Топографический кретин

Портрет рокера

Угол атаки

Рабочий день на центральном столичном почтамте подходил к концу, и разбитная деваха за прозрачной перегородкой была, кажется, не прочь пококетничать, намекая на что-то увлекательное своим вологодским говором, но Яков почему-то – возможно, просто от неожиданности – на неё не среагировал, и она, быстро сникнув и снова превратившись в безликую почтовую служащую, протянула ему бумажку для подписи, а потом конверт, цветом и размером похожий на бандероли с кассетами, которые когда-то приходили с далёкого потомакского берега на далёкий берег тихоокеанский, на радиостанцию Дениса Брызгалина.

Здесь, в Москве, столь габаритное почтовое отправление Яков получал впервые, и по дороге до Печатников любопытство чуть не загрызло его насмерть. Но – устоял: он был сейчас значительно сильнее духом, чем ещё неделю назад, когда решил, что скоро надо будет задуматься, не пора ли начинать готовиться к отказу от курения.

Жёсткий, бескомпромиссный метод деда Исаака и навсегда запомнившаяся затяжка «казбеком» вряд ли могли претендовать на диплом Книги рекордов Гиннеса в номинации «Наиболее гуманный способ воспитания в подрастающем поколении чувства глубокого отвращения к табачным изделиям», но усомниться в их действенности не посмел бы и завзятый скептик. Вкусивший в младенчестве папиросины на задымленной дедовской кухне, Яков и через годы легко, не испытывая ни сомнения, ни сожаления, отклонял щедрые предложения одноклассников и сокурсников.

Закурил только в армии, да и то лишь на втором году, когда постоянная занятость новобранца сменилась сытым бездельем старослужащего и когда выяснилось, что никотин убивает не только лошадей, но и время, то есть на сокращение срока службы работает почти так же безотказно, как безмятежный солдатский сон.

Яков порой сам удивлялся цельности своей натуры. Вот не хотел начинать курить – и не начинал, хотя все вокруг смолили, как котельные. А уж как начал – так и курит, и курит, и бросать ни разу не пытался, не то что окружающие. Если спрашивали, почему так, он делал вид, что задумывается, а потом, в зависимости от ситуации, выдавал одну из двух заранее заготовленных цитат – либо: «Я пью – мне нравится вкус вина, я курю – мне нравится дым», либо: «Кофе по утрам вреден, а без сигареты ещё и противен».

Но в глубине души сознавал: завязывать пора. Не мальчик уже, чтоб вестись на дурацких ковбоев мальборо, побаловались и хватит. И там же, в глубине, понимал: шаг это серьёзный, потребует изрядного напряжения воли, которую поэтому надо заранее поднатаскать.

Тренировался на разном. Уже несколько дней игнорировал шоколадные пирожные в кафе, не заговаривал с красивыми девушками в метро и заставлял себя не думать о тапке, когда по грязному линолеуму, нагло припадая на среднюю левую, разгуливал таракан по имени Сержант Стёпа.

И вот теперь новое испытание: в руке здоровенный конверт, а что внутри, неизвестно – и на ощупь не определить. Чтобы отвлечься от искушения вскрыть его одним махом и больше не париться, Яков по пути домой занимал себя тем, что отыскивал скрытый смысл в последовательности пересадочных станций: Лубянка, Пролетарская, Крестьянская Застава… А добравшись до своей конуры, с особым цинизмом, то есть очень неторопливо, забацал яичницу с сыром, хладнокровно её умял, убрал тарелку в раковину и даже подумал, не вымыть ли сразу посуду, но решил, что на сегодня самоистязаний хватит.

– Ну-с, и что же тут у нас, – проговорил как можно бесстрастнее и надорвал, наконец, плотную коричневую бумагу. – Кгм. Похоже, Хома с головой уходит в мазоностальгию.

В конверте был лист альбомного формата, отпечатанный и запаянный в полиэтилен в мини-типографии, принадлежащей Лёньке Хоменко. С бумаги на Якова взирали забранные в резные виньетки лица всей их университетской братвы. Документ был приурочен к очередной годовщине не то поступления, не то выпуска и исполнен с присущей автору тщательной рассудительностью: сверху в нём была заранее проделанная дырочка – чтоб не пострадала вся конструкция, если захочется на гвоздик повесить.

Лёнька вообще был одержим идеей упорядоченности. У него, например, хранились периодически обновляемые данные о бывших однокашниках – с фамилиями, именами, отчествами и днями рождения каждого фигуранта, а также их прошлых, нынешних и, возможно, будущих жён, мужей, детей и сколько-нибудь долгосрочных партнёров. В общаге Лёнька никогда не забывал, кто в какой день убирает комнату, и мог безошибочно объявить, с каким счётом сыграли друг с другом сборные Ганы и Белиза в 1963 году, и даже – во что именно.

Он заносил в особую тетрадь слова всех песен, которые слышал, включая, кажется, гимн Советского Союза, и аккуратно прописывал в нужных местах обозначения гитарных аккордов. А на вопрос, зачем ему всё это нужно, неизменно отвечал:

– Когда-нибудь пригодится.

Поэтому друзья звали Хому то японцем, то эстонцем и постоянно подтрунивали над его нездоровой страстью. И Яков тоже, хотя когда-то давно эта Лёнькина одержимость спасла им обоим здоровье, а то и самое дорогое, что дается человеку, – жизнь, которую каждый теперь прожигал по-своему, да так, что порой-таки бывало мучительно больно.

После первого курса журфака их двоих послали на практику в большое село районного значения с длинным названием Александро-Владимирское. Тутошнее население, однако, отказывалось ломать и без того заплетающиеся языки и именовало малую родину существенно короче: Троцкое. Поначалу Яков с Лёнькой пытались выяснить, почему именно Троцкое, но версии, которые излагали местные, сильно разнились, а онлайн-энциклопедий в то время ещё не было, и в конце концов они плюнули и занялись более животрепещущими вопросами.

Несмотря на непреходящий абстинентный синдром, а может, благодаря ему, редактор тамошней районки и его подопечные встретили недожурналистов из крайцентра чрезвычайно душевно. Особенно почему-то расстарался завхоз, он даже изменил свое первоначальное решение поселить их в пристройке к молокозаводу и выписал вместо этого ордер на двухместную комнату в куда более респектабельном приюте для интеллигенции – общаге при районной типографии.

Наутро, подавив кефирно-аспириновой смесью зажигательные последствия знакомства с новыми коллегами, друзья принялись разгребать чемоданы: жить на селе предстояло целый месяц.

Хома бережно доставал из своего баула рубашку за рубашкой и, сокрушаясь отсутствием плечиков, аккуратно укладывал их в шкаф одну на другую. У Якова процесс занял гораздо меньше времени: он просто вывалил свои шмотки на свободную полку и теперь валялся на выгодно занятой койке у окна.

– Опа, Лёнька, а у нас тут, оказывается, соседки есть! К тому же городские.

– Почему ты так думаешь? – Хома тоже прильнул к стеклу, от которого утиной походкой удалялись две девичьи фигурки.

– Ватсон, ну это же элементарно, – Яков округлил губы, будто выпуская дымовые кольца. – Во-первых, будь это местные, с какого перепугу они выходили бы из общаги в полдевятого утра? Вариант сотрудниц не рассматривается: уборщицу я вчера видел, она на них не похожа, а на вахте торчит алкоголик. Мужчина. Другие гипотезы имеются?

– Ну, не знаю… Может, проститутки? – традиционно застенчивому Лёньке, активному комсомольцу с устоями, давно и однозначно устремившемуся в большую либеральную политику, предположение далось явно нелегко.

– И не надейся. Тут ещё не додумались до возможности продажи любви за деньги. Ввиду отсутствия последних.

Хома сглотнул.

– И одеты модно, – продолжал Яков демонстрацию аналитического мышления. – Я бы сказал, для деревенских вызывающе модно. Видал, на одной даже серебристые дутыши. Ну и самое главное: на портфеле у неё что написано было? Владивостокское медицинское училище. Значит, землячки. Ладно, давай подбирай слюни и хватит уже возиться, жрать охота.

– А может, они тоже завтракать пошли? – высказал робкую надежду Хома, отклеиваясь от стекла и возвращаясь к процессу методичной разгрузки личного имущества.

– Может, может. Давай поскорее, может, и застанем их в столовке.

Лёнька и впрямь ускорился, но через минуту снова дал по тормозам:

– А это что?

– Где? А, это Кинчев. Ты когда к предкам в Уссурийск уезжал, мы с пацанами на концерт «Алисы» в Матросский клуб ходили. Там и прибомбил – с автографом, всего за трёшник. Клёвый, скажи?

Снимок и правда был хорош: Кинчев на нём выглядел, как Азазелло в плаще с кровавым подбоем, даром что чёрно-белый.

– Помнётся тут между носков-то, – ворчливо, что твоя бабушка, заметил Хома. – На стенку бы надо повесить.

– Ладно, давай повешу, а ты кончай уже, а то с голоду подохнем и отчёт о практике не получим. Хрен нам тогда с майонезом, а не второй курс.

Через десять минут тяжелый питерский рокер, удерживаемый на белой известке медленно сохнущими сгустками зубной пасты, озирал комнату демоническими очами. А ближе к вечеру, пообедав и купив на ужин бутылку шампанского в сельмаге, практиканты приглашали к себе Алю и Инну, тех самых девиц, что после подъёма дали им возможность поупражняться в дедукции.

По более детальном рассмотрении подружки показались Якову несколько крысоподобными, но Хома пришёл в восторг – то ли не желал разувериваться в утренних фантазиях, то ли потому что выбора всё равно не было. Так что вечер начался не так уж плохо, не хватало только медленных танцев, и Яков стал прикидывать шансы на успех прогулки по типографской общаге с корыстной целью раздобыть хоть какой-нибудь агрегат, способный издавать звук, кроме пылесоса. Впрочем, пылесоса в общаге, наверное, тоже не было, а звук зато заявился сам. Пришёл не в гости, а по-хозяйски, ухнул в стену дверью, насилу удержавшейся на петлях.

На пороге стояли шестеро. В коридоре ещё несколько, но сосчитать их можно было только по голосам, а на это времени не оставалось.

– Бухáем, значит, – констатировал один из визитёров, ничем не отличающийся от остальных: такой же невысокий и коренастый, такая же стрижка ёжиком, такая же чёрная куртка из кожаных лоскутов, широкие трико с пузырями на коленях и сношенные кеды, такой же сухой, воспалённый взгляд без улыбки. – Городские, что ли? Типа с местной дерёвней перетереть впадлу.

– Ребята, мы… вы… – начал было Хома, но понял, что продолжать не стоит, и осёкся. Яков оглянулся, прикидывая расстояние до окна, – пофиг, что второй этаж.

– Заходь, мужики, – радушно пригласил непримечательный остальных. – Тут у нас шампунь, лярвы, все дела. Дружиться будем.

Он потеснился и впустил, как показалось Якову, штук сто своих близнецов, обвёл комнату медленным взглядом и вдруг замер, вперившись в точку на стене.

– Это чё? Типа Константин Кинчев?

Яков посмотрел туда, куда уткнулись гляделки недоросля.

– Он, Кинчев. Нравится «Алиса»?

Вместо ответа крестьянский сын сделал лицо и принял позу пребывающего в экстазе панк-гитариста или новозеландского регбиста, исполняющего хаку. Одна его рука, согнувшись в локте, задёргалась по воображаемому грифу, другая заелозила в районе гениталий.

У, до чего тут запущено, подумал Яков, подсознательно отмечая в движениях собеседника какое-то несоответствие стандартам. А, ну да, это же стойка Пола Маккартни, дошло через секунду. И тут же всплыли в памяти телевизионные репортажи с боксёрских матчей и предостерегающие слова комментаторов о том, что левши в бою особенно опасны. А новоявленный эйр-гитарист раздвинул хлебоприёмник до отказа – и как завопит:

– Красное на чёрном! День стаёт! Смори, как пялится ночь!

И, в строгом соответствии с канонами античной трагедии, грянул хор:

– Красное на чёрном! Звёзды – прочь!

– Он мой кореш, – присматривая за ударной левой, обронил Яков, когда стихло гудение стен.

– Кто твой кореш? – оскал солиста оптимизма не внушал, но делать было нечего.

– Он, – Яков ткнул пальцем в фотку на стене.

– Кто, типа Константин Кинчев? Не звезди!

– Чего бы я звездел. Во, зацени сам, – Яков отцепил Кинчева, перевернул тыльной стороной вверх и протянул солисту.

– Точно, Витёк, его роспись, – признал кто-то из толпы. – У меня в «Ровеснике» есть.

Интеллигент, подумал Яков.

– Ни хера себе! – у Витька отвалилась челюсть.

– Бери, – сказал Яков. – Подарок.

– Кому, типа мне?

– Тебе, конечно.

– Ни-хе-а-се! – говорить с отвисшей челюстью у Витька получалось не очень.

– Лёня, у тебя есть ручка и бумага? – обернулся Яков к Хоме. – Дай, пожалуйста. На, Витёк, пиши свой адрес, я попрошу Костяна прислать тебе ещё фоток.

– Какого Костяна? – подозрительно ощерился тот.

– Кинчева.

– Типа Кинчева Константина?!

– Ну, можно ещё Юрка Шевчука. И Илюху Бутусова.

– Бутусов – он Вячеслав, – спалил знаток рок-н-ролла.

– Ну да, Вячеслав, – у Якова закололо в районе желудка: надо же так обделаться. Но вида не подал. – Славик. А для своих, для корешей, – Илюха. Они как-то по пьяни с Кормильцевым именами поменялись. Ну и приклеилось. Чисто для своих.

Аудитория застонала.

– И чё, они напишут, типа, спецом для меня?

– Не вопрос, зёма. Адрес давай.

Вот сорвутся сейчас негоциации, думал Яков, так хоть место жительства урода в ментовку снести можно будет. Если, конечно, в живых оставят.

– Чё вы тут торчите, как чмыри! – ни с того ни с сего заорал Витёк на своё стадо. – Типа по неврубону, что ли? Пацаны чисто нормальные с тёлками гудят! Валите все на хер отседова! Эй, Серёга, стопари лопари! Коробóк сюда – и мухой мне!

Адъютант повернулся к остальным, среди которых произошло какое-то смурное движение, кто-то у кого-то что-то взял и молча положил на край стола. Это была замызганная спичечная коробочка. Из неё обильно пахнуло свежестёртой травой.

– Кажен день моим братанам по коробкý, – приказал Витёк. – Серый, ты пóэл? Кажен, сука, день!

А не Хомина бы аккуратность, не прислюни они тогда Кинчева к стенке, оставь его, как средство от моли, промеж нижнего белья – и кто знает, может, сами бы в коробочках оказались по частям, подумал Яков и повесил на гвоздик юбилейное творение друга с виньетками.

Очень удачно повесил: уродливого тараканьего лаза в обоях как не бывало.

13 февраля

Полураспад

В жизни есть всего два состояния – любви и нелюбви. Первое – счастливая трагедия, энергия, подъем, освоение новых пространств, познание. Второе – просто сырая, душная, темная, мертвая яма.

Александр Радушкевич

Заказывая авто в прокате, я надеялся, что хотя бы Инга составит мне компанию: она говорила, что хотела бы поколесить немножко по стране, и упомянула Брайтон. Брайтон так Брайтон, мне ведь теперь хоть в Антарктиду. Но Инге пришлось скоропостижно вернуться в Москву: что-то там с мужем.

Ее мужа я практически не помню. Пили однажды вино на Патриарших; он пришел с небольшой компанией, укуренный вусмерть. Живой такой, разбитной. Сейчас, встретившись с Ингой после полуторалетнего перерыва, я спросил, как он. Не то чтобы меня это сильно занимало, просто надо же о чем-то говорить, контакт восстанавливать.

– Мы, в общем, расстались. Я ушла от него. – Она затянулась сигаретой и прямо посмотрела на меня большими, почти черными глазами. – А у вас как?

– У нас прекрасно, – сказал я.

– Вот и у него все будет хорошо, – кивнула Инга и улыбнулась.

А теперь вот уехала: у него какое-то там психическое обострение.

Интересно, все брошенные мужья в дурдоме оказываются? Вопрос, в общем, не праздный.

Иди ко мне

Угол атаки

Магнитофон, арендованный Яковом в Троцкой редакции, двухкассетным назывался скорее по привычке. Дверца, закрывающая один из его лючков, была надёжно притянута ко всему остальному намотавшимися на головку клубами плёнки, настолько изощрёнными, что распутать их не смог бы и чемпион мира по спортивному ориентированию.

Но и в утиль аппарат сдавать было рано: вторая кассета вполне добросовестно отсылала на дребезжащие динамики возбуждённый шёпот Константина Кинчева, так великодушно спасшего Якова и Хому от беспощадного побоища ну или, как минимум, жестокого унижения в присутствии женщин, почти детей.

Яков теперь слушал только «Алису». Отчасти, конечно, из благодарности за чудесное избавление, но больше потому, что и этот кассетоприёмник уже тоже не открывался, хорошо ещё, что вращал плёнку. Сначала туда вращал, потом обратно, и опять туда – автореверс называется.

Лес продолжает жить,

Лес чувствует движенье весны,

– уведомлял Кинчев, и его речитатив, затаившийся, как выслеживающая мышку плешивая лиса, предвещал нешуточное: чуть слышный шелест шагов перед смерчем, устрашающий шорох штиля за миг до сокрушительного шторма. Яков ощущал надвигающуюся беду каждым капилляром, каждым позвонком, каждой клеточкой мозга, взбодрённого и расслабленного одновременно. Чужие, слишком длинные, похожие на рычаги руки обнимали чёрную, утекающую в кривое, загустевшее пространство, колбасу панасоника и медленно, почти незаметно, дрожали в предвкушении. Рассохшиеся, отчаянно просящие губы, едва шевелясь, беззвучно подпевали:

Если выпадет снег,

Ты встанешь чуть раньше меня,

– и туго, как золото в глотку древнеримского воителя Красса, текли расплавленные секунды, и так же нехотя – может, тянул механизм раздолбанного магнитофона, а может, слишком качественным было содержимое безвременно опустевшего коробка – подходили Кинчев и Яков к развязке, к эпицентру, к сейсмической кульминации.

Иди ко мне –

Слы-ы-шишь? Это говорю тебя я

– и когда после паузы в четыре такта наконец взревело:

КААА МНЕ!!!!!

, тогда горло отказалось принимать очередной вдох, и Яков заплакал и умер.

– Яша, вставай, на автобус опоздаем. Яша, вставай, на автобус опоздаем. Яша, вставай, на автобус опоздаем…

Побудку друга, как и всё в жизни, Хома совершал настойчиво и методично, без контрпродуктивной суеты. Нетерпение проявляла только Инна, одна из девушек, с которыми распивалось сельповское шампанское в тот памятный вечер месячной давности, когда Витёк и его команда положили начало бесперебойным поставкам местной муравы.

Лёнька сумел довести тот ужин до логического завершения, привязаться к Инне и привязать её к себе, начать писать ей стихи, перейти на прозу, а потом и на «ты», жениться на ней, родить с ней ребёнка, в честь Кинчева назвать его Константином и даже развестись. А Яков ждал.

Конец ожиданию пришёл в начале второго курса, когда в успевшем за год стать родным коридоре университетской общаги №1 встретилось ему дивное существо, золотоволосое и голубоглазое.

– Ну что за пошлость! Не надо было в детстве так увлекаться Вальтером Скоттом, – укорил себя Яков, поняв, что обернулся всем телом, чтобы запомнить номер комнаты, в которую впорхнуло видение.

При дальнейшем рассмотрении первокурсница Юля из Забайкалья оказалась по-детски кокетливой, по-датски статной, провинциально мягкой и в чём-то даже податливой – правда, не до такой степени, чтобы пригласить второкурсника Якова на бал, который универ закатил исключительно для только что поступивших. Юля пошла туда с кем-то из своих новых знакомых, у которых, как и у неё самой, вся учёба была ещё впереди, включая и первую сессию. Яков было загрустил, но потом, посмотрев на часы, понял, что меланхолию придётся отложить, и взялся за составление плана дальнейших действий. И тут появилось неожиданное препятствие – в пятиугольном, как Пентагон с птичьего полёта, лице Верки Жмых.

Ни тогда, в школьном лагере, ни потом, во время нечастых, хотя и эмоциональных встреч, Фрэну так и не удалось её полюбить, но Верка не сдавалась и снова и снова появлялась в его жизни, порой доставляя искреннюю радость, порой – как сейчас – добавляя забот. Не по злому умыслу, конечно, – господи, да кто ж заподозрит злой умысел в этих восторженных аквамариновых глазах, в этих замерших в ожидании поцелуя оливковых губах, в этих блестящих самшитовых волосах, так уютно взъерошенных после ночи в вагоне!

И ведь всё это – долгий поезд, неудобная подушка, взгляды свысока, что бросают теперь на неё законные обитательницы общаги №1, – всё это ради него. И как после этого оставить её здесь, а самому пойти на бал? Но и взять Верку с собой тоже нельзя: во-первых, она ещё школьница, а во-вторых, Яков и сам понятия не имеет, как проникнуть на закрытое мероприятие.

Как можно доступнее изложив ей свои доводы и пряча глаза, он начал собираться.

– В общем, ты тут осваивайся, а я схожу, погляжу, чем чёрт… Эй, да ты что! Ну, ладно, ладно, не реви, пойдём. Только мигом!

– Ну вот, и что теперь? – спросил он Верку, как будто она могла чем-то помочь.

Они стояли под дождём на крыльце дома культуры, прильнув, как и два десятка других неудачников, к стеклянной стене фойе. Внутри, стараясь не глядеть в их сторону снисходительно и изо всех сил скрывая друг от друга праздничное возбуждение, топтались юные счастливчики.

– Я не знаю, – тихо сказала Верка, и Якову сразу стало стыдно. За то, что он, взрослый уже и вполне самостоятельный студент, совершенно бессовестно и несправедливо перекладывает ответственность на несмышлёную старшеклассницу, которая просто не может ответить ему тем же. За то, что он такая инфузория, не умеющая сделать приятное человеку, который любит его так, как не будет уже его любить никто и никогда.

И ещё за то, что девчонка, которую любит он сам, находится там, за прозрачной стеной, а он стоит здесь и набухает дождём, как никчёмная промокашка…

Внутри над толпой первокурсников проплыли тёмные очки.

– Серёга! – Яков схватил Верку за руку и попёр к дверному проёму.

– Ку-да! – в дверях стояли двое старшекурсников с повязками «Оперотряд» на рукавах.

– Серёга! Позовите Серёгу, – взмолился Яков.

– Какого ещё Серёгу!

– Азаряна, какого ещё!

Серёга перешёл уже на четвёртый курс и был командиром всего университетского оперотряда. И ещё он был женихом Алисы из сказки, бывшей школьной возлюбленной Якова, поэтому Яков его знал. Но важнее было то, что Серёга тоже знал Якова, а потому, поздоровавшись с ним за руку и окинув быстрым, явно оценивающим взором его спутницу, пропустил обоих внутрь.

Оказавшись в фойе, Яков тут же потерял из виду Верку, ошалевшую от обилия умненьких красавчиков, но расстраиваться не стал. Долг перед ней я исполнил, пора браться и за собственных баранов, пробурчал себе под нос, всматриваясь в неплотную шеренгу интеллигентиков, предсказуемо выстроившуюся подле его белокурой пассии.

– Ходоки у Ленина, блин, – сказал Яков, хотя нарядом, причёской и расположением духа Юля никак не соответствовала имиджу вождя пролетарской революции, а напоминала скорее строптивую героиню «Легенд и мифов Древней Греции», олимпийскую богиню, к которой смертные выстроились на поклон и были, кажется, не прочь забросить на алтарь её благосклонности парочку-другую конкурентов или каких других жертвенных животных.

Да, ситуёвина, подумал Яков, стряхивая с куртки дождевые капли. Он, в отличие от Юленьки, к числу небожителей не относился. Но, мелькнуло в голове, это ведь как сказать. Ты отучился в универе целый год, а значит, в глазах зелёных очкариков ты уже не просто человек. Не полубог, конечно, и даже, может, не титан, но герой – точно.

То ли по случаю этого понимания, то ли ввиду прирождённого обаяния, а то ли из-за только-только начавшей проклёвываться платежеспособности, которая в этот вечер вылилась в желание многократно угощать богиню шампанским, но разогнать плебс Якову удалось подозрительно просто: он прошёл через них, как тунец проходит сквозь треску – или через кого там проходит тунец? Впрочем, рыболовецкая тематика его сейчас занимала меньше всего. Куда важнее – и разорительнее, кстати! – было то, что наливать пришлось не только Юленьке, но и – по одной, по одной, в очередь, сукины дети! – непонятливым смердам тоже. Овчинка, тем не менее, оказалась достойной выделки: осознав, что с такой широтой души им тягаться не под силу, отступились даже самые настырные и самые тупые.

И сразу наступила долгожданная пора шоколадок с фундуком и нежных объятий, пионов на несуразно длинных стеблях и катаний на педальных катамаранах, вечерних киносеансов на «детям до шестнадцати» и недетской ревности к общему знакомому – загорелому блондину, который собирался вскоре стать капитаном и начать ходить в загранку за дефицитным товаром.

Он повёз её к своим, и они ехали в одном купе – вместе, но не вдвоём: с ними всё время была её подруга и какая-то ещё незнакомая тётка, – а потом его родители постелили им в разных комнатах, и он долго не засыпал, терзаясь, но сунуться в её спальню так и не посмел, то ли её не желая будить, то ли свою сестрёнку Алину, а то ли вообще стесняясь чего.

А потом они стали обсуждать, как на летних каникулах отправятся в её далёкое Забайкалье, чтобы он тоже мог встретиться с её семьёй, и им было хорошо вдвоём, но недолго, потому что в конце весны, окончив второй курс и заручившись слёзным Юлиным обещанием ждать, Яков ушёл в армию.

Почти добровольцем.