшиного уха не очень новой швейной иглой. В целях гигиены, впрочем, игла была тщательно вымочена в остатках «Пшеничной особой».

Михеича Кима в общаге №1 любили и уважали и звали строго по отчеству. А он, наоборот, не уважал и не любил практически никого. Кроме быстрорастворимой лапши производства своей исторической родины под названием «досирак» (впоследствии буква «С» в названии сменится буквой «Ш», что добавит продукту благозвучия, но не вкуса), итальянских певцов образца Сан-Ремо-1986, да ещё Али Розовкиной. Но Аля к тому времени уже тесно сдружилась с Лягушонком Ли, и это делало Михеича ещё более желчным, особенно когда наступала его очередь уборки территории, прилегавшей к общаге.

– Дайте мне огнемёт, – умолял он, подбирая выброшенный из окон мусор, в котором имели свойство преобладать использованные, порой неоднократно, средства женской гигиены и контроля над рождаемостью. – Ну пожалуйста, дайте мне большой дивизионный огнемёт, и я спалю этот чёртов гадюшник со всеми его ублюдками, шлюхами и спиногрызами!

Кроме мужчин, женщин и детей, Михеич не любил домашних и диких животных, советское и любое прочее государство, а также анархию, Горбачёва М. С., Лигачёва Е. К. и Яковлева А. Н., лозунг «Виват Россия!», кооператоров, китайцев и империализм. О последнем Яков мог судить по неожиданному ночному инциденту, когда его разбудили странные звуки. Было темно, но на фоне грязно-бежевой шторы различался расплывчатый силуэт: Михеич сидел на своей кровати, одной рукой придерживая одеяло, другой привычно поглаживая предмет своей гордости – иссиня-чёрную шевелюру, – и что-то невнятно бормотал.

– Эй, ты чего? – позвал Яков тихонько, чтобы не разбудить Гусси и Сэма Хромую Ногу.

– Проклятые империалисты опять аэродром захватили, – членораздельно сообщил Михеич и завалился обратно на подушку.

Его отношение к новому Яковому прикиду выразилось в ёмком и прилипчивом прозвище Неформал, которым Михеич тут же наградил старого друга: ещё больше, чем перестройку с ускорением, он терпеть не мог неопрятность как таковую и всяких рокеров-чмокеров как крайнее её проявление. Это он надоумил Гусси приписать шариковой ручкой на любимых штанах Якова: «Андеграунд его сгубил. Люди, будьте бдительны, не андеграундьте!» На то, что исполнителем был именно Гусси, безошибочно указывала неподражаемая корявость букв, а вопрос о заказчике даже и не обсуждался ввиду особого цинизма предостережения.

Посокрушавшись над имиджем, сильно подпорченным диверсантами, Яков, тем не менее, быстро нашёл решение проблемы: сунул портки подмышку и направился в другой конец коридора, к закадычным красоткам, без гуманитарной помощи которых половина мужского населения общаги давно перемёрла бы с голоду, и не только пищевого.

– Вот полюбуйтесь, – предложил он подругам. – Я придумывал фразу, чтоб цепляла, искал несмываемые чернила, губку, картон и острое лезвие, я вырезал трафарет, промокал и пропечатывал заново буквы, которые сложились в почти бессмертное: «Underground: the Best of Rock», я дважды стирал джинсы с песком, чтоб получилось потёрто, а они всё испортили одним росчерком пера. Да если бы пера – шариковой ручки, – и Яков продемонстрировал левую штанину.

– Ух ты, как здорово! – восхитилась белокурая Нинка, похожая на ангелочка, непонятно зачем приземлившегося в обитель разврата. Она обладала уникальным даром: умела раздевать мужчин, не прикасаясь к ним и не произнося ни слова, одними только синими своими глазищами.

– Чётко, – подтвердила брюнетка Алёнка, голосом и повадками очень соответствующая своей фамилии: Грохачёва. Эта, в отличие от подруги, в решительные минуты на силу взгляда не полагалась, предпочитая действовать наверняка.

– А давайте тоже попишем, – предложила скромница Даша. Её методы оставались для всех загадкой, но как-то на лекции по языкознанию из Дашиной сумочки выпал толстый японский журнал с фотографией розовых меховых наручников во всю обложку.

– Попишу, как порисую, а рисую я не приведи господь, – своими высказываниями Алёнка Грохачёва нередко ставила окружающих в тупик. Поговаривали, что её то ли брат, то ли отец, то ли бывший любовник слывёт на Сахалине известным рецидивистом.

– Ура! – Нинка захлопала в ладоши и извлекла откуда-то пурпурный лак для ногтей, точно под цвет её любимого мини-халатика. – Давай, Алёнушка, начинай, ты у нас самая творческая.

– Тема живописи? – уточнила Грохачёва, очень эротично извлекая кисточку из пузырька.

– Секс-энд-драгс-энд-рок-н-ролл, – распорядился Яков. – В лучших традициях.

– А можно без драк и рок-н-роллов? – застенчиво предложила Даша. При воспроизведении сдвоенного «л» кончик её языка на полсекунды замер на верхней губе. Даша вообще отличалась нетрадиционной артикуляцией.

Мастериц джинс-арта Яков покинул в штанах, украшенных сердечками, цветочками, солнышками и бордовыми улыбочками. Когда-то любовно натрафареченная им надпись про андеграунд кончалась теперь в районе колена, на фразе «The Best of».

Остальное – вместе с нижней половиной обеих брючин – было оттяпано, скомкано и выброшено в помойное ведро. Потому что разошедшиеся в художественном порыве девушки такого там понарисовали, что потом сами ужаснулись. И единогласно заключили, что за подобную наглядную агитацию их другу вполне могут улыбнуться пятнадцать суток административного ареста – и это ещё в случае не самого строгого правоприменения.

6 марта

Полураспад

Солдаты, слезы которых образуют потоп, кажутся невероятными. Но не в стихах, где свои законы.

Хорхе Луис Борхес

Заболел коллега по прозвищу Коляга. Как-то совсем ему нехорошо, температура огромная, лицо тоже, на работу ходить перестал, говорить почти не в состоянии, с миром общается посредством коротких текстовых сообщений.

Коляга недавно купил квартиру в пятистах шагах от нас. Поэтому заботу о его здоровье пришлось взять на себя мне. Поэтому – и еще потому, что живет он один: ни жены, ни подруги.

Не могу сказать, что бьюсь в конвульсиях от восторга всякий раз, когда он звонит с просьбой принести микстуру от кашля или химическую бурду со вкусом куриного бульона. Но понимаю: это то, что ждет меня самого в очень скором будущем, а потому встаю с удобного дивана, откладываю книжку, выключаю телевизор и проделываю полтыщи шагов в северо-западном направлении, заглядывая по дороге в аптеку и в гастроном.

Болеть вообще дело последнее, а уж болеть в одиночестве…

Когда я был у него в последний раз, обнаружил, что дверь в квартиру не заперта. Коляга сказал: уходя, оставь ее открытой, проще будет тело выносить.

Здоровый цинизм больного холостяка. Сплошной оксюморон.

Новое утро.

Старые стены.

Новое чудо в чьих-то руках.

Старое платье.

Новые гены.

Старая кровь в обновленных висках.

Тусклое небо на розовых шторах,

Солнечный взгляд из-под темных ресниц.

Странные темы ночных разговоров,

Мягкие строчки железных страниц.

Радость далекая близкого тела,

Робкая сила слабеющих рук…

Ты, не желая сама, захотела

Закольцевать незаконченный круг.

Хлипкие песни на звонких гитарах,

Старое счастье на двух простынях,

Юная мудрость на глупостях старых…

Утро! Прости недотепу меня!

Я тоже, кажется, вот-вот слягу: уши по вечерам гореть стали. Впрочем, не только у меня. Один знакомый говорит, что и у него суставы ломит и уши не на месте. Видно, бацилла бродит. Меня подцепила опасная бацилла, и уши краснеют, как глаза. Оно и понятно: весна. Ветер сменился со скандинавского на атлантический, и сразу потеплело, заморосил дождик, приготовились к запуску магнолии. В электричках стали чаще звонить телефоны.

– Милая, я в поезде, перезвоню, как подъеду.

– Алле? Да, скоро буду, любимый. Ждешь?

Не знаю, как они, а я – да, жду. Куда я денусь с подводной лодки этой любви. Я в ней живу, в этой лодке, а лодка живет во мне. Она еще иногда заглядывает ко мне в лодку, но уже почти никогда не заходит: видно, декомпрессии боится при подъеме на поверхность.

Говорят: внутри него шла бескомпромиссная борьба. И еще говорят: что-то в нем чего-то хотело, но другая половина принципиально с этим чем-то не соглашалась. У меня не так: я с собой не спорю, и она тоже. Не спорит и ничего не обещает, говорит только:

– Может быть.

Это я её научил. Была у меня такая теория: чтобы не обманывать, не нужно обещать. А если припрет, обязательно добавить: "постараюсь", "надеюсь, получится" или "может быть" – и тогда если по какой-то причине не сдержишь слова, останется оправдание: постарался, но увы. Не угадал ни одной буквы, но хотя бы играл. Понятно, что неудавшемуся бенефициарию твоих несостоявшихся щедрот от этого не легче, зато собственная совесть не сожрет с потрохами.

И вот сам стал жертвой этой осторожности. Она иногда еще заглядывает в мою лодку, но уже только в иллюминатор. И не говорит, заглянет ли в следующий раз. И тогда мы расходимся – ей на поверхность, мне на дно, ей в метро, мне на электричку, ей направо, мне прямо. Вчера я пошел прямо, не обернувшись, не поцеловав и не замедлив шага, когда она окликнула меня. К чему оглядываться? Кому нужны эти лузерские слезы?

Отскок. Жесть

Маня пытается добиться от меня того, что я пытаюсь добиться от нее (не Мани). Классика жанра: треугольник. Самый, черт побери, устойчивый из всех геометрических раскладов. Самая жесткая фигура, самая жестокая.

Есть минимум две вещи, в которых я совершенный профан:

1. Трансформация любви в дружбу.

2. Трансформация дружбы в любовь.

Пробовал обе – не выходит ни одна. Маня старается зря.

Что там в гугле про прозак?

Я не стану заговаривать первым – сколько можно унижаться – это бесконечно, беспочвенно и бессмысленно – я не заговорю первым – я не скажу ей ни слова – я не скажу ни слова – ни слова – я нажимаю "Отправить сообщение", я прошу прощения. Никто во мне ни с кем не спорит, эти двое действуют одновременно, параллельно, совершенно друг друга не замечая. Моя шизофрения вышла на новый уровень.

В котором часу она пришла вчера, не знаю: спал тяжелым сном, оцепенел от двух таблеток найтола – вставать наутро в шесть, а сон никак не шел. Потом ушел в контору, потом ушла она. Потом сказала, что после работы пойдет на йогу. Я решил бросить кость своей паранойе и пойти туда же. Не на йогу, конечно, какой из меня йог, а – ко входу в джим, то есть в спортзал, который она посещает, – самый, наверное, дорогой в Лондоне. А может, не самый, много я понимаю в джимах.

В этом фешенебельном дворике на Стрэнде я провел полтора часа и еще пять минут – для очистки совести. Полтора часа после окончания ее класса. Я звонил сто раз, и сто раз мелодичный голос дежурной с немножко детским шотландским акцентом без тени раздражения заверял:

– Да, сэр, группа йоги разошлась в семь, сэр.

Я перевел телефон в беззвучный режим, чтобы если она выйдет и вдруг надумает позвонить, меня не выдала громкая трель. Я выкурил полпачки сигарет – в кулак, как на фронте, чтобы не быть замеченным в темноте. Я отстоял левую пятку до судорог, потому что в этой позе было удобнее всего наблюдать за дверью джима в узкий просвет между мраморными колоннами, – потом от этого ныло и не хотело идти колено. У меня стало троиться в глазах, как всегда бывает, когда в сумерках всматриваешься в одну точку. Я продрог, как собака, потому что хоть и весна, но все равно еще холодно.

Я проторчал за этими колоннами полтора часа. И еще пять минут для очистки совести. А потом я понял, что сошел с ума, и отправился домой. Сожрал найтол и завалился в люлю. И тогда она позвонила – откликнулась на просьбу не теряться, оставленную мной на ее мобильном автоответчике часов за пять до того.

– Видишь, я не теряюсь, – сказала весело. – Я уже иду домой.

– Ага, вижу. А где была?

– Выпивала. С Келли. Но скоро буду.

– Я очень рад, – честно буркнул я и уснул.

Две свадьбы

Угол атаки

Ежемесячная дворницкая зарплата в добавок к стипендии плюс спорадические газетные гонорары, старые и новые друзья и подруги, арт и панк, и кофейни с табаком, и близость к сторожевой деятельности друга Карася, и хоть и нерегулярное, но всё же посещение лекций и семинаров – весь этот водоворот не только утянул в плотное небытие невнятные воспоминания о кудрявой Олечке и об инциденте с недопитым Гуссиным пивом, но и затянул дыру, которую проделало в сердце циничное приглашение на свадьбу некогда любимой Юли с её перехватчиком. И когда от друга детства Гоши Рыбина пришёл похожий конверт с тиснением в виде переплетённых колец, Яков вскрывал его уже без душевного надрыва.

Золотистая открытка архитектурным Гошиным почерком уведомляла, что Якову на торжестве предстоит быть не просто гостем, но целым свидетелем. «Презики», – добросовестно записал он в выданный редакционным завхозом блокнот и поставил три восклицательных знака, чтобы не забыть. Яков жил на свете не первый год, бывал уже на многих свадьбах и знал практически все связанные с ними обычаи.

Откусывание шматьёв от золотого каравая и расточительный бой питьевого хрусталя, оглушающе взрывающиеся в самый трогательный момент воздушные шары и кочующие с торжества на торжество самопальные плакаты с оскорбительными для тёщи и свекрови афоризмами, глупые стихи с завистливой слезой, заплетающиеся тосты за молодых, договорная кража невесты, быстротечная драка и скупой выкуп, выпивание полусладкого шампанского из невкусно пахнущей и уже не очень белой туфли, кромсание влажного и проседающего под собственной тяжестью торта – всё это мелочи. Главная обязанность свидетеля – провести первую брачную ночь со свидетельницей. Все знают: от этого и только от этого зависит крепость брака.

Нарушать традицию Яков не собирался. Во-первых, он искренне желал другу детства долгих лет счастливой семейной жизни, чтобы, как положено, семеро по лавкам и общий катафалк. А во-вторых, давно уже был знаком с будущей невестой, Гошиной сокурсницей Светой, и вполне обоснованно полагал, что свидетельницей она назначит какую-нибудь из своих подруг, такую же рассудительную и длинноногую.

– Фрэн, да ты охренел!

Точно как в детстве, когда они метали наполненные водой бумажные бомбочки друг в друга и в прогуливающихся во дворе бухариков, друзья стояли сейчас на балконах родительских квартир, прикреплённых к кирпичной стене на уровне третьего этажа и разнесённых друг от друга метров на пятнадцать.

Происходящее живо напоминало чёрно-белый итальянский фильм, только роль ополоумевшей от ревности жены, швыряющейся вёдрами, скалками и прочими предметами обихода, выполнял жених, то есть Гоша. Что, надо сказать, придавало сцене такого накала, какой не снился и Антониони.

Кит почему-то рассчитывал на то, что его свидетель приедет хотя бы за день до свадьбы, поэтому орал теперь так, что двор поставил на паузу свою рутинную деятельность – девчонки перестали прыгать в классики и в резиночку, а пацаны ловить кошек на предмет накручивания им хвоста; дядьки замерли с костяшками домино в ладонях, а тётки – с прищепками в зубах и наволочками, наброшенными на бельевые верёвки:

– Регистрация через час! Фрэнский, ты просто а-фу-ел!

К загсу Яков прибежал в одолженном у отца костюме, с едва просохшими волосами, хорошо ещё цветочный павильон на пути попался.

У входа толпились Гошины родственники, соседи, бывшие одноклассники и другие: на крыльце загса, как это всегда бывает, гости нескольких свадеб перемешались так, что отделить их теперь друг от друга было бы не легче, чем извлечь песок из побывавшего в бетономешалке цемента. И осуществлять эту сортировку предстояло именно Якову как лицу, непосредственно к церемониалу причастному.

Оглядев происходящее, он тяжко вздохнул и мысленно засучил рукава.

– У тебя бабочка сбилась, – сказали ему. – Давай поправлю.

– Давай, – ответил он, ещё не понимая, кому.

– Подержи.

Очень стройная девушка в переливающемся люрексом платье почти до колен вручила Якову свой букет и, присев, потянулась к его горлу.

– Ну вот, теперь порядок. Просто Джеймс Бонд, – она выпрямилась и улыбнулась. – Привет, как дела?

Это была Надя, Гошина кузина. Та самая Надя, с которой в детстве играли в карты и ходили в кино, которую так хотелось поцеловать, но, кажется, так ни разу и не удалось из-за неусыпного надзора со стороны теперешнего жениха.

С деревянным треском разверзлись огромные двустворчатые двери, которые были бы вполне к месту на готическом соборе где-нибудь в центре Европы, а здесь, на сером фасаде стандартной советской пятиэтажки, смотрелись откровенно вычурно, добавляя эклектичности и без того хаотичной сцене. В монументальном проёме появилась женщина подходящих габаритов, туловище которой было противоестественно – по диагонали – взрезано красной лентой с золотой ижицей, и закричала в разгорячённую шампанским и летним солнцем толпу:

– Внимание, товарищи! Минуточку! Попрошу брачующихся и свидетелей срочно пройти в зал торжественных мероприятий!

– Говорят, тебя свидетелем назначили? – Надя взяла его под руку и потянула ко входу. – Тогда мы с тобой коллеги. Пойдём.

Во Владивосток возвращались вместе. С ними в купе ехала Алька, трёхлетняя Надина дочь. Выяснилось, что отец девочки с момента её рождения на свободе провёл в общей сложности месяцев семь и что он давно уж Наде не муж.

То ли по причине двухлетнего академического отпуска, проведённого в мотострелковой казарме, не располагавшей к хранению предметов личного пользования, то ли в связи с общей стеснённостью в средствах, допускавшей либо красивое ухаживание за девушками, либо приобретение вещей для себя, но никак не то и другое, то ли ещё почему, но хозяйства за три года существования в общаге №1 Яков накопил немного. Все его пожитки – рубашки, футболки, трусы, пуловеры, учебники, четыре галстука и один отжатый у отца оливковый в крупную клетку пиджак с гротескно широкими, по моде стиляг, лацканами – легко уместилось в пылившемся под кроватью чемодане и двух спортивных сумках. Из них, правда, пришлось предварительно вытряхнуть дохлую мышь и дюжину пустых бутылок, которые как в воду канули третьего дня, когда было решено сдать стеклопосуду, чтобы на вырученное отметить воссоединение Якова с его детской любовью.

А через полтора года уже Гоше Киту и жене его Свете пришёл черёд гулять на свадьбе их недавних свидетелей. Яков и Надя не стали навешивать на них ту же почётную обязанность: это было бы не просто иррационально, но и расточительно. Киту и его Китихе и так ничто не мешало каждую ночь превращать в брачную – и они, судя по округлившемуся Светиному животику, этой возможностью не пренебрегали.

Шанс решили предоставить реально нуждающемуся, на роль которого идеально подходил Гусси. Лучшие общежитские годы он, подобно Илье Муромцу, сиднем просидел на кровати, уперев толстые стёкла очков в толстое эмигрантское чтиво, и товарищи слегка даже опасались за стояние его здоровья – может, и в армию Гусси не взяли не только из-за близорукости?

Сомнения оказались напрасными.

В эпоху наполеоновских кампаний русские гвардейцы говорили: то, как служивый откупоривает шампанское, свидетельствует о мощи его мужского достоинства. Если это не миф, то Гусси всякому гусару дал бы сто очков вперёд: перед первым тостом за молодоженов, то есть за Якова с Надей, струя из открытой им бутылки достала до потолка, украшенного зачем-то витражом. Выбитый пластиковой пулей кусок розового стекла опустился аккурат в свадебный торт и нежно – так, что обзавидовался бы самый искусный оператор гильотины – срезал бисквитную голову с кремовых плеч жениха.

– Ой-вэй! – воздела руки к небесам Яшина бабушка Аня. – Таки это плохая примета для молодым!

– Ай, мама, – отозвался дядя Толя, – не надо делать всем больную голову. Можно подумать, вы такое уже сто раз видели. Не переживайте, мама, вам вредно.

Но приметы на пустом месте не рождаются, их просто не всегда правильно толкуют. С другой стороны, откуда было знать бабе Ане, что знак – в прямом смысле свыше – был подан не жениху с невестой, а ей самой?

То есть вообще-то Гусси геронтофилом не был. По крайней мере, ни до этого вечера, ни после ничего подобного за ним не замечалось. Просто ему сильно нравилась сестрёнка Якова Алина.

В качестве свидетеля Гусси принимал живое участие в подготовке торжества, в том числе в составлении схемы расселения иногородних. Будучи человеком приезжим и потому собственной жилплощадью в городе не располагавшим, в дебатах он обладал лишь совещательным голосом, но один пункт стратегического плана уяснил особенно тщательно: Алина будет ночевать у бабушки Ани, которая ради такого случая уступит внучке свою однокомнатную квартиру, а сама переберётся к тёте Нюсе с дядей Мишей – у них четырёхкомнатная. Там же, в четырёхкомнатной, постелют и ему, Гусси.

Роковую роль сыграло то обстоятельство, что квартиры тёти Нюси и бабы Ани находились на одной лестничной площадке и имели смежные балконы. В замысловатых Гуссиных извилинах, разогретых к вечеру мужественным гормоном тестостероном и обильно спрыснутых алкоголем, сам собой нарисовался план, столь же изощрённый, сколь коварный, но главное – беспроигрышный.

В четыре часа морозного февральского утра старушку разбудил настойчивый стук в балконную дверь. Снаружи.

От преждевременного удара бабу Аню спасла только лихорадочная активность мозга: куда звонить сперва – 03 в скорую или 02 в милицию? Задержав палец в дырочке «нуль», она в панике обернулась к источнику шума. На балконе четвёртого этажа, за затянутым ледяными разводами стеклом, маячил бледный малоодетый призрак в роговых очках на длинном носу, с взъерошенными курчавыми волосами, подёрнутыми инеем, будто сединой, и с бутылкой водки в руках.

Гостей на свадьбу съехалось много, немножко больше, чем рассчитывала принимающая сторона, и в последний момент в сетку расселения были внесены незначительные коррективы. Сестрёнка Алина переместилась к подружке на другой конец города, а бабушка осталась по месту прописки.

А Гусси об этом не уведомили: его-то место ночёвки осталось прежним, так зачем перегружать лишней информацией свидетеля, у которого и без того хлопот полон рот?