Москвич в Южном городе

Приезжая

– Грязно тут у вас и мелко и жарко, – сказала мне женщина в солнцезащитных очках и присела на лавочку.

Вид у нее был московский. Московский вид легко отличить. Человек легко одет и у него нет рюкзака, куда можно положить одежду, если вдруг неожиданно потеплеет или похолодает.

– Нет, нет, – ответил я, защищая Южный Город, – у нас чисто и, в отличие от Москвы, люди убирают сами.

– Что, ни одного таджика?

Я люблю таджиков, но дворниками они в Южном Городе не работают.

– Ни одного, – ответил я.

– Дикари, – ответила женщина. – А театры у вас есть?

Я вспомнил наш драматический театр, похожий на корабль, с памятной доской какому-то режиссеру, и обиделся.

– И театры есть, и кинотеатры, и ботанический сад, и цирк!

– Ага, в цирке небось одни макаки!

«Сама ты макака», – подумал я и вежливо ответил:

– Недавно к нам завезли индийских слонов, нильских крокодилов, дрессированных утконосов и австралийских кенгуру!

– И море у вас далеко, вы неправильный Южный Город!

– Да близко море, мы правильный Южный Город!

– И метро у вас нет, и МЦК! – женщина победоносно удалилась.

Я тяжело вздохнул. Метро и МЦК у нас действительно не было. В Москве каждое утро меня сорок пять минут мяли в метро, здесь я хожу до работы десять минут. Мне захотелось догнать женщину-москвичку и объяснить, что она не права. Даже дернулся, но остановился. Я в южном городе после Москвы всего месяц. Может, чего-то еще не понимаю.

Надежда

В Южном Городе познакомился с соседкой Надеждой. Мы говорили о погоде и кормили котов. Надежда сказала, что погода у них в Южном Городе обманчива и нельзя доверять теплу, также как и южным женщинам, и загадочно посмотрела на меня.

Потом мы с соседкой стали кормить котов. Зовут котов Бася и Помпей. Нрав их открытый и радостный. Бася и Помпей любят бродить по двору от двери к двери и попрошайничать. Я думал-то, что Бася и Помпей приходят только ко мне, но на самом деле день их расписан по минутам. Котам надо обойти с десяток квартир и домохозяйств, чтобы не пропустить ничего интересного.

Потом Надежда взглянула в темнеющее небо, перевела на меня взгляд и спросила:

– А вы не хотите снять и мою квартиру?

Я задумался. С одной стороны, у меня уже есть арендованная квартира, но соседство с Басей и Помпеем было заманчиво.

– Знаете, – ответил я, – у меня уже есть арендованная квартира.

Надежда притихла. Потом снова внимательно посмотрела на меня и произнесла:

– А может, вы расхочете, у меня прекрасная квартира, виноград растет, и кабачки, и евроремонт.

– Нет, все-таки переезд – тягостное дело.

Надежда вздохнула.

– А может, у вас есть жилец?

«Жилец – какое славное слово, – подумал я, – ведь все мы жильцы или нежильцы кто его знает, все в этом мире загадочно и скоротечно, сегодня жилец, завтра нежилец».

Я улыбнулся и грустно покачал головой.

– Хорошо, все равно заходите, – прошептала Надежда и пошла в свой двор. За ней потрусили коты Помпей и Бася.

Корюшка

Сегодня впервые в Южном Городе мне удалось на центральном рынке показать свою необычайную осведомленность. Мне надоела хамса (такое возможно) и я решил купить питерской вяленой корюшки. Когда я сказал: «Мне пять корюшек», – то очередь насторожилась. Стало заметно, что мой поступок вызвал неподдельный интерес у жителей Южного Города. Одна женщина, уже в годах, с той увядающей красотой, сохраняющей определенную прелесть, убрав прядь со своего лица и взглянув мне в глаза, спросила:

– Ой, а что это за рыба?

Я оглядел ряды хамсы, тюльки, ставриды, пеленгаса, кефали и барабульки и почувствовал себя Миклухо-Маклаем. Я осмотрел женщину и произнес:

– Корюшка бывает дальневосточная и питерская.

Свои слова я сопровождал движением руки, то, тыкая в толстую дальневосточную корюшку, то, указывая в мелкую питерскую. Женщина насторожилась. Я продолжил:

– Толстая дальневосточная корюшка идет косяками в Охотском море у побережья Камчатки, ее ловят сейнерами рыбаки и везут в Авачинскую бухту Петропавловска-Камчатского или в бухту Золотого рога Владивостока, где ее сушат или коптят, а потом отправляют в Центральную Россию и Крым.

Очередь замерла. Я парил, как на сцене, я сверкал.

– А жарить ее можно? – перебила меня женщина.

– Жарят обычно питерскую корюшку, – продолжил я, – питерская корюшка меньше, но зато пахнет огурцами.

– Когда выловят, – осторожно вставила продавщица, понюхав свою корюшку.

– Да, когда выловят, – подтвердил я, – когда идет питерская корюшка, то все жители культурной столицы России выходят к Неве выстраиваются от Адмиралтейства до Университета и сачками ловят корюшку. Их не гоняют ни полиция, ни ОМОН, ни губернатор, не Матвиенко.

– Да, – вздохнула женщина и вся очередь.

Продавщица смотрела на меня влюбленно. Похоже, никто эту дорогую корюшку в южном городе не покупал, а тут такая лекция. Когда продавщица мне набирала корюшку, то ласково коснулась моей ладони своими рыбными пальцами. Типа, приходи еще и рассказывай про скумбрию, форель и палтус.

Расстояния

Никак не могу привыкнуть к отношению жителей Южного Города к расстояниям.

– Извините, – спрашиваю я, – где магазин «Братец Братец»?

В магазине «Братец Братец» мне очень нужны южные кроссовки, знаете, на такой толстой подошве, чтобы можно было носить и зимой, и летом. Если подошва тонкая, то летом жарко, а зимой холодно.

Женщина останавливается, раздумывает, потом машет неопределенно рукой и говорит:

– Видите вон ту красную палатку, чуть влево за ней и во дворы.

Я всматриваюсь вдаль. Слово «видите», по московским меркам, говорит, что красная палатка где-то очень далеко, где-то за линией горизонта, надо поднять глаза к небу, потом чуть опустить к земле и на линии горизонта искать красную палатку. Ищу, всматриваюсь, найти не могу. Спрашиваю другого человека. Другой человек спешит. Он быстро бежит по тротуару, ему некогда мне отвечать, он молча берет меня за руку и ведет по Южному Городу. Оказывается, красная палатка в десяти шагах.

Или, например, вам нужен парк героев. Героев очень много, парков героев тоже много, но вам нужен именно этот парк героев. Вы спрашиваете:

– Где парк героев?

– Каких героев? – отвечающий опешил, он явно не ожидал, что в стране еще остались герои.

Я отвечаю:

– Этих героев.

– А-а-а, этих героев, – тянет прохожий.

После долгих раздумий (слышится присвистывание) вам советуют ехать на троллейбусе, очень далеко, два квартала. Страдаю, на всякий случай ищу на карте. Оказывается, парк героев в пятнадцати минутах ходьбы.

Женщина говорит по мобильному телефону

Сижу на работе, смотрю в окно. Южная женщина говорит по мобильному телефону. Через час опять смотрю в окно. Та же южная женщина говорит по телефону. Через час смотрю. Говорит. Кто она? С кем говорит? Муж? Любовник? Сын? Какой тариф мобильной связи? Надо придумать новую службу «Позвони нам».

– Алло, – говорит звонящий.

– Алло, – отвечает телефонист (в эпоху искусственного интеллекта это, наверное, робот).

– Вчера в наш универмаг завезли фейхоа, а денег нет, и сыро вокруг стало, ноябрь, а сыро, а должен быть мороз, и сын пишет, что у них там холодно и совсем нет рыжиков, забыл вкус рыжиков, знаете, какие у нас замечательные рыжики, и утки уже собираются в стаи, скоро им лететь на юг, и обещают первый снег, вы любите первый снег?

– Да, да, – медленно и вдумчиво отвечает робот, он важен, у него приятный мурлычущий баритон, если бы робот был оперным певцом, то имел бы несомненный успех у женщин.

– А потом они принесли два отреза отличного крепдешина, и мне стало так легко на сердце, что захотелось петь, и я запела «на дальней станции сойду», а он так посмотрел, что мороз по коже и крылья выросли, и я чувствую, как что-то теплеет у меня чуть ниже пояса, и такой жар по всей коже, словно мне шестнадцать лет.

– О да, о да, – медленно отвечает робот.

– А в небе розовый рассвет, а он пишет, лучше взять «лендкрузер», а я отвечаю, что в море есть медузы и огоньки, и светится все, а он говорит, что на даче лучше вырыть колодец, потому что скважина – дело ненадежное, а мне снятся две белочки, и утром сын принес торт.

– О да, о да, о да, – медленно и эротично отвечает робот.

Через час посмотрел в окно на женщину. Разговаривает по телефону.

Река Салгир

В Южном Городе течет река Салгир. Я иду по ее мраморной набережной и цитирую стихи поэта Генриха Сапгира:

 
На постели
Лежит
Игорь Холин
Поэт
Худой, как индус.
Рядом Ева – без
Трусов.
 

Салгир-Сапгир рекой можно назвать с большой натяжкой. Ручеек. Говорят, по весне, когда тает горный снег, ручеек Салгир-Сапгир вздувается, выходит из берегов, и поддавшись буйному стихийному нраву, крушит все, что попадается ему под руку: дома, строения, машины и зеленые насаждения. Обыватели в страхе разбегаются и ждут, когда буйная река Салгир-Сапгир опять превратится в ручеек. Река Салгир Южного Города олицетворяет собой сложный нрав русского человека, существа в общем тихого, но способного на гневный и кровожадный поступок.

Надежда осматривает виноград

Соседка Надежда, осмотрев виноград, свисающий с пластиковых веревок над моим крыльцом, произнесла:

– Надо срезать, когда листья облетят.

– А что, листья облетят? – спросил я.

– Облетят, куда денутся, думаете, здесь не бывает зимы?

– А зачем срезать, больше листьев, больше тени, – я взглянул на почти сухие стебли и свисающие с них гроздья мелкого почти засохшего дикого винограда.

– Так попрет.

– Кто попрет?

– Виноград.

– Так это хорошо.

– Что хорошо? Веревки оборвет.

«Что же здесь творится весной, – подумал я, – все лезет и стремится к солнцу, бушует и прогрессирует».

Я вспомнил папин подмосковный виноград. Чахлый и замученный. Никто его не обрезал, а даже наоборот: закутывал во все теплое. Папа очень гордился своими двумя тонкими подмосковными кустиками.

– А как его обрезать? – спросил я соседку Надежду.

– Я покажу, – ответила Надежда и внимательно посмотрела мне в глаза. – Позовите как-нибудь в выходные, и мы будем вместе обрезать виноград.

Я представил, как соседка берет остро отточенный нож, забирается на стремянку, потом долго выбирает стебель винограда, который надо обрезать, потом делает одно резкое движение, и стебель падает на землю, а я стою рядом с ней, собираю с земли обрезанные стебли винограда, передо мной мелькают ее белые еще крепкие и стройные ноги.

Надежда тяжело вздохнула и ушла в свою квартиру. Я закурил. Сорвал виноградину, обтер и засунул в рот. Сладко, сладко.

Война с чем-то неведомым

Коты Помпей и Бася не пришли на завтрак. Если честно, до этого я считал, что это я им делаю одолжение, что кормлю их утром и вечером, но коты Помпей и Бася показали, что одолжение делают они, съедая мои сосиски. Спросил соседку Надежду, почему не пришли Помпей и Бася.

– Ну вы же их вчера вместе кормили.

– Ну и что?

– Их надо кормить по отдельности, чтобы они не ревновали друг к другу.

О блин, эти южные попрошайки еще и с характером. Я должен быть тонким психологом, чтобы кормить этих попрошаек Басю и Помпея.

Сегодня в Южном Городе утром шел дождь. «Вот, – подумал я, – и в Южном Городе бывает дождь», – и улыбнулся. Если честно, я только сегодня понял радость таксиста, который в июне вез меня в санаторий. Я жаждал жары, огненных лучей, теплого моря, а он с каким-то восторгом и трепетом рассказывал мне о том, что май был дождливым, и июнь, по всем прогнозам, обещает быть дождливым, и значит, будут персики, инжир и айва.

Я здесь уже почти месяц, и это первый дождь. Ну как дождь. Морось. Я даже зонта не взял, надел кепку. Пока дошел до работы, даже не промок.

Веду войну с чем-то неведомым. Коты почему-то любят, когда сухой корм лежит в тарелочке. Я сначала положил корм в фарфоровое блюдечко. Блюдечко на следующий день исчезло. Тогда я вырезал котам миску из пластиковой бутылки. На следующий день миска из пластиковой бутылки исчезла, но вернулось блюдечко. От греха подальше я вернул блюдечко хозяина квартиры в шкаф. Вырезал новое пластиковое блюдечко для котов. Продержалось двое суток. Я даже обрадовался. Но сегодня и оно исчезло. Шаманизм. Здесь живут духи южного города, они не любят пластиковые миски, но возвращают фарфоровые блюдечки. Может, поднести духам Южного Города подношение. Пиво, раки, копченая красная кета, черная икра и собольи шубы. Мне сказали, что, возможно, коты не доедают «Фрискас», и кто-то носит его остатки своим кошкам, забывая вернуть миску.

Завтра ночью обещают мороз. –2°! Надо проверить, каково это – мороз в Южном Городе. При минус двух встанет транспорт, детей не пустят в школы, интеллигенция Южного Города получит цингу и обморожения!

Будильник

Ничего не могу поделать с собой. В Южном Городе я просыпаюсь за час до будильника. И здесь, и в Москве будильник стоит у меня на семь часов утра. В Москве я всегда с ужасом ждал дребезжащего мучительного сигнала будильника, чтобы резким движением его отключить. Потом еще полчаса лежал в постели до того предельного времени, когда не встать уже нельзя, иначе опоздаешь на работу.

Здесь же неведомая сила подкидывает меня в шесть часов, я открываю глаза еще в темноте, иду чистить зубы, разминаю тело, а потом выхожу на крыльцо покормить кота.

Не знаю, что с котом делать. Кот Бася, по-моему, решил, что теперь я его хозяин. По крайней мере, если раньше он просто ел и уходил по своим делам, то теперь спит возле двери. Может, взять его в дом? Все как в той смешной картинке про кота: «Хочешь стать моим хозяином?».

Если в конце прошлой недели ходил на работу по мощеным пешеходным улицам и находил в этом свою прелесть, то в субботу свернул на проспект, наполненный гудящим транспортом, что напомнило мне Москву. Обнаружил под боком у себя недорогое кафе, которое работает с семи утра. Очень удобно, если встаешь как идиот в шесть. Сегодня уже в семь был в этом кафе. Заказал американо и пирожок с капустой.

В Южном Городе наступила осень. Местные жители, закутанные в теплые одежды, еще две недели назад говорили мне, чтобы я не ходил в майке, хоть на улице было и плюс двадцать два, но я их не слушал. Оказывается, они знают что-то очень важное о своем городе, потому что сегодня я получил насморк и болит горло. О боги! Насморк в Южном Городе. Во всем этом есть какая-то насмешка для северного человека, который снимает с себя одежду при первых лучах теплого солнца. Но в конце октября нельзя верить солнцу, особенно на юге.

Платон делает шашлыки

– Хорошо бы сейчас шашлыки сделать, – сказал я Платону и оглядел двор пятиэтажек и уходящий в даль проспект.

Двухэтажный дом Платона с соткой земли стоял в центре этого двора южного города, и в Москве я бы жарить шашлыки не решился. Платон улыбнулся:

– Пойдем.

Он завел меня в квартиру, открыл какую-то узенькую незаметную дверь в подвал, и мы стали спускаться по винтовой лестнице. Спускались мы долго, а когда добрались до дна, то мне открылась просторная каменная комната, вырубленная в скальной породе.

Я присвистнул:

– Ничего себе.

– Только никому не говори.

– Ты что, к ядерной войне готовился?

– Ну а что, работа у меня теперь не морская, сидячая, с платами и схемами, придешь вечером, возьмешь лом и долбишь, думал погреб сделать, а потом майдан начался, за детей страшно, ну я пять лет и долбил.

Я осмотрел тусклую комнату. Под потолком зияло еле заметное оконце, похожее на бойницу, в углу стояли баклажки с пресной водой, громоздился ряд консервов, на стене висел автомат Калашникова, вверх уходила вентиляционная труба, в центре стояли диван и мангал.

Платон показал рукой на мангал и произнес:

– Бери-ка.

Мы взяли мангал и вынесли во двор.

– Баранину лучше брать у татар. Ты знаешь, где сидят татары?

– Знаю, – сказал я, взял деньги и пошел на центральный рынок…

Любимая

Любимая, я помню, мы летели на Родос, и ты вместо завтрака в самолете купила лотерейный билет за два евро. Красивый статный грек-стюарт так близко наклонился к твоему лицу, показывая лотерейные билеты, что я заревновал.

– Зачем тебе лотерейка, – сказал я, – давай я лучше куплю тебе гамбургер за десять евро.

Но ты отказалась. Ты предпочла мифический дом на берегу Эгейского моря за два евро вполне конкретному гамбургеру за десять евро. А потом, уже в России, я все хотел спросить тебя, как поживает лотерейка, может, ты что-то выиграла, например, дом на берегу Эгейского моря, но все забывал. Может, у тебя теперь есть и дом, и гамбургер, но ты просто скрываешь это от меня.

Эх, дом на берегу Эгейского моря. Зачем тебе он, если теперь мы можем жить в Южном Городе и каждые выходные бродить по берегу Черного моря. Разве тебе не нравится Черное море? Разве море имеет национальность и территориальные границы? Море было всегда, еще до людей. Еще до войны. Мы умрем, а оно будет шипеть и трепыхаться. Ах да, я забыл, санкции, санкции.

Вадим и Багратион

Сижу около ломбарда «Капитал» с барельефом Карла Маркса, пью кофе у Адама и жую шоколадный круассан. На крыльце ломбарда появляется двухметровый здоровенный бритый Вадик с щенком под мышкой. Он резко открывает скрипучую дверь, входит в ломбард и ставит щенка на стойку перед оценщиком. Так как дверь остается открытой, то мне хорошо слышен разговор двухметрового Вадика и оценщика.

– Это что? – брезгливо спрашивает оценщик и пытается согнать блохастого щенка со стойки.

– Это Багратион, – радостно сообщает Вадик.

– Вижу, что не Кутузов.

Оценщик сгоняет щенка со стойки, но щенок не уходит.

– Всего тысяча рублей.

– За что?

– За Багратиона.

– Мы принимаем только золото.

В помещении жарко, оценщик достает платок и вытирает пот со лба.

– Это не щенок, а золото, – начинает Вадик расхваливать щенка, – он не гадит, спит на подстилке, ест все, даже арбузные корки и мармелад, спит с детьми и охраняет все подряд, настоящая порода!

– Да, знатный охранник, – оценщик скептически осматривает тощего щенка.

Щенок начинает лизать ему руку. Оценщик в страхе одергивает ладонь:

– Но мы принимаем только золото!

– Хорошо, семьсот рублей.

– Только золото!

– Пятьсот.

– Я сейчас вызову Росгвардию!

– О! Он может пригодиться Росгвардии! Триста рублей!

Щенок встает в позу, подразумевающую отправление малой нужды на стойке оценщика.

– Пошел вон! То ворованного осла приведут из зоопарка, то черепаху из ботанического сада, то щенка.

Оценщик свирепеет и жмет тревожную кнопку. Вадик забирает Багратиона и выходит из ломбарда. Зевает, осматривает улицу Карла Маркса, видит меня и кричит:

– Привет, Славик!

– Привет, – говорю.

– Багратиона хочешь, всего сто рублей?

– Вадик, мне не нужен ни Багратион, ни Наполеон, ни император Александр, а сто рублей я тебе так дам.

– Я что попрошайка, у меня ИП!

В Южном Городе у всех ИП. Дома оформлены на ИП, квартиры оформлены на ИП, бабуля, продающая семечки на набережной реки Сапгир, гордо сжимает табличку «ИП Трафельдюк И. А.».

– Ну как хочешь.

– Ладно, давай, завтра верну.

Достаю сто рублей и даю Вадику. Вадик отпускает Наполеона на землю, дает ему ногой легкий поджопник и бредет во дворы.

Поэтесса

В книжном магазине Южного Города я купил Льва Шестова всего за двести рублей. Купил, сел на лавочке прямо на местном Арбате, пью пиво и читаю «Достоевского и Ницше». Молодежь не обращает внимания и проходит мимо. Женщины постарше заинтересованно смотрят, но тоже проходят мимо.

Ближе к обеду, когда я подкрепился порцией говяжье-свиных пельменей в столовой «Советская», увешанной плакатами из коммунистического детства («Алкоголь – зло», «Табак – яд») и снова занял лавочку, из палеонтологического музея, расположенного на противоположной стороне улицы, вышла миловидная женщина неопределенного возраста в розовом полупрозрачном платье и решительно направилась ко мне. За женщиной семенил кот с зеленым ошейником.

Жарило солнце. Был день милиции, 10 ноября, температура воздуха в Южном Городе доходила до двадцати двух градусов тепла. Женщина подошла ко мне, взяла у меня из рук Шестова, поднесла название книги к подслеповатым глазам, прочла название, вернула мне книгу и произнесла (кот женщины стал тереться о мои ноги):

– Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд, – и ладошку мою берет, и в глаза заглядывает (кот продолжает тереться о мои ноги).

– Женщина, – говорю, – мы, вообще-то, с вами на брудершафт не пили, что вы мне тыкаете?

А она дальше:

– Пьеро, вы изящный. Пьеро, вы прелестный, – и руку мою прижимает к своей груди.

– Женщина, – говорю, – вам плохо, может, скорую вызвать?

– Нет, – отвечает женщина в розовом платье, – мне хорошо, очень хорошо.

И продолжает (а кот все так и трется о мои ноги):

– Слава тебе, безысходная боль! Умер вчера сероглазый король!

– У вас что, кто-то умер, соболезную, – говорю. – Хотите, я вам мороженое куплю?

– Вот же ж бестолочь, – шепчет женщина: – Я – маленькая поэтесса с огромным бантом!

Тут меня и опрокинуло. С детства стихов боюсь. Убрал я руку с ее груди, забрал Шестова, отодвинул кота и побрел домой.