Топографический кретин

Свет в окошке

Угол атаки

Стук колёс навязчиво располагал к четырёхстопному ямбу, а вторая полка плацкартного вагона с её тонким кусачим одеялом и наволочкой цвета кофе без молока, но зато с вкраплениями шоколадной крошки наводила на размышления о смысле жизни, от которых Фрэна отвлёк особый железнодорожный аромат варёной курицы с яйцами вкрутую.

– Слезай, сынок, угощайся, – предложила полулежащая на нижней полке грузная тётка с лицом доброй ящерицы.

– Давай-давай, не стесняйся, – подтвердил её мужчина и для убедительности похлопал по мелко вибрирующей бутылке андроповки. – Студент, что ли?

– Ага, – соврал Фрэн и полез в свою сумку, надёжно зарытую под матрацем в головах.

– На инженера учишься? – тётка перегруппировала себя так, чтобы мог притулиться попутчик, и сдвинула свою кулинарию поближе к окошку, давая Фрэну возможность внести в ужин собственный вклад в виде банки сгущёнки и двух банок тушёнки. – У нас доча тоже в институт ходит. Главным бухгалтером будет, два года осталось.

– Я не на инженера, – спрыгивая с полки, Фрэн постарался попасть ногами точно в свои сандалеты: экспресс, конечно, транссибирский, но пол даже в нём вряд ли с мылом поют.

– А на кого ж тогда? – удивился дядька и отработанным жестом начислил три по сто.

– Ой, а мне-то зачем? – сказала тётка и сгребла стакан пухлой ладошкой, в которой он почти совсем потерялся.

– Ну, студент, колись, на кого учишься? – отмахнулся мужчина от беспокойной супруги.

– На журналиста, – как можно равнодушнее проговорил Фрэн и наклонился, как бы поправляя хлястик на сандалии, а на самом деле чтобы скрыть проступившую на лице гордыню.

– Журналиста! – уважительно протянул дядька. – Это как этот, что ли… как его… Муйфуль…

– Фарид Сейфуль-Мулюков, – обыденным тоном подсказал Фрэн. – Ну да. Или там Александр Бовин, Генрих Боровик…

Имена звёзд советского репортёрства он мог перечислять долго, почти так же долго, как названия городов, из которых они вещали. Брюссель и Кейптаун, Аделаида и Монреаль – ах как он хотел увидеть свет! И он его увидел. Практически сразу, то есть уже на следующее утро.

Без пяти семь по вагону пошла проводница с непроспавшимся лицом. Над лампочковидным носом колыхался огромный шиньон цвета хны, рядом с которым померкла бы шапка какого угодно мономаха. Да что там шапка, Тадж-Махал – и тот чувствовал бы себя неуютно. Сооружение, в полном соответствии со своими масштабами и действием гравитации, то и дело съезжало то влево, то вправо, доставляя некоторые хлопоты своей владычице и натыкаясь на гроздья вывешенных в проход ступней.

Коря на чём свет стоит странности русского языка, в котором антонимичные по духу явления – такие как нос и носок – имеют почти омонимичное звучание, проводница веерообразными движениями растопыренной ладони пыталась развеять бельевую вонь, невзрывоопасно смешивавшуюся с густым перегаром, изобильно выделявшимся из недр мирно спавших пассажиров.

В другой руке она держала здоровенную связку спецключей, способных отпереть и запереть на железной дороге всё что угодно, а может, и перевести парочку-другую составов на соседний путь.

Обозрев своё храпящее и постанывающее хозяйство, женщина горько вздохнула – и со всей дури влупила тяжёлыми стальными ключами по металлическому поручню.

Возможно, сказались годы тренировок, или этому учат в профтехучреждениях, или эта конкретная проводница обладала особым музыкальным слухом, или же ей просто повезло, но удар срезонировал: загудел и слегка завибрировал весь вагон – и, кажется, не он один. В общем, эффект получился сравнимым с набатом, коим гражданин Минин и князь Пожарский вздрючивали страну на бой со шляхтой. Содеянное, похоже, окончательно разбудило и саму проводницу: она поправила мешок на голове и доложила телеграфным стилем:

– Прибытие Владивосток девять нуль-ноль туалеты закрываются через час въезжаем территорию санитарной зоны.

Почему тесный толчок у тамбура – с полом, залитым неаппетитной коричневой жижей, с раскуроченным унитазом, с газетой «Тихоокеанская звезда» на железном крюке вместо туалетной бумаги и с бескомпромиссно забеленным толстым стеклом в давно заклинившей раме с трёхсантиметровой щелью наверху – был упомянут во множественном числе, Фрэн понял только много месяцев спустя, когда стал постоянным клиентом Дальневосточной железной дороги, аббревиатура которой, ДВЖД, всегда казалась ему немножко антисемитской.

Оказалось, что отхожих мест в каждом вагоне действительно два, просто одно из них проводники содержат в относительной чистоте и кого попало внутрь не пускают.

Но тогда он этого ещё не знал и честно выстоял в единственный открытый сортир очередь длиной с вагон, учтиво пропуская вперёд пассажиров с детьми и инвалидов, и вскочил внутрь буквально перед носом у тётки с шиньоном, уже потрясающей многофункциональными ключами и готовой навсегда отрезать его от блага цивилизации, такого незаметного в обычной жизни и такого незаменимого в ночном поезде.

И вот тут-то, избегая соприкосновения с испачканными стенами и пытаясь разглядеть своё лицо в мутном и исцарапанном пятне, которое, по всей видимости, играло здесь роль зеркала, Фрэн увидел свет.

Свет окрашивал грязно-белую краску оконного стекла, распадался в ней на фотоны, толстым пыльным лучом пронизывал пенал кабинки, дотягивался до тщедушной двери, за которой проводница громыхала безотказной своей связкой, рикошетил, как весёлый детский мячик, от бурого пластика и оседал конце концов на мрачных реалиях плацкартного гальюна.

Фрэн повернулся к источнику света, к бельму окна – и из плохо ошкуренного проёма, ни увеличить, ни уменьшить который не смогла бы, наверное, даже всемогущая ключница, на него взглянул рассвет. Солнце поднималось прямо из моря. Солнце, как волосы, отряхивало пенные брызги волн и улыбалось эротическими изгибами сопок, солнце зевало и звало, и обещало новую, невиданную жизнь.

Сама новая жизнь тоже материализовалась достаточно скоро – в образе пятиэтажной кирпичной общаги ДВГУ.

Официально ДВГУ расшифровывалось как Дальневосточный государственный университет, но имелась и масса других вариантов, из которых Фрэну больше всего нравились два: «Дураки, вы где учитесь!» и совсем уж абсурдный, а потому особенно смешной: «Дальневосточное глинобитное училище».

Общага №1 была рассчитана на триста глинобитников и глинобитниц, и последних в ней было отчаянное большинство.

Двести семьдесят шесть барышень в возрасте от семнадцати до двадцати пяти неустанно желали любить, кормить любимых гречневой кашей с луком и находить в них защиту от неотёсанных бурсачей и шмоньщиков, то есть учащихся высших и средних морских учебных заведений как военного, так и общегражданского профиля.

Сдав документы в приёмную комиссию, а затем – в неё же – вступительные экзамены, Фрэн набрался мужества и совершил три то ли просто важных, то ли попутно ещё и отважных – до конца он пока не решил – поступка:

Поступок №1. Ввиду отсутствия в новой среде обитания Шуцыка, Кита и прочих острословов переименовался из Фрэна обратно в Якова и стал тем, кем был наречён при рождении в честь заранее усопшего родственника;

Поступок №2. Осмотревшись, решил, что репортажи из далёких зарубежий могут и подождать, какие наши годы. В полный рост стояли куда более злободневные задачи, такие как исправление демографической ситуации, несправедливой по отношению к женскому населению общаги;

Поступок №3. Поехал в колхоз, где при помощи похожей на брошенный танкер ковано-клёпанной печи быстро приобрёл новые временные прозвища – Гастелло и Умывальников Начальник, а также всефакультетскую известность в качестве пиромана-любителя, которая, парадоксальным образом, поспособствовала впоследствии исполнению задачи, сформулированной в описании поступка №2.

Первый курс прошел стремительно и запомнился в основном уроками игры на гитаре, обменом пустых бутылок на полные в стекляшке у трамвайной остановки, вылазками на острова за морским гребешком, непрекращающимся ремонтом бобинного магнитофона «Астра» и присоединением к нему цветомузыки, коллективно купленной в ГУМе в разобранном состоянии за огромные двадцать пять рублей и собранной затем усилиями всё того же коллектива, да ещё соученицей по имени Ля-Ля, потому что звали её Ларочка Ляпина.

Жила Ларочка у чёрта на куличках, точнее, на мысе имени первопроплывца Чуркина, что на другой стороне крупнейшей владивостокской достопримечательности – бухты Золотой Рог. До строительства роскошного моста через Рог было ещё далеко, так что когда Якову взбредало в голову проводить сокурсницу до дому, делать это приходилось сначала на трамвае, потом на маршрутном катере, потом на автобусе, а потом ещё и пешком – в общем, полное ля-ля.

Но даже это было ерундой по сравнению с возвращением обратно. Вроде и визит-то чепуха – здравствуйте, добрый вечер, это мама, это Яша, как учёба, как у вас уютно, что-нибудь выпьете, пожалуй, чайку, сколько сахару, нисколько, спасибо, заглядывайте ещё, конечно, до свидания – но всё, вечер накрыл город у моря, навигация на сегодня окончена, привет горячий, приходите утром, спасибо большое, чёрт бы вас побрал. И единственный вариант до центра – такси за четверть стипендии плюс чаевые.

Дешевле и во всех отношениях результативнее было заседать с новым другом Клином в модном кафе «Фламенко» на Океанском проспекте, в котором растворимый кофе подавали с лимоном, но в которое зато регулярно наведывались ученицы располагавшегося через дорогу вуза. Вуз был институтом советской торговли, и посещали его девушки даже ещё моднее, чем само кафе «Фламенко».

30 января

Полураспад

Но за тебя шел бой когтей и лилий,

звериных смут и неги голубиной,

я выстрадал тебя, и вскрыты жилы.

Фредерико Гарсиа Лорка

 

Сегодня не пошел на работу. Симулировал на волне вчерашнего, а вчера действительно проболел весь день: температура 39, и полоскало дуплетом так, что удивился, почему никто до сих пор не додумался ставить в туалете по два унитаза – один напротив другого, сантиметрах в семидесяти друг от друга, чтоб не суетиться.

И отравиться-то нечем было: накануне весь день ничего не ел и практически ничего не пил, если не считать двух мохито на двоих с Ингой в Ковент-Гардене. Мяту, что ли, несвежую накрошили в бокал?

Отскок. Убийство градусника

Простудился в московской командировке. Зашел в аптеку за терафлю и стрепсилсом. Спросил, есть ли дешевые градусники.

– Ртутный, двадцать рублей, – сказала уютная девушка за кассой.

Через два дня расколотил его в ванной (нечаянно) и, как в детстве, любовался бисеринками ртути.

Сижу дома, тупо глядя в телевизор. Что же все-таки происходит? За что мне это?

Она думает, что знает. Она сказала, что я, наверное, расплачиваюсь за предательство по отношению к первой жене. Может быть, все может быть. Только я-то тогда не просто разлюбил, я разлюбил потому, что полюбил. Так полюбил, что до сих пор очухаться не могу, куда уж тут второй (вернее, первой, но – только по хронологии) любви поместиться, если ни в голове, ни в сердце места вообще больше ни для чего не осталось, если она всем стала для меня – красным солнышком и желтою луной, морем, небом, сыром и вином, Австралией и Африкой, и афродизиаком, идеей-фикс и светлою мечтой, страшным кошмаром и чистым смехом, грязным фетишем и верою истовой, истиной сладкой и жгучим извращением. А значит, ни черта я не заслужил, ведь она уходит не к кому-то, а – от меня.

По крайней мере, так говорит.

– У тебя кто-то есть?

– Нет. Честно, нет.

– Но ты влюблена?

– Нет. Я просто хочу попробовать с нуля. Своими силами, своим умом. Я ведь никогда так не жила, сначала родители, потом сразу ты. Ты строил меня по своим представлениям, потому что ты был сильнее. А теперь я сильнее, и я хочу сама себя строить.

– Оставайся тогда, строй себя, зачем тебе жить с чужими людьми, тратить кучу денег, ты можешь жить здесь. Так, как ты хочешь. Я не буду тебе мешать.

– Нет, я так не смогу. А вдруг я влюблюсь?

– Уже есть кто-то на примете?

Боже, какая я сука!

– Нет.

– А если влюбишься, какой он будет?

– Ну… Не знаю… Я пока не думала об этом.

– А на каких мужчин ты обращаешь внимание? На что смотришь в первую очередь?

Господи, ну зачем мне это!

– Хм… На попу? На руки? У тебя, кстати, красивые руки.

Раньше говорила, что у меня классная попа.

Если нечего пить, если некому больше молиться,

Если незачем быть, и для снов не осталось причин,

Если не о чем петь и не хочется к свету стремиться,

И уже не суметь переплюнуть красивых мужчин,

И уже не посметь удержать ее музой нетленной,

Объяснить не успеть, объясненьям разумным не внять,

И уже не украсть, не похитить ее у вселенной,

Ни бесстрастье, ни страсть, ни бесчестье, ни лесть не принять,

И уже ни обнять, ни прижать – просто не дотянуться,

И уже не унять этой боли, что рвет на куски,

Не сказать, не шепнуть, не окликнуть и не оглянуться,

До утра не уснуть, а наутро завыть от тоски,

Если все кувырком, если нет больше точки опоры,

На мороз босиком, по асфальту в коньках – наплевать,

И совет не дает ни Коран, ни Конфуций, ни Тора,

Значит, кончился год. И другому уже не бывать.

Хорошо тем, у кого есть религия: можно списать на провидение и не думать о причинах. И ждать, когда фортуна вспомнит о тебе, повернется не задницей – какой бы привлекательной она ни была, – а тем, что у нее на обратной стороне, и не искать выхода из кошмара с названьем безысходность, а просто затаиться и ждать.

Еду на работу – это уже какой-то другой день, не 30 января; наверное, 31-е, хотя какая разница. Смена ранняя, поэтому еду на предоставленном конторой мини-кэбе. Это не двуколка с кожаным верхом, в которой в цилиндрах и сигарном дыму возвращаются из клубов джентльмены; это раздолбанный «пежо-307», пахнущий не доминиканским табаком, а рахат-лукумом вперемешку с гашишем. За рулем, судя по акценту, турок. Едет себе, бормочет что-то под нос, костяшками на шнурке побрякивает.

Отскок. Фрицы

Конец нулевых. Редкий для Москвы случай – на поднятую руку остановился блондин на старом опеле, даже не спросивший, знаю ли я дорогу. В салоне – ну ваще нереально! – не тошнотворная блотня под вероломным названием "шансон", а чуть менее тошнотворное "Радио ретро" с хитами восьмидесятых.

Заиграла "The Winner Takes It All", водила замычал в тон фонетическую тарабарщину, я думал о своем, смотрел на китчево подсвеченную Тверскую.

– Странно вообще-то, – сказал он.

Я кивнул: странно, конечно.

– В кино про войну фрицы всегда на таком грубом языке разговаривают, а тут вроде нет.

– Тут? Вы сейчас немцев возили?

– Да не, тут, в приемнике.

Я все не догонял.

– Какие фрицы?

– Ну поют вот!

– Так это "АББА".

– Ну, я и говорю, фрицы.

– Они не немцы. Шведы.

– Что, правда?

– Ну да. А поют вообще по-английски.

– Точно знаешь?

– Точно.

– Хм… Ну тогда вообще странно…

Хорошо тем, у кого есть религия. А может, четки завести? В Аллаха, наверное, уже не уверую, но, говорят, нервы успокаивает. Или просто рыбий жир попить?

Сказал ей, что разлюбил.

– Излечился, – уточнила она. – Мне от этого немножко грустно, но так, наверное, будет лучше для тебя.

Да нет, так будет лучше для тебя. Но благодарю за благородство.

Мне тоже всегда нравилось быть благородным. Своих подруг – и бывших, и настоящих, и даже прошлую жену – я рано или поздно знакомил с ней. Хотел, чтобы она поняла: у меня нет от нее тайн, даже змея своего – самое дорогое, что есть у человека, – ей в жертву принес. Потому что влюблен был по уши, по макушку, по самое нехочу, до безумия, до офонарения, до гробовой доски. И чувствовал: врать нельзя, нельзя скрываться, ложь калечит любовь.

Я знакомил ее с подругами, и каждая восхищалась ею, и каждая непременно мне говорила:

– Не обижайся, ты ведь знаешь, как я тебя люблю, но я не понимаю, что такая девушка делает с тобой.

Потом они быстро становились и ее подругами тоже – и при случае обязательно удивлялись:

– Нет, ну что вы за пара такая! Да ладно, шучу, вы ведь знаете, как я вас обоих люблю!

Ложь калечит любовь, правда любовь убивает.

Ноги

Угол атаки

У неё, наверное, была фамилия – фамилия ведь есть у каждого, нет? – но в Анькином случае это было неважно: зачем человеку фамилия, когда у него такие ноги. Тонкие и ровные, они казались непропорционально длинными даже для её точёного тела.

Ноги с горделивым спокойствием разгуливали по бару-кабаре «Изумрудная лампада», в котором Анька трудилась официанткой, и служили причиной обильного слюноотделения даже у сытых завсегдатаев. А завсегдатаями в «Лампаде» были все. Это если верить администрации заведения, которая утверждала, что других здесь просто не водится, потому что бар элитарный, только для артистов-журналистов и особо приближенных постмодернистов, а остальным сюда путь заказан.

Яков администрации верил не до конца, подозревая, что на самом деле посторонние на свет «Лампады» не сползаются по иной, более прозаической причине. Бар находился в самом центре Владивостока, через дорогу от площади Борцов за власть советов, однако располагался на чердаке пятиэтажного дома, построенного ещё до похода означенных советов на тихоокеанские окраины. По этому случаю здание имело высоченные потолки и не имело лифта, и случайного гостя, наверное, просто ломало отсчитывать сотни ступенек ради стопки-другой, тем более что тремя этажами ниже располагалась вполне себе респектабельная «Сапфировая борода», в которой тоже наливали, причём практически то же, что и наверху, поскольку оба заведения принадлежали одному хозяину, некогда актёру местного театра, а теперь успешному коммерсанту.

Как-то Яков поделился своими размышлениями об исключительности «Лампады» с другом Клином, который числился в баре-кабаре ещё большим завсегдатаем, чем остальные, в связи с чем свои заметки в местной прессе тискал под звучным псевдонимом Богемыч.

Клин был пацаном почти во всех отношениях ровным, а потому, выслушав приятеля, интуитивно избрал такой алгоритм поведения, который максимально подходил к условиям томного предвечернего слабоалкогольного времяпрепровождения. То есть лениво, без экстрима и перехода на личности, оспорил версию, изложенную Яковом. Завязалась неторопливая беседа о судьбах бичей, наркоманов, лесбиянок и других творческих интеллигентов, которая потихоньку вывернулась в диспут на тему местной, региональной и федеральной политики.

Часа через полтора, когда пить стало уже некуда – да и не на что, если честно, – и когда из поля зрения надолго исчезли Ноги – может, смена кончилась? – Яков решил положить конец спору и выложил на уставленный пустой посудой стол практически несокрушимый аргумент:

– А это откуда? – и поковырял пальцем дырочку диаметром в девять миллиметров, украшавшую одну из деревянных колонн бара-кабаре.

Историю происхождения отверстия знали в «Изумрудной лампаде» все, включая даже редких незавсегдатаев. Кто-то из посетителей – то ли из-за несчастной любви, то ли после мимолётного взгляда в счёт за выпитое – пальнул тут недавно из макарова. Попал, слава богу, в бревно.

Времена, понятное дело, стояли смутные, в городе одного за другим валили авторитетов – то вместе с джипом, а заодно и с частью фасада дома культуры, то снайперской пулей на выходе из казино, а то и вовсе отравленным шприцем под водой во время прогулки с аквалангом, – но тутошним завсегдатаям, рабам Терпсихоры и повелителям Меркурия, волыны вроде по статусу не положены, пусть даже и в условиях необъявленной войны.

И в целом, надо отдать им должное, рабы с повелителями разборок между собой не чинили – ни с применением стрелкового оружия, ни без, – а всё больше, как пристало интеллигентам, мирно выпивали на одолженное друг у друга да рубились в нарды. Время от времени кто-то, естественно, проигрывал, и Яков, как человек в нардах несведущий и оттого за игрой следивший не очень внимательно, заметил одну закономерность: когда работала Анька, победителями всегда оказывались одни и те же люди. Видимо, геи. Потому что нельзя представить себе ни одного традиционно ориентированного сексуалиста, который может сосредоточиться на чём-то другом, когда рядом дефилируют Ноги.

Они были совершенно неподражаемы, абсолютно непостижимы и галактически недостижимы. Как-то, прямо на глазах у сочувствующей публики, Анька с видимым удовольствием и гулким оттягом зарядила мельхиоровым подносом по башке протянувшему к Ногам руки Дане Тóлстому, очень статусному завсегдатаю, род занятий которого всегда для всех оставался загадкой.

Яков понимал, что харизмой ему с Даней не тягаться, а потому пойти по его стезе не пытался, довольствуясь, как и подавляющее большинство остальных, уделом зрителя и утихомиривая харизму мыслью о скором возвращении домой, где можно будет оторваться. Не с Анькой, конечно, а с женой Надей, но Анька что, одни ноги и больше ничего, а жена не только красивая, но еще и любимая, да-да! И не просто любимая, а с самого детства – с тех ещё давних пор, когда приезжала к своему двоюродному брату Гоше, который, по стечению обстоятельств, был лучшим другом Якова-Фрэна…

В тот вечер он как раз ехал к жене Наде. Возвращался с работы, где праздновал день рождения коллеги Славика, но пил только сок из картонных литров, потому что недавно совершил, наконец, важное восхождение по социальной лестнице – перешёл из автолюбителей в автовладельцы.

Это случилось в замечательно солнечную субботу, когда барахолка Зеленый Угол, самая большая на всю страну, если верить знатокам, особенно соблазнительно подмигивает фарами, стёклами и зеркалами тысяч подержанных иномарок, тщательно выскобленных хозяевами по случаю базарного дня.

Яков бродил по рядам с видом бывалого маркетолога, испытывающего к происходящему сугубо теоретический интерес: опытные друзья подсказали, что вести себя надо максимально отрешённо, чтобы не приняли за лоха и не попытались развести.

Руки в карманах джинсов; курить и жестикулировать только правой; локоть левой не отрывать от корпуса ни при каких обстоятельствах: под ним, упакованное в целлофан и запертое под молнию внутреннего кармана, дожидается своего часа целое состояние, которое Якову с Надей удалось скопить за последние месяцы, – девять сотен американских долларов. Их, кстати, нужно исключительно небрежно называть баксами или гринами, иначе примут за лоха и попытаются развести.

И ни в коем случае не восхищаться – ни брутально-синим хищником «субару импреза», ни двухцветно-ленивым бегемотом «хонда ледженд», ни даже этой приземистой «тойотой супра», что высокомерно распластала облагороженный аэрографией спойлер над обессилевшей травой, хранящей причудливые рельефы разнопрофильных протекторов. Проявишь нездоровый интерес – тут же примут за лоха и попытаются развести.

Пятидверный ниссан цвета пожарной охраны не мог привлечь внимание породистым экстерьером по причине его отсутствия, но компенсировал этот недостаток гофрированной картонкой на лобовом стекле. Письмена, выведенные на ней жирным чёрным фломастером, непосвящённому показались бы чахоточным бредом: «1984 г.в. б/пр. по СНГ, карб. 1,4 куб. твинкам, перед. вед, с/салон, велюр». И – самое главное: «$950, торг ум».

Яков непосвящённым не был, поэтому понял, что на такси домой возвращаться не придётся.

Двое небритых в вязаных шапочках цвета ниссана оказались хваткими, но неожиданно сговорчивыми – цену сбили сразу, и уже через час Яков поёрзал, устраиваясь в велюровом суперсалоне, подёргал рычаг коробки передач, подстроил зеркала на электроприводе, опустил кнопочкой боковое стекло, закурил, отрегулировал руль по высоте и повернул ключ в замке зажигания.

– Тс-тс-тсыкрр-р, – послушно сказало что-то под ногами.

Яков ещё раз осмотрел зеркала, плавно отпустил ручник и сцепление и тронулся – сам! за рулём! своей! собственной! машины!

Всё воскресенье он провёл на парковке, до красноты натирая модными полиролями и без того красное авто, а в понедельник был первым в очереди в райотдел автоинспекции.

– Документы на транспортное средство, пожалуйста, – девушка в окошке ничем, кроме формы, гаишницу не напоминала.

– Пожалуйста, – он с готовностью протянул зелёную бумажку, которую уже давно мусолил в кулаке.

– Что это? Квитанция на перевозку микрогрузовика «ниссан атлас» из порта Ниигата в порт Находка… Спасибо, это вы можете оставить себе, – младший сержант лучезарно улыбнулась. – Будьте добры, техпаспорт или справку о растаможке.

Больше никаких документов в машине не было; Яков облазил её всю, даже в пространство под запасным колесом заглянул, но там обнаружился только домкрат – в смазке и с маркировкой: АЗЛК.

– Ничего-ничего, у меня есть их телефон, – сказал он.

– Ну-ну, – отозвалась Надя.

И оказалась права. Снявший трубку мужчина заявил, что ничем помочь не может и что кафедра педиатрии подержанными автомобилями не торгует, не нужно устраивать проверок, очень напоминающих провокации доперестроечных времён, после чего сердито отрубился. Развели, как лоха, понял Яков и отдал телефон жене.

Месяц ушёл на поиски полезных знакомых, ещё пара недель – на оформление бумаг задним числом, и всё это время ежедневно, как больного родственника, Яков навещал своего пятидверного любимца. Садился за руль, закуривал, заводил и, если машин было немного, совершал по стоянке кружок-другой, оправдываясь перед собой тем, что автомобиль не должен стоять без движения, а то у него внутри сразу всё рассохнется и заржавеет.

А когда наконец стало можно, первым делом подрулил к бывшей своей общаге №1. Друзья сразу поинтересовались названием необычной модели, и Яков подвёл их к заднему бамперу, над которым сияли на солнце огненными рубинами стопари, а чуть выше из никелированных букв было составлено возвышенно-романтичное слово «Pulsar».

– Разлуп, значит, – глубокомысленно произнес Михеич Ким.

– Да ладно, Михеич, за что ты его так, не такой уж он неказистый, – хохотнул Армен.

– Сам ты неказистый, нерусь, – Ким надменно смерил Армена взглядом. – При чём тут внешность? Напряги свои куриные мозги и прочти название сзаду наперед. Если сможешь, конечно.

Яков сделал вид, что ему неинтересно, и последовал рекомендации. Вышло, действительно, rasluP.

Имя собственное – пусть и не слишком ласковое, зато озорное и уж точно неповторимое – окончательно сделало автомобиль живым существом, за которым Яков старательно ухаживал, а со временем начал даже немножко в нём разбираться. Например, когда машина совсем перестала заводиться, он выяснил, где находится генератор, а также сколько стоит новый на самой большой в стране барахолке. А когда залило трамблёр, Яков наконец своими глазами увидел эту неприглядную штуковину – и понял, что столь звучное имя она носит незаслуженно.

Он научился с видом знатока пинать ступицу, рассуждать о преимуществах переднего привода и двойного распредвала, отличать пыльник от сальника (впрочем, это не точно) и многозначительно надавливать на крылья, проверяя состояние амортизаторов. Он осознал опасности слепой зоны и параллельной парковки. Ему очень нравилось французское слово «лонжерон» и загадочное сочетание «развал схождения»: был в нём какой-то невысказанный драматизм, какое-то неразрешимое внутреннее противоречие. Но больше всего – выражение «угол атаки», которое, как выяснилось, применяется не только к самолётам, но и к автомобилям тоже, когда они на скорости входят в крутой поворот…

Но в этот ноябрьский вечер мысли Якова были заняты совсем не лонжеронами. Стояли мрачные дождливые сумерки, дорога по владивостокскому обычаю не освещалась и била по глазам влажными встречными отблесками, да ещё шла по трамвайным путям, а на мокрых рельсах развал схождения очень просто превращается в развал скольжения, и угол атаки легко оборачивается горизонтальным штопором, особенно когда за рулём такой чайник как он.

Иллюзий насчёт своего водительского мастерства Яков пока не питал, особенно после того как на прошлой неделе на совершенно пустой стоянке умудрился приласкать задним крылом одинокий фонарный столб. К тому же хорошо знал незлобивую местную присказку о том, что пешехода в тёмное время суток лучше всего видно на капоте. Потому-то и пил на дне рождения Славика исключительно сок и был теперь не только непростительно трезв, но еще и ужасно осторожен. Как учили в автошколе, внимательно следил за тем, что происходит на проезжей части и – на случай возникновения потенциально аварийной ситуации – по сторонам, не забывая и о зеркалах.

Вот справа уплыло за корму витиеватое здание ГУМа, построенное ещё до революции немецкими торговыми людьми, непонятно на что надеявшимися. Вот слева, через дорогу, открылось огромное, непроглядное в дождливом мареве пространство центральной площади с расплывающимися в мокром воздухе огнями пришвартованных за ней кораблей.

Спереди и сбоку устремился в серое небо Зуб мудрости, он же Белый дом, он же бывший крайком КПСС, он же нынешняя краевая администрация.

Прямо по курсу в судорожном движении дворников по стеклу замельтешила неоном вывеска ресторана «Арагви»; справа по ходу – огни «Изумрудной лампады» и «Сапфирной бороды»; напротив их общего подъезда, через широкий тротуар, – трамвайная остановка. Вот же бедолаги, пожалел он терпеливо ждущих под дождём, и тут неуверенный свет фар выхватил из водяных брызг две светлые вертикальные полоски.

Ноги?

Она даже колготок не надела в такую погоду, а брюки для неё никогда и не существовали: мини было изобретено специально для Аньки.

Скорость, как и видимость, стремилась к нулю, так что притормозить, несмотря на скользкую дорогу, оказалось несложно. Промокшие и продрогшие, Ноги без долгих уговоров забрались внутрь, осмотрелись, подумали: «Видали мы тачки и покруче, да только холодно, сойдет и эта», сказали спасибо.

– Не за что, Аня. Тебе куда?

– А мы знакомы?

– В одностороннем порядке.

– Что?

– Да нет, ничего. Так куда?

– На Окатовую.

Ноги внимательно посмотрели на Якова и в первый раз улыбнулись. Улыбка, обрамлённая намокшими и оттого очень пикантно прилипшими к шее светлыми волосами, вышла до скрипа зубов сексапильной и в то же время немножечко виноватой. И было от чего: при упоминании Окатовой даже мыс Чуркина, на котором жила подзабытая уже Ля-Ля, казался Знаменкой в сравнении с Южным Бутовым.

Теперь понятно, почему Анька в такую погоду торчит на трамвайной остановке: за поездку в эту жопу мира любой таксист запросит столько, что даже ей, с её способностями, чаевые копить месяц придётся.

С одной стороны, дальний путь был Якову на руку: можно поговорить, придать знакомству хотя бы видимость взаимности. С другой стороны, какие разговоры в этой вязкой темноте – не ты куда-нибудь впилишься, так кто-нибудь в тебя. Да и бензин в дефиците, туда-сюда сгоняешь – и полбака тю-тю, торчи потом часами в очередях. В общем, ехать на Окатовую не хотелось. Захотелось, если честно, только одного – запустить руку под эту специально для неё изобретённую плиссированную юбочку цвета простокваши…