Топографический кретин

Московский паспорт

Угол атаки

В Печатниках, наверное, тоже было свое отделение связи. Даже не наверное, а точно было – Яков пару раз натыкался на указатель во дворах за гастрономом «Обжорка», в котором иногда затаривался готовыми винегретами и селёдкой под шубой, хлебом и кефиром. Но район был такой, что с утра – даже если это утро выходного дня, даже если праздничное утро, и на работу не надо, всё равно – хотелось поскорее смыться куда-нибудь ближе к центру, а вечером хотелось, чтоб побыстрее настало утро, чтобы смыться куда-нибудь ближе к центру, а днём… А как район выглядел днём, Яков и не знал, потому что каждая лишняя минута, проведённая здесь, нагоняла такую гнусь, что даже корреспонденцию на своё имя он просил отправлять на главпочтамт на Тверской, до востребования.

К тому же местный почтальон наверняка знаком с подподъездными бабусями, а они, даром что философы, давно уже подозрительно косятся на вечно небритого квартиранта: девок он, конечно, толпами не водит, на алкаша или, свят-свят, морфиниста не похож, ничего такого сказать не можем, а только кто его знает, где шляется по ночам, что там делает у себя, вишь шторы какие плотные, никогда почти не раздвигает. Те, что на Гурьянова недавно подзорвали – оно тут ведь, за углом совсем, – тоже, небось, на вид приличные были, а вон чего… И квартиру снимает не где-нибудь, а на первом этаже. Много ль этого… гешкагена – много ли надо. Домишко-то – свечечка, панельная к тому ж, дунь – рассыплется. И серьгу в ухо втемяшил, и музыка у его дома не наша играет, нет, не знаем, что за музыка такая.

По их наводке, не иначе, однажды к нему наведался наряд какого-то спецназа – при стволах, в бронежилетах, разве что без трикотажных чулок с дырками на головах. Звонок он отсоединил от сети сразу, как только вселился сюда, чтобы соседки, рыскающие в поисках соли, спичек и сплетен, не будили после ночных смен, так что менты чуть дверь не вынесли под ободряющее гиканье подъездных одуванчиков.

Из фильмов Яков, конечно, знал, что имеет полное право не открывать, пока пришельцы не представятся и хотя бы в глазок не покажут специальной бумаги, но отомкнул сразу: платить хозяйке за ремонт разнесённой в клочья прихожей не улыбалось совершенно.

– Документики, пожалуйста, – приказал главный. О том, что он главный, можно было догадаться только по максимально свирепой морде, да ещё по тому, что говорил именно он. Никаких иных знаков отличия ни на нём, ни на двух других Яков не приметил.

– А на каком, простите, основании?

– Сигнальчик поступил. Документики!

Чего это он уменьшительно-ласкательными разговаривает, подумал Яков тревожно. Не идёт это здоровому мужику, чай не Светик из главы про уссурийских тигров.

– От кого сигнальчик? – попытался уточнить он.

– От кого надо, от того и сигнальчик! Документики! Паспорт с регистрацией – и мигом мне!

Лицо главного, и до того благодушием не сиявшее, стало уходить в бордо. Яков вспомнил надписи на спичечных коробках и решил, что игру с огнём пора прекращать. Времени на раздумья не было.

Пойти за паспортом – признать поражение. Потребовать ордер на обыск, или как там оно у них называется, – лишиться почек. Его спасло именно отсутствие балаклав на лицах амбалов: в глазах главного, в самой их глубине, где-то под сетчаткой, мельтешило, сумняшеся, что-то человеческое, из-за чего главный отдалённо напоминал Сашу Молоха в момент похмельной рефлексии.

– Минуточку.

Яков пошёл в комнату. Уловив движение за спиной, быстро обернулся:

– Извините, офицер, можно вас попросить постоять здесь? Или разуться, если идёте в комнату? Я только что полы помыл, а на улице сами знаете. Вот тапочки.

Два шлёпанца, отлитых братским китайским народом из невзрачного полипропилена, заискивающе бухнулись на линолеум в двадцати сантиметрах от грозно нагуталиненных кирзовых родственников – и застали ментов врасплох. Их секундное замешательство позволило Якову изъять бумаги из заветного портфеля и мигом вернуться в прихожую: квартира была совсем небольшая, на съём в Москве чего-нибудь поквадратурнее журналистская зарплата пока не тянула.

– Пожалуйста, – сказал он и протянул тонкую синенькую брошюрку. – Извините, что потрёпана.

– Что это? – спецназовец ошизело перевёл взгляд с тапочек на книжицу.

– Конституция.

– Какая, нафиг, конституция??

– Основной закон Российской Федерации. Там закладки есть.

– Какие, к праматери, закладки? – заорав, мент перестал быть достойным своих сапог: утратил лоск. – Паспорт давай!

– Закладки как раз в нужных местах, – поскольку его собеседник не добавил «сука» в конце последней реплики, Яков чуть-чуть успокоился. – Их немного, две всего.

Главный – вряд ли осознанно, скорее по привычке подчиняться приказам или хотя бы прислушиваться к твёрдому голосу без дрожи – раскрыл книжицу на более длинной из закладок и наткнулся на высвеченный лимонным маркером абзац.

– Каждый, кто законно находится на территории Российской Федерации, – он бурчал неразборчиво, но Яков знал слова наизусть, – имеет право свободно передвигаться, выбирать место пребывания и жительства. И чё? Передвигайся сколько хочешь, если прописка есть.

– Простите, господин офицер…

– Лейтенант отряда милиции особого назначения гувэдэ города Москвы, – сказал омоновец уже почти без рыка.

– Простите, товарищ лейтенант особого назначения, но прописка отменена в тысяча девятьсот девяносто третьем году как пережиток сталинских перегибов. В новой конституции, принятой на всенародном референдуме, этот институт тоталитарного общества не значится.

– А вот Сталина не трожь, ты… талитарный… Неизвестно ещё, кто тут пережиток, – буркнул один из наряда, до сих пор рта не раскрывавший.

– Погодь, Андрюха, дай задержанному поумничать напоследок, – ухмыльнулся главный и припечатал: – Прописка, отписка, меня не колышет, хоть пиписка. В Москве должна быть регистрация.

– Почему? – спросил Яков. Пока всё шло по накатанной. Если, конечно, не считать двух резанувших нервные окончания слов: «задержанный» и «напоследок».

– По кочану. Постановление правительства Москвы.

– Тогда будьте добры, откройте на второй закладке.

– Конституция Российской Федерации имеет высшую юридическую силу, тра-та-та, – законы не должны противоречить… – снова забубнил амбал и вдруг перешёл на «вы»: – Вы юрист?

– Нет, просто люблю конституцию.

Яков отдавал себе отчёт в том, что заявление звучит излишне патетически и где-то даже извращенчески, но он не врал. Эту синюю брошюрку он купил за шесть рублей на второй день после переезда в Москву и с тех пор постоянно носил с собой, отчего у неё и был вид зачитанного до дыр библиотечного Булгакова. Любимый основной закон спасал его при общении с милиционерами, коих в столице было никак не меньше, чем всего остального населения, включая бездомных, четвероногих и бездомных четвероногих, и каждый второй норовил остановить небритого, патлатого и с серьгой, чтобы поинтересоваться справкой о регистрации.

Регистрироваться не хотелось. С одной стороны, было элементарно жалко времени на хождение по инстанциям и стояние в очередях. С другой стороны, просто из принципа. Какого чёрта: отменили прописку – значит, нет её, и баста. А что тутошний мэр дюже умный, так это у него на кепке написано, не надо этого доказывать изобретением каких-то регистраций, от которых за версту несёт анекдотами про жителей дэрэвня, которые надо рассказывать исключительно гортанно и картаво.

Когда его останавливали люди в сером, Яков обычно вспоминал знакомого казаха Талгата, который однажды спросил:

– Если приезжаешь сюда жить, сколько надо дать, чтобы взять московский паспорт?

Конституция, в отличие от какого угодно паспорта, работала безотказно. Достаточно было продемонстрировать закладки – и очередной слюнявый тамбовский волк, влезший в мешковатую мышиную хэбэшку с шевроном «ГУВД Москвы» и в законах ни черта не соображающий, ретировался: какой смысл связываться с шибко грамотным, хлопот потом не оберёшься, когда загляни через квартал на базар – и вяжи азеров да рязанских торгашек хоть оптом, хоть в розницу.

Промашка вышла лишь однажды, да и то виновата была не конституция, а суета: в среду утром в метро самый сенокос, и у постового на бюрократические мелочи просто нет времени.

– Так, значит, отсутствует паспорт? Придётся проследовать до выяснения личности.

– Да что её выяснять, командир. Я журналист, вот удостоверение, печать…

– Проследуйте, не стойте у эскалатора, видите, пассажирам сходить некуда. Вот сюда, пожалуйста. Здесь подождёшь до выяснения.

Только когда за Яковом, грузно скрежетнув, закрылась зелёная решётка во всю стену, он понял, что попал. В кино у задержанных всегда есть право на телефонный звонок, и все всегда звонят своим адвокатам. У Якова своего адвоката не было, да и чужого тоже, поэтому он решил позвонить на работу: туда как раз ведь и ехал – хоть предупредить, чтоб не потеряли. Осталось добраться до телефона. Вон он, на столе, в трёх метрах, но – за решёткой. А за столом никого: аллигатор в погонах ушёл продолжать отлов копытных на водопое.

– Не стремись к нему, он вскоре сам вернётся. Я нарочно здесь поставился, чтобы не мотаться с розыском.

У стены на длинной деревянной лавке сидел здоровый бородатый мужик. Говорил вроде и понятно, но заворачивал покруче доцента Баркашина.

– Вы из Сибири? Старовер? – Яков присел рядом. Стремиться и правда некуда: в метро шумно, ломись не ломись, мент всё равно не услышит.

– Не, не Сибирь, Србия, – сказал мужик с ударением на "Р". – Я сам грáдитель.

Слово казалось интуитивно понятным, но Яков решил уточнить:

– Строитель?

– Стрóитэль.

– Давно здесь?

– Два месэца.

– Как два месяца?! А, в смысле в России два месяца… А здесь, в каморке?

– В каморке, – бородатый сладко покатал слово по языку. – Лепа реч: каморка, малая кáмора… Три часу.

– Так долго не отпускают? – Яков заволновался: в его планы не входило торчать тут часы напролёт. – А звонили куда-нибудь?

– Звонили. Шефу на конструкцию…

– На стройку?

Серб кивнул.

– И что?

– И что. Шеф сказал, сам сналазисе как знаш.

– Сналазисе? – тут филологическое чутьё Якову отказало.

– Ну, то значит: вывёртáйся сам.

– Как так сам? Он разве за вас не отвечает?

– Как ýговор подписывал, сказал: отвечает, а тепер тут не отвечает, – строитель с хрустом потянулся и несколько раз сжал и разжал кулаки. – Вот изáджем отсюда, буду ударять палкой, пока не размудачится.

– Палкой? – улыбнулся Яков. – А он бандитов нашлёт. Ну, или в суд…

Серб поскрёб в бороде, пожал плечами, ответил тоном само собой разумеющимся:

– Затопорю.

– Ну что, как там у нас дела? – поинтересовался возникший у решётки постовой. Видно, утренний клёв у него не задался: час пик кончался, а задержанных в малой кáморе так и не прибавилось.

– Плохи дела. Выпускай, командир, мне на работу надо.

– У-у… Всем надо. Соседу твоему тоже вон надо… было. Теперь уже, кажется, не надо, да, Любович?

– Теперь на забор надо, – непонятно ответил серб.

– Куда?

– На забор.

– Как это? – удивился Яков.

– Ну… Туалет. Забор.

– А, на горшок что ли, хочешь? – хохотнул мент. – Так бы и говорил по-людски. Подождёшь, не обделаешься. – И посмотрел на Якова. – Ну а паспорт-то нашёлся?

– Нет, не нашёлся, – Яков подошёл к прутьям вплотную и протянул сквозь них верную синенькую брошюрку. – Вот что нашлось.

– Это что ещё? – вид основного закона, принятого в ходе всенародного волеизъявления, мог убедить, кажется, любого. Но метромент отчего-то не впечатлился.

– Конституция.

– А, так у меня своих вон жопой жуй, – он кивнул в сторону стола. На нём рядом с телефоном стояла монументальная пишущая машинка со свешивающимся почти до пола чёрным шнуром без вилки, из которого торчали разноцветные проводки. К машинке был прислонён изрядный том с надписью на корешке: «Собрание законодательных актов Российской Федерации».

– Вы откройте, командир, – Яков, тем не менее, протянул свою. – Там закладка есть.

Открыл. Увидел пятидесятирублёвую купюру. Зевнул. Закрыл. Протянул книжицу обратно и очень тихо сказал:

– А мы тут взяток не берём.

– А кто тут взятки даёт? – удивился Яков и воткнул в конституцию ещё одну закладку того же достоинства.

На этот раз мент вернул брошюрку пустой. И открыл замок.

– Давай, студент. Паспорт не забывай в следующий раз.

Яков обернулся на сокамерника; тот помахал рукой. Вид у Любовича был не по-нашему беззаботный.

– Счастливо вам, – сказал Яков и шагнул на свободу, в утреннюю сутолоку.

Но то был подземный постовой, он этим кормится, а с омоновцами, да ещё тремя сразу, сторублёвый номер явно не пройдёт, горько размышлял Яков, глядя в суровые глаза спецназа на пороге своей съёмной квартиры в пролетарских Печатниках и не зная, что добавить к только что сделанному признанию в противоестественной любви к конституции.

– Давай это… Давайте в машину пройдём, – не приказал, а почти попросил главный наряда. И, как бы оправдываясь, пояснил: – Сигнальчик-то поступил, реагировать надо.

Автоматчики свои укороченные акаэмы наперевес брать не стали, но вид Якова, покидающего квартиру в их внушительном сопровождении, всё равно привёл старушек в состояние умиления. А уж когда его усадили в непрезентабельный горчичного цвета «москвич» без ручек на внутренней стороне задних дверей, какая-то карга захлопала в ладоши, а другая поднесла к глазам захезанную тряпицу в клеточку.

Один из ментов завёл машину, другой стрельнул у Якова сигарету, а старший задумчиво произнёс:

– Ладно, понятно же, что ты не террорист. Даже на лицо кавказской национальности не тянешь. Мы, короче, тебя до метро подбросим, а этим потом скажешь, что в участок возили на выяснение.

– А может, прямо до Лубянки? – предложил Яков: оттуда до главпочтамта рукой подать, а него в кармане как раз лежало извещение о прибытии бандероли до востребования.

– Ну ты совсем-то уж не борзей, – отрезал старший.

6 февраля

Полураспад

Все живут по-разному, по-разному и умирают. Но это не имеет значения. После нас остается лишь пустыня. Пустыня и больше ничего.

Харуки Мураками

Сегодня ей позвонила Саша. Она как раз думала, чем заняться, а тут такая удача: Саша приехала. Мы с Сашей знакомы ещё по Владивостоку, но они подружки, а я раньше лишь видел её пару раз, а по-человечески познакомился недавно, благодаря старому другу, хотя и опосредованно.

Сейчас мой старый друг воспитывает сына и жену и служит при далеком (от меня) приморском губернаторе, поэтому ходит в галстуке, который лежит на нем горизонтально: у друга теперь живот. И еще – "Единая Россия" на лацкане, полированные туфли на ногах и изо всех сил взлелеянная эспаньолка на лице.

Отскок. Патина

Год назад, приехав во Владивосток, постарался, как обычно, собрать бывших сокурсников. Кто-то наскоро забежал в кафе, с кем-то, у кого побольше времени и поменьше семьи, посидели в кабачке. Он не смог: я прилетел без предупреждения, а он как раз в это время оказался за городом, на даче. Звал к себе, но у меня было всего несколько дней, из города не выбраться, поэтому ограничились разговором по телефону и надеждой на то, что уж в следующий-то мой приезд – наверняка.

И вот он, следующий.

Ему позвонил одним из первых; он оказался на месте, но слегка занят – как раз завершается кинофестиваль. Решили пересечься хотя бы на обед, а там видно будет, благо от краевой администрации, где он заведует пресс-группой, до кофейни, в которой я традиционно обустраиваю себе базу по приезде, всего дорогу перейти.

Минут через пятнадцать он перезванивает.

– Слушай, старик, а ты не хочешь взять у шефа интервью?

Шеф – это губернатор Картавый. Кресло под ним трещит уже не первый месяц. В какой-то момент, когда арестовали очередного его заместителя, а у него самого устроили обыск, шеф вылетел в Москву типа с подозрением на инфаркт. Лечение, говорят, состояло в раздаче слонов нужным людям и, видимо, прошло относительно успешно. Во всяком случае, без серьезных осложнений: по окончании терапевтического курса Картавый не сел. Вернее, сел, но – обратно в свое кресло. Тем не менее болезнь, видимо, перешла из острой стадии в хроническую, так что теперь шеф нуждается в капельнице – постоянной пиар-инфузии.

– Давай организуем с ним встречу, – сказал мне мой друг, – он ведь к тебе всегда хорошо относился, с удовольствием давал интервью.

Всегда – это, если мне не изменяет память, один раз, когда Картавый только-только сменил в губернаторском кабинете несменяемого монстра, а я тогда оказался во Владивостоке и первым из иностранных журналистов взял у него интервью обо всем. Он, кстати, картавил тогда сильнее, чем теперь: имиджмейкеры не зря икру едят.

Но тогда я был в командировке, а теперь – в отпуске. О чем и уведомил друга, добавив, что работать в свободное время мне совершенно влом, но теоретически готов встретиться с его шефом, если у него есть нечто такое, что в состоянии заинтересовать одну из крупнейших мировых медиаконтор.

– Поговорим об этом, когда встретимся на обед? – предложил я.

Он согласился – и не пришел.

Вечером практически со всеми оставшимися в городе сокурсниками мы собрались в пивном ресторане в полутора кварталах от торчащего ввысь места его работы, которое обычно мерцает серой мраморной облицовкой, а в этот мой приезд оказалось полностью затянутым в зеленое: ремонт фасада, из-за чего здание стало похоже на исполинский памятник, покрывшийся патиной.

Друга с нами не было: он не позвонил. Видимо, окисляется со временем не только бронза.

А раньше он был худ, нагл и лупоглаз, носил дырявую джинсу, публично делал вид, что пьет лосьон после бритья "Дзинтарс" и терзал басовые струны в составе "Стотонного тумана". Который, как и всякая уважающая себя рок-группа, время от времени давал концерты. На одном из них мой друг совершил поступок, называвшийся на модном тогда слэнге загадочным словом мунинг. В реалиях раннеперестроечного Советского Союза он вполне мог привести к позорному изгнанию из вуза, но друга пронесло. Посреди выступления он сложил с себя гитару с длинным грифом, неспешно, с достоинством, расстегнул ширинку на болтах, приспустил тертые штаны вместе с исподним в цветочек и гордо продемонстрировал залу свою тощую, бледную и безволосую задницу. На последующие вопросы восторженных почитателей и потрясенных сокурсников скромно отвечал:

– Популярность коллектива падает, надо же что-то делать!

"Стотонный туман", несмотря на жертвенные проделки моего друга и старания лидер-вокалиста Вити Мазуты, так и не смог угнаться за друзьями-соперниками Игорем Лагутиным и его "Троллием мумем".

Благодаря приятелю-басисту, я тоже в какой-то мере был причастен к местной полуандерграундной тусовке. И через много лет, когда Лагутин – уже в ранге всероссийского бритпоп-рокапопс-божества – переселился с семьей за Ла-Манш, наше с ним знакомство само собой возобновилось. На концерте "Троллия" в прославленном джаз-клубе в лондонском Сохо через столик от нас весело наливалась вином группа не по-английски красивых девушек.

– Смотри, это не Саша? – спросил я свою любимую.

– Какой Саша?

– Не какой, а какая. Саша, она в вашей богадельне во Владе моделью подрабатывала. Помнишь, ее лицо сияло по всему городу рекламой мобильных телефонов.

Оказалось, что сотрудничество с маленькой фирмочкой на краю света стало началом очень успешной Сашиной карьеры. За несколько лет она успела пошагать по подиумам Токио, Нью-Йорка и Парижа, а теперь вот мотается между Москвой и Лондоном, где живет ее бойфренд. Сначала Саша описывала его лишь в общих чертах и имя назвала только несколькими встречами позже, но я это имя уже знал: для чего-то же существуют поисковые движки. Счастливчиком оказался наследник самого громкого в Европе баронского рода: эту фамилию регулярно поминают с недоуменно-укоризненной интонацией мужья, жены которых заикаются о новом бриллиантовом колье или о смене обоев в прихожей.

Простая история дальневосточной золушки, казалось, никак не отразилась на наших с любимой отношениях. Но это только казалось. Теперь я думаю, что именно посещение дня рождения Сашиного барона навело ее на мысль о том, что жить в Лондоне можно только в Кенсингтоне. И – не только с ним, то есть со мной. Он, то есть я, помог ей выбраться из любящих объятий родины – и за это ему, то есть мне, большое спасибо, давай останемся друзьями, я тебя переросла.

Когда приходит пора обновлять гардероб, она складывает в пакетик свои вещи, и я отправляюсь с ним в свою любимую деревню Черная Пустошь. Там, меж ресторанов, парикмахерских и агентств по торговле недвижимостью, затесался маленький магазин, в котором я задаром отдам вещи пожилой китаянке, и она продаст их за сотую долю цены, а вырученные пенни переведет жителям Азии, Африки и Латинской Америки.

– Хочешь, я помогу тебе найти новую любовь? – спросила она недавно.

К благотворительности, как ко всему хорошему, быстро привыкаешь: пришла пора упаковать в полиэтилен и меня.