Неизвестный В.Я. Пропп. Древо жизни. Дневник старости

В. Я. Пропп, 30-е годы

Предисловие, составление А. Н. Мартыновой

Подготовка текста, комментарий А. Н. Мартыновой, Н.А. Прозоровой

@biblioclub: Издание зарегистрировано ИД «Директ-Медиа» в российских и международных сервисах книгоиздательской продукции: РИНЦ, DataCite (DOI), Книжной палате РФ

© А. Н. Мартынова – предисловие, 2002

© А.Н. Мартынова, Н.А. Прозорова, комментарий, 2002

© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2022

Предисловие

Книгу мы не случайно назвали «Неизвестный В. Я. Пропп»: в ее состав включены не научные, широко известные филологической науке труды ученого, а его литературные произведения, часть эпистолярного наследия и дневник последних лет жизни.

Архив В. Я. Проппа после его кончины был передан родственниками ученого в дар Рукописному отделу Института русской литературы (Пушкинский Дом) РАН.

Личный фонд В. Я. Проппа (№ 721) содержит рукописи его научных работ и учебно-методических пособий, литературных трудов, документы к биографии, обширную переписку.

В данное издание включена его повесть «Древо жизни», обладающая несомненными художественными достоинствами, написанная добротным русским языком.

В фонде хранятся также рукописи рассказа «Воля»^[1], стихов на немецком языке, литературных опусов в записных книжках.

Повесть «Древо жизни» В. Я. Пропп начал писать в 1932 г. Дата завершения ее неизвестна, поскольку в архиве сохранилась лишь часть произведения. Она охватывает период жизни главного героя с раннего младенчества до 1916 г. Герой повести носит имя Федя, сопоставления с записями в дневнике, записными книжками и личными документами позволяют совершенно определенно установить, что автор описывает свою семью, свое детство и юность. Сохранившееся оглавление повести позволяет также предположить, что она имела продолжение и охватывала годы революции и Гражданской войны. Но судьба этой части рукописи не установлена. Вероятно, она была уничтожена.

Содержание – описание жизни человека от младенчества до юности, ее хронология 1901–1916 гг. Повесть интересна сама по себе, но особая ее ценность состоит в том, что она автобиографична. Мы не будем сопоставлять содержание повести с реальными фактами жизни В. Я. Проппа. Читатель может убедиться в этом сам, прочитав «Переписку» и «Дневник».

Конечно, повесть – художественное произведение, и не стоит каждый ее эпизод сопоставлять с фактами реальной жизни В. Я. Проппа, но есть все основания считать, что вымысел почти полностью отсутствует в этом произведении. Это произведение – повесть-воспоминание почти сорокалетнего человека о своем детстве и юности. В повести мало событий, основное ее содержание – становление, формирование личности, сложение мировосприятия, поиски места в жизни, воспитание своей души интеллигента XX века. А если этот интеллигент – всемирно известный ученый, труды которого оказали сильнейшее влияние на мировую филологическую науку, если он прекрасный педагог, профессор, воспитавший десятки учеников, которые навсегда сохранили к нему уважение и любовь, если это человек, обаяние которого испытали на себе все, кто знал его, то естественно желание понять истоки сложения неординарной личности, формирование богатейшего внутреннего мира, душевного благородства и силы воли В. Я. Проппа.

И представляется, что книга поможет глубже понять замечательного ученого не только тем, кто знаком лишь с его трудами, но и тем, кто знал его лично, поскольку в жизни он был сдержан, скромен и несколько замкнут. В документах, включенных в данную книгу, он предельно откровенен. Откровенен и в повести, написанной в начале 1930-х гг., и в переписке с другом (1953–1970), и в «Дневнике старости…» (1962–1970).

В книгу включена переписка В. Я. Проппа с его другом Виктором Сергеевичем Шабуниным, военным врачом и художником. Они были очень близки, и в переписке раскрывается еще одна сторона внутренней жизни Владимира Яковлевича: его верность дружбе, теплое, заботливое отношение к другу, его готовность прийти на помощь, отсутствие эгоизма. Их дружба началась в юности, а после перерыва возобновилась в 1950-е гг. и продолжалась до кончины Владимира Яковлевича. Письма являются прекрасным дополнением к, возможно, самому потрясающему документу в фонде – дневнику В. Я. Проппа последних лет его жизни. На первой странице рукописи написано «Дневник старости. 1962-196…»^[2]. Такой срок жизни отвел себе Владимир Яковлевич. Ошибся он не намного, на один год. Последняя запись в дневнике сделана 25 июля, а 22 августа 1970 г. в больнице им. Ленина (теперь Покровская больница) он скончался.

В кратком предисловии не будем останавливаться на анализе научных трудов В. Я. Проппа, отослав читателя к литературе, посвященной ему в России и за рубежом^[3]. Столетний юбилей ученого, отмеченный в 1995 г.

Международной конференцией^[4], многочисленными публикациями, относящимися к научному наследию В. Я. Проппа, явились свидетельством всемирного признания ученого и вызвали новую волну интереса к его трудам и личности. Немаловажную роль в этом сыграли публикации материалов, относящихся к биографии В. Я. Проппа: его «Дневника старости»^[5], автобиографии, воспоминаний о нем учеников и коллег^[6] и др. Однако необходимо хотя бы кратко напомнить биографию В. Я. Проппа, а поскольку это биография ученого, придется коснуться истории и судьбы его основных трудов.

Владимир Яковлевич Пропп родился 16 апреля 1895 г. в Санкт-Петербурге. Крещен пастором Артуром Мальмгреном Евангелическо-лютеранского прихода Св. Анны и наречен Герман Вольдемар. Его отец, Иоанн Яков Пропп, выходец из немецкой колонии Саратовской губернии, занимал должность доверенного торгового дома «Братьев Шмидт», снабжавшего мукой все немецкие булочные столицы. В начале века, когда Владимир Пропп учился в школе, его отец купил небольшое поместье в Саратовской губернии – хутор Линево с большим садом, домом, пахотной землей, прудом, хозяйственными постройками, лесом. У них были свои лошади, коровы, домашняя птица. После покупки имения и до революции вся семья выезжала на лето в поместье в Саратовскую губернию. Отец Владимира Яковлевича скончался в 1919 г. Его мать Анна Елисавета (в девичестве Бейзель) вела дом и занималась воспитанием детей. Их было шестеро: три сына и три дочери. Родители были женаты вторым браком. От первого брака у отца был сын, у матери дочь. Общих детей было пятеро (Вольдемар, Евгения, Роберт, Эмилия, Элла). Скончалась Елизавета Фридриховна Пропп в блокадном Ленинграде в 1942 г.

В раннем возрасте детей в семье нянчила русская старушка, которая пела над колыбелью будущего фольклориста колыбельные песни и, возможно, рассказывала сказки. О ней с большой теплотой в старости вспоминал Владимир Яковлевич. Так, с детства он запомнил ее толкование значения глагола «жалеть», равное значению «любить». На семинаре однажды он сказал: «В старинных русских песнях почти не встречается слово “любить”. В них есть слово “жалеть”. Но “жалеть” и значит “любить”». Совершенно противоположные чувства вызвала у Воли (так его звали в семье) Проппа первая гувернантка. Несмотря на то, что семья его не была богатой, родители нанимали гувернанток для обучения детей не только французскому, но и немецкому языку. По-немецки они разговаривали с мамой, которая говорила на одном из немецких диалектов, по-русски с отцом и между собой, по-французски – с гувернантками. Бонны обучали детей также игре на фортепьяно и «манерам». В «Дневнике…» Владимира Яковлевича есть запись о том, что у него было счастливое детство, которое отравляла лишь гувернантка. Но были затем и другие, с которыми было полное взаимопонимание. Последняя прожила в семье Проппов несколько лет и была очень привязана к детям.

Среднее образование В. Я. Пропп получил в Анненском училище, а затем в 1913 г. поступил в Петербургский университет, где занялся изучением немецкой литературы. Но на третьем курсе он перешел на славяно-русское отделение. В одном из документов он следующим образом объясняет причины перехода: «В университете я занялся изучением немецкой литературы. Но влечение к России, явившееся отчасти как последствие отвращения к окружавшей меня немецкой грубости и ограниченности, пробивалось все сильнее. К этому влекли и научные знания. С началом войны я перешел на Славяно-Русское отделение нашего факультета»^[7].

Когда началась Первая мировая война, студент Пропп готов был идти на фронт. Идти не для того, чтоб убивать, а для того, чтоб разделить судьбу сотен тысяч русских солдат, гибнущих на полях сражений. Но в то время студенты не подлежали мобилизации. Тогда Владимир Яковлевич принимает другое решение, о чем свидетельствует удостоверение 1915 г. о том, что он прошел обучение на шестинедельных курсах «подания первой помощи и ухода за больными», успешно сдал экзамены по анатомии, физиологии, хирургии и другим предметам. Закончив курсы, В. Я. Пропп добровольно стал работать в лазарете санитаром, а затем братом милосердия. Судя по записям в дневнике и повести «Древо жизни», он всей душой сострадал раненым, стараясь уменьшить их мучения. Ему приходилось мыть солдатам ноги, с которых клочьями отваливалась кожа, обрабатывать гнойные раны, выносить и мыть судна. Он пишет, что солдаты с невероятным мужеством переносили свои страдания и что именно тогда, общаясь с ними, он стал русским. Позднее он записал в дневнике: «22. IV. 1918 года был для меня одним из лучших в моей жизни. Была Пасха. Самая ранняя, какая может быть. Я смотрел на огни Исаакия с 7-го этажа лазарета в Новой Деревне. Тогда я любил Ксению Новикову. Она ходила за ранеными. Было Воскресение в природе, и моя душа воскресла от признания не только своего “я”. Где другой – там любовь. И она была другая, совсем другая, чем я. Я сквозь войну и любовь стал русским. Понял Россию» (Наст. изд. С. 289).

Историко-филологический факультет Петроградского университета В. Я. Пропп закончил в 1918 г. Несколько лет он преподавал русский и иностранные языки в гимназиях и средних школах Петербурга – Ленинграда, а с 1926 г. начал работать преподавателем немецкого языка в Политехническом институте, затем заведующим кафедрой иностранных языков в Плановом, кафедрой германской филологии во Втором педагогическом Институте иностранных языков. Одновременно в эти года В. Я. Пропп сотрудничает в Институте истории искусств, Институте этнографии АН, Географическом обществе, затем в Институте русской литературы (Пушкинский Дом) АН СССР.

И еще малоизвестный факт из биографии В. Я. Проппа.

2 апреля 1921 г. В. Я. Пропп подает прошение о зачислении на первый курс Петроградского богословского института, который был открыт в апреле 1920 г. Институт просуществовал всего три года и сделал один выпуск^[8]. Он был призван не только готовить убежденных церковных деятелей и пастырей, но и выполнять широкие просветительские задачи: устраивать общедоступные богословские лекции, руководить религиозными кружками и курсами, разрабатывать богословские и церковно-практические вопросы. В институте преподавали не только известные богословы, но и многие видные ученые, в него принимали мужчин и женщин, без ограничения возраста. Занятия проходили по вечерам, чтобы лекции могли посещать и те, кто днем был занят на работе.

Владимир Яковлевич в это время преподавал русский язык и историю русской и зарубежной литературы в XI трудовой школе 11-й ступени.

Это удивительное прошение о зачислении откровенно так же, как откровенен дневник и повесть. В нем В. Я. Пропп пишет: «В школе никаких интересов к религии еще не проявлял. Сильно увлекался немецким романтизмом. В связи с этим явился крайний индивидуализм и утверждение в себе. Однако смутная тоска и искание выхода из плена своей души служили выходом для будущих прорывов. К тому же и религиозный элемент романтизма и интерес к идеалистической философии XIX в. оказали свое влияние. Я вышел из школы с предрасположением к мистике <…>. С началом войны <…> я поступил в санитары при одном из лазаретов. Общение с некоторыми солдатами в связи с внутренними потрясениями и сознанием безысходности моего душевного состояния привели меня к церкви. К этому еще раньше я был подготовлен чтением сочинений Соловьева». Затем Владимир Яковлевич пишет, что книга П. Флоренского^[9] «Столп и утверждение Истины. Опыт православной теодицеи в двенадцати письмах» (М., 1914) произвела на него «почти одурманивающее действие», а чтение Посланий Иоанна и его же Евангелия навсегда перевернули его жизнь, что он читал поучения преподобного Серафима Саровского^[10], а иконопись стала для него откровением: в ней он увидел внутреннюю душевную форму, которая была нужна ему. Далее В. Я. Пропп сообщает о себе: «Однако по окончании университета жизнь стала слагаться печально (1918 г. – А. М.), и я все глубже погружался в серую безысходность, усиленную сознанием невозможности отвратить народные бедствия (выделено мной. – А. М.). Были и другие причины отчаяния (свое происхождение, отсутствие русских корней)».

Назвав изложенную причину субъективной, В. Я. Пропп называет и объективную: необходимость для него личного участия в строительстве новой духовной и церковной культуры. Он пишет, что понял, чем должна явиться Церковь по отношению к индивидууму – устроением всех форм его жизни, – но что касается вопроса, чем является Церковь по отношению к Христу, этого он еще не понял.

Однако Владимир Яковлевич недолго занимался в институте. Вскоре он оставил его. Причина такого решения неизвестна, возможно, она проста: отсутствие времени. Ведь занятия в институте проходили ежедневно, с 6 до 9 вечера. А в это время В. Я. Пропп работал над «Морфологией сказки», и, возможно, эта работа отнимала все время.

В 1937 г. его приняли на работу в ЛИФЛИ (впоследствии филологический факультет ЛГУ), и с этого времени до 1969 г. он преподаватель университета – сначала кафедры романо-германской филологии, затем кафедры фольклора, позднее – кафедры русской литературы. В 1938 г. он получил звание профессора, в 1939 г. защитил докторскую диссертацию.

Вероятно, интерес к фольклору возник у Проппа еще в университете, хотя никаких свидетельств этого нет. Но о том, что исследованием сказок он занялся сразу после университета, есть запись в «Дневнике»: «У меня проклятый дар: во всем сразу же, с первого взгляда, видеть форму. Помню, как в Павловске, на даче, репетитором в еврейской семье, я взял Афанасьева. Открыл № 50 и стал читать этот номер и следующие. И сразу открылось: композиция всех сюжетов одна и та же» (Наст. изд. С. 327). Это и было началом работы над монографией «Морфология сказки», со временем принесшей автору мировую известность. Он писал ее десять лет, по его признанию, по ночам, на праздниках, на каникулах, писал в одиночку, ни с кем не советуясь, без всякого руководства. И лишь закончив работу, решил показать его видным ученым: Б. М. Эйхенбауму, Д. К. Зеленину, В. М. Жирмунскому. Получив одобрение и поддержку, В. Я. Пропп в 1928 г. под редакцией В. М. Жирмунского издает книгу. В первые годы после ее выхода появилось несколько положительных рецензий известных ученых в западноевропейской и советской прессе (Д. К. Зеленина, Яна де Фриза, В. Н. Перетца, Р. О. Шора). Но затем открытие В. Я. Проппом структурных закономерностей волшебной сказки было забыто на тридцать лет. Лишь с 1958 г., после перевода книги на английский язык, начинается ее возрождение и воздействие не только на сказковедение, но и на структурное изучение других нарративных жанров и иных явлений культуры^[11].

Мы не будем останавливаться на причинах долгого непонимания идей, заложенных в книге. Они объяснены в работах Е. М. Мелетинского ^[12], Б. Н. Путилова^[13] и др.

Основная причина забвения исследования в наше время вполне определена: книга опередила науку на тридцать лет. Хотелось бы сослаться лишь на мнение В. Я. Проппа о причинах непонимания идей книги. В предисловии к итальянскому изданию «Морфологии…» он писал в 1966 г.: «Книга эта, как и многие другие, вероятно, была бы забыта, и о ней изредка вспоминали бы только специалисты, но вот через несколько лет после войны о ней вдруг снова вспомнили <…>. Что же такое произошло и чем можно объяснить этот возродившийся интерес? В области точных наук были сделаны огромные, ошеломляющие открытия. Эти открытия стали возможны благодаря применению новых точных и точнейших методов исследований и вычислений. Стремление к применению новых точных методов перекинулось и на гуманитарные науки. Появилась структуральная и математическая лингвистика. За лингвистикой последовали и другие дисциплины. Одна из них – теоретическая поэтика. Тут оказалось, что понимание искусства как некоей знаковой системы, прием формализации и моделирования, возможность применения математических вычислений уже предвосхищены в этой книге, хотя в то время, когда она создавалась, не было того круга понятий и той терминологии, которыми оперируют современные науки»^[14].

Но это объяснение будет написано спустя несколько десятилетий. А в 30-е гг. атмосфера вокруг ученого была недоброжелательной. Книгу жестко критиковали. К. В. Чистов пишет, что в предвоенные годы в семинаре М. К. Азадовского в ЛГУ его ученики знали работу В. Я. Проппа, но отношение к ней было, по его выражению, «сдержанно-критическим»: «Говорили, что В. Я. Пропп изучение архитектуры как искусства подменяет инженерным трактатом о несущих балках конструкции или изучение человека как живого организма – рентгеновскими снимками или рассматриванием скелета»^[15]. (Думается, что это было мнение не только учеников М. К. Азадовского, а прежде всего их учителя, руководителя семинара. – А. М.)

Так как же реагирует В. Я. Пропп на критику, обрушившуюся на него по выходе «Морфологии сказки»? Может быть, отказывается от своей концепции, от своих идей? Обещает учесть критику? Такое бывало в советской науке, и неоднократно в те времена. В. Я. Пропп реагирует следующим образом. Поскольку ни один научный журнал не решился бы поместить его аргументированный ответ критикам, он с живым словом обращается к будущим ученым, в ту пору студентам и аспирантам. В 1942–1943 гг. в Саратове, куда он был в тяжелейшем состоянии эвакуирован вместе с ЛГУ, он ведет семинар, посвященный «Морфологии сказки». Вспоминая об этом, И. П. Лупанова, студентка, аспирантка, позднее доктор филологических наук и друг В. Я. Проппа, пишет следующее:

«<…> что двигало Проппом, когда он выносил на аспирантский семинар обсуждение своего “крамольного” труда? Ведь в те нелепые и страшноватые времена в этой акции был безусловный риск. Видимо, он сознательно шел на него. Потому что был уверен в своей научной правоте. Потому что, не имея возможности пробить стену неприятия советской филологической науки, он пытался донести дорогие ему мысли до молодых умов нового поколения…»^[16] Думается, известны были ему и высказывания участников довоенного фольклорного семинара Азадовского о том, что Пропп изучение человека как живого организма подменяет изучением скелета, – и нисколько его не смущали. И в 1964 г. он как бы прямо отвечает своим насмешливым оппонентам: «Так как фольклор состоит из произведений словесного искусства, прежде всего необходимо изучить особенности и закономерности этого вида творчества, его поэтику. Зоологи только тогда могли создать научную систематизацию, когда были изучены скелеты (выделено мной. – А. М.) животных, строение их тела, способы передвижения, а также отношение к окружающей среде, особенности питания, размножения и пр.»^[17].

В 1944 г. университет вернулся в Ленинград. Но В. Я. Проппу был запрещен въезд в родной город как немцу, хотя и обрусевшему. У него был отобран паспорт, пишет И. П. Лупанова^[18], и лишь ходатайство ректора A. А. Вознесенского спасло его от ареста^[19].

В. Я. Пропп продолжил работу в ЛГУ, одновременно по совместительству сотрудничая в ИРЛ И. Но в конце 1940-х гг. его увольняют из Академии наук.

Основной причиной увольнения В. Я. Проппа из Академии наук был выход в свет второй его книги «Исторические корни волшебной сказки» в 1946 г. (хотя написана она была значительно раньше: в 1939 г. Владимир Яковлевич защитил докторскую диссертацию по рукописи этой монографии). Кратко свою задачу автор сформулировал на первых страницах книги: «Мы хотим <…> найти историческую базу, вызвавшую к жизни волшебную сказку»^[20]. В. Я. Пропп рассматривал свою вторую книгу как логическое продолжение первой. Определив волшебную сказку и выявив ее единство через композицию, он приходит к выводу, что причина единства кроется в области ранней истории, т. е. ступени развития человеческого общества, которую изучают этнография и этнология. В 1966 г. в статье, отвечая К. Леви-Строссу на обвинение в формализме, которое он категорически отвергал, В. Я. Пропп пишет: «“Морфология” и “Исторические корни” представляют собой как бы две части или два тома одного большого труда. Второй прямо вытекает из первого, первый есть предпосылка второго <…>. Я, по возможности строго методически и последовательно, перехожу от научного описания явлений и фактов к объяснению их исторических причин»^[21].

Закончив Предисловие, В. Я. Пропп записал в «Дневнике»: «Перечитал это предисловие и остался доволен. Я, несомненно, сильнее этого знаменитого француза Леви-Стросса, который пишет обо мне с таким пренебрежением. Только работать я не могу столько, как они, не могу быть на уровне того, что знают в Европе и Америке, потому что библиотеки наши не могут снабдить нас тем, что надо»^[22].

Но в 1940-е гг. эта книга вызвала яростную критику и обвинения в антимарксизме, идеализме и протаскивании религиозных идей, а также приверженности буржуазным традициям. Огромную рецензию, зловеще озаглавленную «Против буржуазных традиций в фольклористике (о книге проф.

B. Я. Проппа “Исторические корни волшебной сказки”)» публикует «Советская этнография» (1948, № 2). Авторы И. Дмитраков и М. Кузнецов, пол у грамотные публицисты, в своей рецензии прежде всего «громят» основные теоретические положения статьи В. Я. Проппа «Специфика фольклора» за «мистику», «извращение и фальсификацию истинной картины общественных отношений», за то, что в своей работе он опирался «не на великого теоретика фольклора А. М. Горького, а на буржуазных ученых-идеалистов» и т. д., затем обрушиваются на монографию ученого, утверждая, что исследование имеет «откровенно-формалистический характер» (С. 230–239).

В течение февраля 1948 г. в Институте этнографии АН СССР были проведены заседания, посвященные обсуждению «недостатков и задач современной фольклористики». Критике были подвергнуты работы В. Я. Проппа, П. Т. Богатырева и теоретические положения трудов А. Н. Веселовского. 9 февраля на заседании выступил М. М. Кузнецов, зачитавший рецензию на книгу В. Я. Проппа. Рецензию обсуждали, и в процессе обсуждения были вскрыты «недостатки» как этой, так и других работ В. Я. Проппа, – как свидетельствует информация, опубликованная в «Советской этнографии» (1948, № 3).

И. И. Потехин, например, выразил сожаление, что «Проппа влечет не к Добролюбову, Чернышевскому и Горькому, а к идеалистам-позитивистам». В. И. Чичерев утверждал, что В. Я. Пропп «выхолащивает идейное наполнение» из народного творчества и отрицает его национальную сущность. С. А. Токарев посчитал, что автор рассматривает этнографические материалы «сквозь призму вульгарно-социологических взглядов». Решительнее всех были Е. В. Гиппиус, назвавший книгу Проппа «весьма вредной в методологическом отношении», и С. П. Толстов, квалифицировавший книгу как «антимарксистскую по концепции и методу исследования». Пропп не взял заключительного слова, никак не реагировал на критику до 1966 г., когда было написано предисловие к итальянскому изданию «Морфологии сказки». Пропп выдержал ругательную заказную критику, носившую не научный, а идеологический и политический характер. Пропп выдержал критику и остался на прежних позициях, не выдержало его сердце: он перенес обширный инфаркт. И разумеется, работы автора «антимарксистской книги» никто не решался печатать. За последующие девять лет ученый опубликовал лишь три статьи по фольклору, тезисы и статью о проблеме артикля в современном немецком языке.

А затем в свет выходит монография «Русский героический эпос» (Л., 1955; изд. 2-е, М., 1958). Поздравляя Владимира Яковлевича с изданием книги, я услышала: «Десять лет я писал и бросал в ящик стола. Если бы не Игорь Петрович Еремин (в ту пору заведующий кафедрой русской литературы ЛГУ. – А. М.), который приложил много усилий, чтобы книга была издана, она и теперь бы не была опубликована».

Фундаментальный труд В. Я. Проппа «Русский героический эпос» произвел огромное впечатление на современников. Мне запомнился такой эпизод: в 1955 г. кафедра русской литературы отмечала 60-летний юбилей В. Я. Проппа, когда уже вышла в свет его новая книга, и многие из присутствовавших успели ее прочитать. Запомнилось, что атмосфера юбилея была радостной, приподнятой, праздничной, было море цветов и подарков.

Остались в памяти слова Г. П. Макогоненко о том, что, начав читать книгу, он не мог оторваться от нее, пока не дочитал до конца, и что она увлекательнее всех романов.

Студенты семинара решили сделать к юбилею подарок учителю, собрали немного денег и после долгих обсуждений – что подарить? – купили набор серебряных рюмок и на каждой выгравировали «ВП».

Выступавшие восторженно отзывались о трудах юбиляра и о последней монографии. От студентов выступала я, и когда окончилась торжественная часть, ко мне подошел Владимир Яковлевич и сказал: «Тоня, Вы выступили лучше всех!» Думаю, он похвалил мое выступление потому, что оно было самым кратким. А потом мы с А. Нутрихиным, в ту пору аспирантом Владимира Яковлевича, отвезли подарки и цветы на улицу Марата. И Владимир Яковлевич обратился к жене: «Елизавета Яковлевна, где там у нас бутылочка муската? И приготовьте рюмки, что подарили мне студенты!» И мы выпили муската, и я огорченно сказала, что все подарки были стилизованные, «фольклорные», только вот наш… – «Что Вы, это самый “фольклорный” подарок – серебряная чарочка», – живо возразил Владимир Яковлевич.

В монографии о русском эпосе В. Я. Пропп прежде всего определил жанр былин, отграничив их от духовных стихов, баллад, сказок, исторических песен.

Целью своей работы автор считал историческое изучение эпоса, которое должно состоять в раскрытии связи «развития эпоса с ходом развития русской истории и в установлении характера этой связи» (С. 18). И на этом пути первая задача состоит в том, чтобы, сопоставляя варианты каждого сюжета, понять замысел былины, выявить ее идею: «Раскрытие идеи есть первое условие исторического изучения былин. Народная идея всегда выражает идеалы эпохи, в которую эти идеи создавались и были действенны»^[23]. Противопоставляя свою концепцию историзма былин концепции исторической школы, В. Я. Пропп пишет: «Взаимоотношения между эпосом и историей сторонники этого направления представляют себе чрезвычайно просто. Песни отражают, регистрируют события той эпохи, в которой они создавались. Эпос рассматривается как своего рода устная историческая хроника, подобная письменной хронике – летописи. <…> Отсюда – метод этой школы, сводящийся к проверке былины через летопись или другие исторические документы»^[24].

По-новому решает Пропп и проблему происхождения былин как жанра, который возник из эпоса догосударственного. Об этом пишет Б. Н. Путилов: «Русские былины как исторически обусловленный этап в истории эпического творчества народов В. Я. Пропп исследовал на основе типологического сравнения с архаическим (по его терминологии, “догосударственным”) эпосом народов Сибири и Крайнего Севера. Такое сравнение позволило ученому вскрыть в былинах сложный пласт архаики, объяснить его существование и его характер и, главное, прочитать былинные сюжеты, разгадать многочисленные загадки в них, объяснить специфику былинных героев, раскрыть особенности былинной поэтики, наконец, понять природу былинного историзма»^[25]. Полемику со сторонниками исторической школы В. Я. Пропп продолжит в замечательных последующих работах: «Об историзме русского эпоса (ответ академику Б. А. Рыбакову)» (1962), «Фольклор и действительность» (1963), «Об историзме русского фольклора и методах его изучения» (1968). Но значение этих работ значительно шире – в них изложена пропповская концепция русского фольклора.

Четвертая монография В. Я. Проппа «Русские аграрные праздники» была опубликована в 1963 г. (2-е изд. Л., 1995). И вновь это был неожиданный, концепционный и дискуссионный труд, как и все книги В. Я. Проппа.

Во введении к монографии, определяя цель и методику работы, автор пишет, что ошибка предшествовавших исследований календаря состояла в том, что праздники изучались в отрыве один от другого: материалы одних празднеств не сопоставлялись с материалами других, в то время как каждый праздник может быть правильно понят тогда, когда будет изучен весь их годовой цикл. Изучая годовой цикл, сравнивая праздники между собой, В. Я. Пропп пришел к выводу, что частично они состоят из одинаковых элементов, иногда различно оформленных, а иногда тождественных.

О методике исследования этнографического (выделено мной. – А. М.) на сей раз материала автор напишет через три года в статье «Структурное и историческое изучение волшебной сказки»: «В книге “Русские аграрные праздники” я применил как раз тот же метод, что в “Морфологии”. Оказалось, что все большие основные аграрные праздники состоят из одинаковых элементов, различно оформленных».^[26] Применив в исследовании календарных обрядов, т. е. материала этнографического, структурный метод и обнаружив в них одинаковые элементы (составные части, слагаемые, по выражению В. Я. Проппа), автор поставил задачу: «<…> эти составные части необходимо определить, выделить и сопоставить»^[27].

После смерти В. Я. Проппа были опубликованы две его книги: «Проблемы комизма и смеха» (1976) и «Русская сказка» (1984). Первая из них, не завершенная автором и подготовленная к печати его вдовой, Е. Я. Антиповой, – литературоведческая работа, построенная на материале художественной литературы и лишь отчасти на фольклорном и этнографическом. Книга еще не получила должной оценки. Здесь хотелось бы обратить внимание лишь на некоторые аспекты исследования. И прежде всего, на метод исследования, о котором автор пишет, как и во всех своих работах, в начале книги. Пропп пишет, что его метод идет не от гипотез, а от скрупулезного сопоставительного изучения и анализа фактов к обоснованным через факты выводам: «Такой метод принято называть индуктивным»^[28].