Топографический кретин

2 февраля

Полураспад

Ничто так не даст понять и ощутить своего одиночества, как то, когда некому рассказать сон.

Фаина Раневская

Я говорю:

– Знаешь, а ведь я тебя люблю.

Она смотрит на меня долго и тепло.

– Знаешь, а ведь и я тебя люблю.

И я готов заорать от счастья, но даже во сне до меня доходит: это сон. К тому же какой-то вялый, неубедительный, но – вязкий: просыпаюсь тяжело, почти с головной болью. И смотрю на часы: полпервого, и трогаю простыню слева от себя – один. И вспоминаю: ну да, она же прислала эсэмэс – полетел компьютер, и ей придется переделывать гору работы, и на последнюю электричку она не успеет, – и я откидываюсь затылком на подушку и в тысячный раз понимаю, что нет никакой разницы, в какой именно час утра она придет домой. Даже моя подкорка уже с этим смирилась: вон сон какой получился блеклый, почти нецветной. Сепия, а не сон. Пора уж и мне осознать, пора начать привыкать к одиночеству. И я гляжу на часы: полпятого, и протягиваю руку, и чувствую ее – в полуметре, настолько далеко, насколько позволяет ширина кровати. Ну да, я же колючий.

– Ты колючий, – стала говорить она всякий раз, когда я пытаюсь прижаться к ней, поцеловать или обнять.

Я дикобраз, у меня колючее все: руки, ноги, щеки, губы, шея, грудь. А позавчера ночью выяснилось, что и спина тоже. Теперь, кажется, я могу прикасаться к ней только пятками. Впрочем, они шершавые. Поэтому она спит на расстоянии.

Прошлой весной в Риме она потеряла заколку для волос, а наутро решила, что слишком растрепана для завтрака и попросила меня сбегать за угол и купить какую-нибудь простенькую резинку, чтоб хотя бы хвостик затянуть. Простенькое у итальянцев не в чести, так что, обежав всю Кампо ди Фиоре, я нашел-таки резинку, но не голое эластичное колечко, а эластичное колечко с приделанной к нему тряпичной розочкой. Она, обычно чуждая бижутерии и вообще ненатуральных украшений, к этому цветочку почему-то прониклась. Поначалу резинка служила по прямому назначению, потом перекочевала на кармашек ее джинсовой куртки, добавив ей немножко наивного и совершенно не вычурного шарма.

– Пойдем в деревню поужинаем? – предложил я на днях, когда понял, что она почему-то никуда не собирается. – Дома есть нечего, кроме бананов и позавчерашнего хумуса.

Это правда: накануне – впервые за годы – я опустился до макдоналдсовского чизбургера.

– Пойдём, – неожиданно согласилась она и пошла в спальню – собираться.

– А можно тебя попросить надеть вот эти туфли? – спросил я, опять сильно рискуя нарваться на отказ.

– Не знаю. А зачем?

– Не знаю. Ты уже сто лет их не носила.

– Ну не сто лет, не так уж давно.

– Что, сможешь вспомнить, когда?

– Да. В прошлом сентябре, когда мы на Корфу были.

– Ну, не хочешь не надо, – кто я теперь такой, чтобы просить о подобных вещах. Но она вдруг их надела – черные остроносые туфли на точеных каблуках и с ленточкой, завязывающейся на лодыжке.

– А что, симпатично нога смотрится, да? – спросила она, когда мы устроились на балкончике моего любимого кафе, в которое заглянули перед ужином.

Я кивнул. Она оценила:

– Да, наверное, надо иногда нарядное носить.

– Безусловно, – согласился я. – Особенно теперь, когда не нужно всех вокруг уведомлять, что замужем.

В ответ она стукнула мне по лбу длинной ложечкой для латте и улыбнулась почему-то не очень радостно. Но, нарушив литературную традицию, не рассмеялась горьким смехом, переходящим в плач, а заговорила о чем-то другом. Смеялась она потом, когда мы сидели дома на диване и пили чай, и она очень буднично поинтересовалась, сможет ли, когда станет уходить от меня, взять то, что захочет.

– А когда это случится? – я тоже постарался быть индифферентным.

– Не знаю пока. Но могу поторопиться, если тебе так будет легче. Ты этого хочешь?

– Зачем ты задаешь вопрос, ответ на который знаешь сама.

Мы отпили каждый из своей кружки и по общей дальневосточной привычке – надо же, в нас еще осталось что-то общее! – закусили чай бутербродом со слабосоленым лососем.

– Знаешь, я хочу тебя попросить, – сказал я. – Забирай все, что тебе нужно, только оставь мне котов.

И вот тут она рассмеялась.

В квартире живут два кота. Не настоящих, деревянных. И не совсем два кота, потому что один из них – кошка.

Наташка, одна из лучших ее владивостокских подруг, несколько лет назад познакомилась в интернете с французом Жаком, довольно скоро в реале вышла за него замуж, сделалась Натали и поселилась в солнечном городке на Лазурном берегу.

Отскок. Белокурое

Приезжаешь к друзьям, у которых не был несколько лет, – и все так же: та же комната, и тот же диван, и тот же балкон, и те же родители друзей, так же искренне пьющие за вас и за ваше счастье, которое теперь значит что-то иное, что-то не то, что значило тогда, несколько лет назад, – и они, родители друзей, и сами друзья, и вы тоже – все делают вид, что знают, за что пьют, хотя на самом деле понятия не имеют – ни родители, ни друзья, ни вы сами, – но все притворяются, что так и должно быть, и притворяются совершенно искренне и более чем правдоподобно, – и все вокруг то же самое: друзья, и их родители, и их квартира, но только вдруг выходит из соседней комнаты это чудесное и белокурое – и вдруг ощущаешь: да ведь несколько лет назад, когда точно так же пили за ваше счастье – и не надо было еще так искренне притворяться, потому что счастье на самом деле было еще вашим, – что тогда, несколько лет назад, это белокурое не выходило из соседней комнаты, потому что не могло еще ниоткуда выходить, потому что вообще само не могло не то что ходить, а даже членораздельно играть глазами, потому что только недавно появилось на свет, а тут выходит само из соседней комнаты и смотрит вопрошающе огромной синевой: а что это ты ему привез из заморского своего далека в подарок?

И понимаешь, как все быстро.

В один из наших приездов Наташка и Жак подарили нам очень симпатичное изваяние почти метровой высоты. Такие деревянные кошки встречаются в Провансе на каждом шагу, это один из тамошних символов. В Провансе вообще с символами все в порядке, на три-четыре независимых государства хватит.

Мы конечно, поворчали для порядку, потому что тащить нового любимца через границу предстояло нам самим, но с тех пор животное вполне себе уютно прописалось в нашей гостиной, между телевизором и книжным шкафом.

Странное дело, но у кошки до сих пор нет имени. А может, и есть, только вслух мы его не произносим. Наверное, потому что имя у них одно на двоих – у кошки и у нее. Они вообще друг на друга похожи – изяществом позы, изгибом длинного тонкого тела, независимым выражением огромных загадочных глаз. А несколько месяцев назад сходство стало еще большим: у зверя появился партнер.

На Новый год к нам из Питера приехала ее кузина, юная, суматошная, влюбчивая и оттого вечно страдающая Дашка. Когда стихли вечерние разговоры, главной темой которых было обсуждение различных (но неизменно ущербных) вариантов исполнения Дашкиного желания остаться в Лондоне навсегда, она вдруг вспомнила, что забыла привезти нам подарки. Наши попытки урезонить кузину и объяснить ей, что она и есть самый главный подарок, оказались тщетными, и на следующее утро она исчезла, попросив предварительно объяснить, как добраться до Оксфорд-стрит.

Вечером Дашка распаковывала покупки: ей – что-то из косметики, мне – толстый косоглазый кот с дурацкой улыбкой, дыркой в голове и надписью на пузе "Копилка на поход в клуб". Кот, в отличие от кошки, не деревянный, а керамический и в стройности явно уступает своей новой подруге. Но сочетание цветов и настроений такое, будто ваял их один ремесленник. Да нет, какой там ремесленник – художник. Это же наш портрет! Семейный, так сказать.

Потому я и попросил не забирать котов. И она рассмеялась, легко и искренне, как смеялась когда-то удачной моей шутке или просто когда у нее было хорошее настроение. Или во сне. Ах как она смеялась во сне! Сколько раз я просыпался от этого счастливого смеха, и она просыпалась тоже, и рассказывала мне свой сон, и иногда мы после этого смеялись вместе.

Интересно, что снится ей сейчас – в полуметре от дикобраза?

«Девятка» и бильярд

Угол атаки

С Жанной Яков познакомился как-то до смешного просто. Она вообще всё делала просто. Например, без всякого напряга, но абсолютно вдребезги развенчивала расхожие представления о манекенщицах вообще, о манекенщицах-блондинках в частности и о красивых манекенщицах-блондинках в особенности.

Жанна училась сразу в двух институтах – иняз и что-то там экономическое – и попутно служила моделью при каком-то чрезвычайно крутом московском агентстве. Она приехала в столицу из относительно недалёкого захолустья, но уже скоро знала и любила в тусовке всех, и её тоже все знали и любили. Не знать Жанну было сложно, но простительно; не любить – невозможно.

Улыбчивая и стремительная, она категорически не умела слушать, но располагала к себе моментально: никогда строго не судила, ни на кого не смотрела свысока, умилялась младенцам, подавала старухам и искренне не понимала, от чего бывают войны.

По её съёмной московской хрущёвке носилась на тонких ножках безумная и ласковая, как она сама, собачонка невыговариваемой китайской породы с пятнистым розово-чёрным языком, совершенно лысыми боками, длинными седыми лохмами по хребту и почти такой же длинной родословной. А вскоре этот хохлатый шедевр генной инженерии переселился с хозяйкой на Кутузовский, в квартиру, подаренную одним из ухажёров.

Кроме большой души, маленькой собачки и только что обретённой жилплощади, у Жанны было всепоглощающее желание иметь собственный автомобиль. И она его в конце концов заимела, но хуже от этого стало только Якову.

Как-то так получилось, что в день сбычи Жанниной мечты из всех её знакомых под рукой оказался он один. Она предложила покатать его по городу, и он не стал придумывать отговорок: во-первых, ещё не забыл собственных ощущений от приобретения первой машины, а во-вторых, чего скрывать, было приятно лишний раз побыть в Жаннином обществе, особенно когда она просто светится счастьем.

Его радость была недолгой: оказалось, что водит Жанна чудовищно. Не потому, что пугается встречных или обгоняющих, как это бывает с начинающими, совсем наоборот – она не боялась никого и ничего, её уверенности в себе не было предела. Как её левой руки хватало на то, чтобы одновременно жестикулировать, болтать по телефону, прикуривать и стряхивать пепел, приветственно махать окружающим и вертеть баранку, оставалось за гранью его понимания. Правая рука тоже не бездействовала – ежесекундно щёлкала по кнопкам радиоприёмника, отрываясь от него очень неохотно, лишь когда двигатель начинал захлёбываться оборотами, и Яков мягко намекал, что пора бы переключиться на вторую.

Манерой вождения – не манерой даже, а отношением к вождению – Жанна напомнила ему Никиту.

На Владивосток тогда бесцеремонно, как носорог на фотографа-натуралиста, надвигалось очередное обледенение. Морской ветер крепчал, исполняемые им увертюры наполнялись тонами всё более белыми, нюансами всё более суровыми. Для выживания безотлагательно требовались тёплая одежда и высококалорийное питание, а и то, и другое не слишком соотносилось с размером стипендии. Ноябрь, в общем, взял за горло всерьёз. И тут, как нельзя кстати, Яков наткнулся на Лерочку, с которой познакомился где-то на первых курсах, на каких-то комсомольских сборах, в бассейне какой-то турбазы. Виделись они очень редко, и Яша даже не помнил её фамилии, идентифицируя её для себя как Лерочка Жёлтая – по цвету купальника, так судьбоносно выделившего её из толпы в тогдашнем доме отдыха.

– Знаешь, один мой хороший знакомый создаёт научно-производственное объединение, – обрадовала Лерочка почти без предисловий. – Я буду замгенерального. Давай к нам!

– А с приятелем можно? – в комфортабельной берлоге до наступления тепла нуждался не только Яков, но и сокурсник Карасин.

Собеседование им назначили через три дня.

– Надо же, всё как у взрослых, – ухмыльнулся Карась.

– Ага, даже закрытость на обед, – Яков подёргал ручку.

Ручка была намертво приварена к железной двери шоколадного цвета. Дверь вела в цоколь жилого дома на продуваемой ледяным ветром недалёкой окраине с подходящим названием Снеговая. На кирпичной стене красовалась новенькая стеклянная табличка: НПО «Синекура». До конца перерыва было полчаса. У остановки человек двадцать выстроились к пивному ларьку.

– Литр, – сказал Карась, когда подошла их очередь.

– Тара? – уточнили из амбразуры.

– Ваши предложения?

– Целлофановый пакет. Ёмкость два литра. Десять копеек.

– Дайте два. Вставьте один в другой, чтоб не проливалось.

Пить пиво через дырку в двухслойном полиэтилене при минусовой температуре Якову до сих пор не приходилось. Карасину, видимо, тоже: количество и длина замёрзших бурых струй, лучами расходящихся от ворота, на их куртках-алясках получались примерно одинаковыми.

– Ёшкин кот, сейчас в тепле эта дрянь оттает, вонь пойдёт, как от бичуганов.

– Да уж, приняли нас на работу.

Но собеседование почему-то прошло успешно. Вместе с ними – правда, на другую должность, водительскую – в штат научно-производственного объединения был зачислен Никита, сын раллиста, утверждавший, что от биологического папаши он унаследовал только один ген, но зато самый главный: ген скорости.

Так оно, наверное, и было: в грузовом микроавтобусе, на котором они доставляли мелкооптовым покупателям коробки с батончиками «баунти», беспрестанно звякал нудный колокольчик, который в японских машинах оживает, когда скорость переваливает за 105, и не успокаивается до тех пор, пока стрелка не упадёт обратно. На фоне общего душевного покоя, достигавшегося при помощи ежеутренней папиросы с дурью, треньканье спидометра доставало особенно остро, и чтобы его заглушить, Никита врубал на полную одну из двух своих любимых кассет – «Айрон мэйден» или «Сектор Газа» – и ещё яростнее вдавливал в пол педаль газа.

Сколько раз они были на волосок от столкновения, но аварий не случалось никогда: Никита беззаветно верил в свою счастливую звезду.

Он тоже хотел собственную тачку, но не занюханную японку – и уж, конечно, не жигуль: о существовании машин отечественного производства во Владивостоке помнили только благодаря телевизору, – а что-нибудь американское, огромное и многолитровое. Чтобы скопить денег, Никита питался в основном мороженым, которое запасал впрок у каждого лотка. Паузу на магнитофоне он нажимал только когда менял мелочь на очередной вафельный стаканчик – и ещё когда на пути попадались симпатичные попки.

– Бэби, позвони мне обязательно! – брызгал тогда Никита белой от мороженого слюной в окно микроавтобуса. – Стрелка в три часа ночи на Горностае!

Царским именем Горностай называлась отдалённая бухта, в которую свозили весь владивостокский мусор. Городская свалка, короче.

Эксперимент с «баунтями» у Якова не пошёл: с ноября по апрель он не продал ни шоколадки. Карась в этом смысле оказался попроворнее, но ненамного, так что в НПО они не задержались. Перезимовать, однако, удалось, а претендовать на большее было бы наглостью.

Летом, проходя мимо знакомых гаражей, Яков встретил Никиту. Он любовно натирал угловатый бордово-сиреневый двухдверный «бьюик», выпущенный, судя по виду, в середине семидесятых. Сбылись грёзы наследного гонщика: машина была таких размеров, что воска на неё должно было уйти ведра два, не меньше.

– Прикинь, братуха! – закричал Никита, ступил на широченный хромированный бампер с рогами, затем на капот площадью с футбольное поле, оттуда вскарабкался на крышу – и стал отплясывать краковяк. «Бьюик» даже не покачнулся. – Это же танк! А бензин жрёт, просто как крокодил!

В следующий раз танкиста и его боевую машину Яков увидел у тех же гаражей недели через две. Никита озадаченно пялился на свою любовь, обнявшую фонарный столб огромным, похожим на небоскрёб радиатором. По столбу вверх ползла глубокая трещина.

Яков спросил Жанну, не гонщик ли у неё папа, но Жанна на эту тему говорить не захотела. Вместо этого через неделю позвала Якова в аэропорт: она улетала на вечеринку в Монте-Карло, а без провожатых, без прощального ромашкового чая в шереметьевской кофейне, без мимолётного прикосновения нежной щеки к щеке щетинистой, без пожелания счастливого полёта, без уверенности в том, что твоего возвращения будут ждать, предвкушение праздника полным не бывает.

– Послушай, – сказала она, подруливая к терминалу, – у меня идея. Зачем мне платить за стоянку, когда у меня есть такой замечательный друг?

Вопрос был вполне резонный и к тому же начисто лишённый задней мысли. Жанна и не думала перекладывать на Якова бремя какой бы то ни было ответственности за свою «девятку» цвета мокрого асфальта, она вообще была девушкой на редкость бескорыстной.

– Передай-ка мне эту штуку, Як Якыч, – говаривала она, когда он, заранее холодея, принимал у подозрительно вежливого официанта миниатюрную кожаную папочку с тиснением, из которой кокетливо выглядывал уголочек счёта.

– Брось, Жанна, что я тебе, альфонс? – возмущался Яков, но его рука, уже тянущаяся за бумажником, нерешительно замирала в воздухе.

– Ты мне не альфонс, ты мне друг, – отвечала она с белозубой улыбкой, очень шедшей к её серым глазам. – Поэтому свою галантность оставь для других, ладно? И свой кошелёк тоже, он же не виноват, что я затащила тебя в самый дорогой бар Москвы.

– Но я…

– Да-да, в следующий раз платишь ты, обещаю, – и Жанна стремительным, неуловимо изящным жестом выдёргивала счёт из кожаной папочки. А через пару дней, прогуливаясь мимо фастфудни, хитро щурилась и произносила мечтательно: – Ах как хочется вишнёвого пирожка и мороженого макфлури! Ты ведь мне должен, помнишь?

Лишь раз она позволила ему заплатить всерьёз. Они тогда сходили в кино, а потом встретили её подружек и решили продолжить в дискотеке.

Заведение было с видом на Кремль и охраной, боеготовность которой сомнений не вызывала. Снаружи буйствовала эпоха неоновых вывесок и малиновых пиджаков; внутри – минимализм затуманенных стеклянных плоскостей, эксклюзивная неброскость шанели и бриони, обрывки негромких бесед, теряющихся в экзерсисах Моби и Фэт-бой-слима. На круглых столиках чёрного мрамора, в приглушённых галогенных лучах – прямоугольники гранджевого рисового картона с потрёпанными до бахромы краями: меню без цен.

Девушки бросили сумочки и объявили, что идут танцевать. Яков спросил, чего им взять в баре, и подумал, что надо будет по пути попросить у вышибалы на минутку пистолет, но обязательно с глушителем, чтобы не портить вечер досточтимой публике.

– Мне соку, пожалуйста, – сказала одна из подружек. – Любого, только не виноградного.

– И мне. Гранатового с водой было бы замечательно.

– А мне просто стакан воды. С лимоном и без газа, ладно? Спасибо, Як Якыч, ты очень милый.

Без улыбки обменяв два сока и две минералки на три 20-долларовые купюры, бармен начал было копошиться в кассе, но Яков великодушно махнул рукой: грабёж, конечно, но глушитель пока не понадобится.

В общем, в Шереметьево он ехал в пассажирском кресле машины, которой управляла сногсшибательно изящная блондинка, а в Москву возвращался за рулём – полноценным доверенным лицом, что в случае необходимости могла засвидетельствовать бумажка, оформленная Жанной прямо на стоянке аэропорта, на капоте её новенькой машинки.

Князь Альбер в то время был ещё не полноправным властителем Монако, а всего лишь наследным принцем, в связи с чем делам государственным времени уделял не так уж много. Его репутация любителя гламурных див и лямурных действ многократно превосходила размеры самого княжества, и вечеринка, специально для которой Жанна приобрела на Тверской какие-то запредельные каблучки, затянулась на неделю.

А Яков в это время, исходя ностальгической тоской по своему доброму Разлупу, беспрестанно ремонтировал новую, только что с конвейера, Жаннину «девятку», у которой то карбюратор недобро зачихал, то стартёр вращаться отказался, а то и вовсе из-под стекла водительской двери безапелляционно, с неприкрытым вызовом и даже как будто насмешливо, вывалился змееподобный резиновый уплотнитель.

В аэропорт за ней он приехал на изрядно обновлённом авто, с пёстрым летним букетиком на приборной доске и только что нацарапанной на блокнотной страничке анаграммой, в которой туманненько так выражалось сожаление тем, что встречаемая никак не забудется хотя бы на мгновенье и не увидит в нём не только друга.

Она действительно так и не забылась, а он и сам, если честно, не очень-то этого желал, потому что одно дело сделать человеку приятное, польстить ради красного словца – и совсем другое влюбиться по-настоящему. Влюблён Яков не был, для него Жанна оставалась прекрасным товарищем. И ещё – объектом антропологического интереса: насколько удастся ему – провинциальному, тридцатилетнему, почти разведённому, совершенно не брэду питту и к тому же без гроша в кармане – заинтересовать волшебное юное существо, которому банкиры дарят квартиры в центре столицы и которое принцы квазигосударств зовут на Ривьеру на многодневные рауты?

И ещё, конечно, она была для него предметом тихой гордости, не меньшим, чем Анька Ноги.

– Дорогой Як Якыч, мы уже так долго дружим, а ты ещё ни разу не видел, как я работаю. Сегодня в одиннадцать у нас показ, приезжай, будет интересно!

Выбираться в столь поздний час из халупы в Печатниках совершенно не улыбалось, но делать, в общем, было нечего, так что Яков, пересилив лень, натянул-таки парадный китальянский костюм, повязал настоящий флорентийский галстук, прикрыл всю эту роскошь пошитым по оказии бежевым плащом до колен и побрёл к метро.

Охранника его парадный выход не убедил.

– Приглашение есть? – мгновенно испортил он Якову настроение.

Приглашение было, но только устное, надиктованное на автоответчик.

– Тогда, – попросил охранник, – отойдите с прохода.

Яков отошёл и задумался. Возвращаться в ночлег уже не хотелось: пока добирался, в душе вызрело предвкушение праздника, да и Жанну давно не видел.

– Ой, привет, а ты Жу ждёшь? – Сначала он услышал нездешний, сладковатый запах духов, потом в его макушку ткнулся остренький носик, и сзади обвили тонкие, крепкие ручки. Ника, подруга и коллега Жанны, была ужасно обворожительна, и он слегка пожалел о скоротечности бытия. – Пошли скорее, она уже, наверное, там, я вечно опаздываю!

Проблему приглашения – вернее, его отсутствия – Ника решила, не замедляя шага.

– Молодой человек со мной, – бросила она охраннику.

Молодой. Со мной. Хм, приятно.

– Ну ты потусуйся тут, а я побежала переодеваться, – она чмокнула его ещё разок и упорхнула.

Яков огляделся. Это был боулинг. Три этажа, заполненных кеглями, шарами, барами и быками. Корпулентные люди в черных кашемировых пальто и коротких стрижках, не таясь, оглядывались на чудика в плаще, с серёжкой в ухе и хвостом на затылке. Без агрессии оглядывались, скорее с недоумением, а потом и вовсе о нём забыли: началось шоу.

Две кегельбанные дорожки были застланы бордовым ковролином, по которому – с почему-то неизбывно изможденным выражением лиц, как будто только что с разгрузки вагонов, чуть не ломая каблуки нарочито заплетающейся походкой – маршировали туда-сюда длинноногие красотки в сногсшибательных мехах. Яков задумался: с чего бы это под шубами на них сразу кружевное бельё? – но быки, видимо, толк в показах знали, потому что незамедлительно пришли в экстаз и зааплодировали мобильными телефонами.

Больше всех оваций срывала трогательно угловатая светловолосая фея в лунном макияже, сквозь который не торопясь, одна за другой, стали проступать Жаннины черты. Удивившись и слегка возгордившись, он тоже похлопал с деланной ленцой.

После второй сигареты стало скучно. Резные фигурки лишь изредка подмигивали глянцевой кожей из-под мехов, которые ему были мало того что не по карману, так ещё и попросту не нужны. Ноги манекенщиц, похожие на пляшущие по сцене лучики невидимого солнца, легкомысленно двигались совсем рядом, руку протяни, но не становились от этого более доступными, поэтому Яков взял в баре кружку на удивление дурно пахнущего пива и без особых усилий нашел партнёра на пару заходов в бильярд.

Чего уж проще – ковыряешь кончиком во вмятине синего мелового кубика, делаешь затяжку, вставляешь сигарету в паз полупрозрачной коричневой пепельницы на полированном бортике, отодвигаешь её чуть дальше, чтобы дым не отвлекал от рекогносцировки, зажмуриваешь, как на стрельбище, левый глаз, прищуриваешь правый и проводишь мысленную прямую от белого шара во-он к тому, с перевёрнутой двоечкой на боку… Прицел на полсантиметра левее центра… придержать дыхание… вскользь, с оттягом… огонь! Кий толкает биток, и тот с тугим, костным стуком аккуратно отправляет нужный шар в дальнюю диагональную.

Именно так всегда выходило в компьютерном пуле, уровень «суперлегкий». А тут чёртовы шары не то что в лузы не попадали, так ещё и со стола норовили выскочить, лишая Якова с таким трудом случайно набранных очков. Он применил даже тайное зомбирование противника: когда тот готовился к удару, повторял про себя: «жопник! жопник!» – но и этот метод, когда-то неплохо зарекомендовавший себя в настольном хоккее, здесь не срабатывал.

Отчаянно сливая очередную партию, Яков целиком сосредоточился на том, чтобы не продуть хотя бы всухую, и на внешние раздражители реагировал вяло, поэтому Жанну заметил, только когда она, прильнув к нему, прощебетала на ухо:

– Хочешь доиграть? Я подожду.

Ох, какими глазами его провожали! Без агрессии провожали, скорее, с завистью.