Старый пень.
Юркой ласке плёл он сказки,
А мордатому бобру –
Беззастенчиво – муру.
Убеждал он паука
Из нейлона выткать сети,
А паук на речи эти
Заявил, что старый пень,
Как нейлон тот – дребедень.
И откланялся: «Пока!»
Пень надулся, сдвинул брови набекрень
И замолк, как старый пень.
Малеевка. 1986 г.
Лесную сторожку построил я сам….
Лесную сторожку построил я сам
И вместе с тенями брожу по лесам,
Плыву над озёрами лёгким туманом
И ветром лечу по пшеничным полям.
Оставила ночь на остывших лугах
Ночную сорочку, белей молока,
И скрылась в далёких дремучих лесах
И в омутах страшных, где тьма глубока.
Оставила ночь на постели из трав
Сорочку, из звёзд её ярких соткав.
Ей жаль расставаться с зелёной листвой
И каждый листок оросила
горящей слезой.
Стрекочет сорока….
Стрекочет сорока с утра под окном
И сойки поссорились с пёстрым котом
За ломтик колбаски.
Кот в ярости бьёт своим пёстрым хвостом,
А сойки кричат на него за кустом –
За ломтик колбаски.
Пока кот грозил им тем пёстрым хвостом,
А сойки скандалили там, за кустом–
За ломтик колбаски-
Сорока вспорхнула над пёстрым хвостом,
И клювом проворным схватила тайком
Тот ломтик колбаски.
Реминисценции
Из дальних стран приходите в мой дом
Из дальних стран приходите в мой дом
Богатством знаний нагрузиться в нём.
Но беден я от знаний и наук –
Наукам бедность неизменный друг.
Смогу ли я, слепой, вас к цели довести,
Когда я вынужден во тьме брести?
Вам трудно встать на мой тяжёлый путь,
Ищите же наставника другого, где-нибудь.
Ведите свой усталый караван
В места иные, где царит обман.
Ведь вас достаточно лишь пальцем поманить –
Готовы преступленье совершить.
И редко кто найдётся среди вас,
Что смело жизнь свою добру отдаст:
Жизнь у добра предельно коротка,
А зло ликует и живёт века.
Когда ушёл пророк, вы растерялись вдруг,
Рассыпался общины тесный круг.
Опустошённые, вы ищете свой кнут –
Вы жить не можете без жёстких пут.
Коварны волки, но страшней волков
Набитый чушью богослов.
Не удивляйтесь, что другие лгут:
В душе вы сами дали лжи приют.
И разрослась она с тех пор в сердцах
Как сорняки на брошенных полях.
О робкая, пугливая газель…
О робкая, пугливая газель!
Твои уста рубином пламенеют.
Легка, как соловья предутренняя трель,
Свежа, как ветерок, что с поля утром веет.
Мне грустно от того, что эту красоту
В пыль неизбежно превращает время.
Быть может, мы сегодня топчем ту,
Кем некогда гордилось наше племя.
Что пользы в девках просидеть век свой
Или плясать на гульбищах для пьяных?!
Уж лучше в холод или в зной
Водить с мужьями вместе караваны.
На женщине изменчивой жениться….
На женщине изменчивой жениться –
Почти что с дьяволом родниться.
Уж лучше оскоплённым век прожить,
Чем рогоносцем глупым слыть.
Смешно бумаге верить брачной,
Что будет ваша жизнь удачной,
Хоть клятвой брачной скреплена,
Она, как слово болтуна.
Любовь законам не подвластна,
В оковы брать её напрасно.
Распиской брачной не связать,
Хоть сто свидетелей позвать!
Законов глупых грузный, мрачный свод…..
Законов глупых грузный, мрачный свод
Построил каждый для себя народ.
Под сводом этим со времён далёких
Царит насилья мрак и беззаконий гнёт.
Не тот, кто в нищем рубище ходил
И сам, голодный, хлеб другим растил, -
Сановник, мстительный и лютый,
Законов грозных стены возводил.
На землю пала сводов грозных ночь.
Бегите, люди, от неё вы прочь!
Во мраке горя и насилья
Лишь разум светлый может вам помочь.
Бегу я от людей, как от кошмара ночи….
Бегу я от людей, как от кошмара ночи,
Терпеть их болтовню, злословие нет мочи.
Ищу в листах пожухлых, поседевших книг
Покоя тихого, уединенья миг.
Чужды людские мне раздоры и заботы,
Дела мирские тяжелее мерзкой рвоты.
Приходят в дом мой люди гнев и боль излить,
Уйдут они – и душу хочется умыть.
Обманчива судьба, не верь её проказам:
Она нам мутит душу и смущает разум.
Превратностям судьбы нас больно учит жизнь,
Возносит вверх – и вдруг бросает вниз.
Меня считают люди умным человеком,
Но что усвоил я за половину века?
Ошибок много я нелепых совершил,
И каждую из них страданьем оплатил.
И вот, на склоне лет, перед дорогой дальней
Подвёл итог я им, итог судьбы печальной:
Хоть разум мне светил и опыт грузом лёг –
От заблуждений многих я избавиться не смог.
Вижу я – человечество вязнет во лжи….
Вижу я, человечество вязнет во лжи.
Если всех пропустить через сито, как просо,
То не сыщешь достойных и добрых людей,
Лишь плевелы пустые и ворох никчемных отбросов.
Если выжечь захочешь вселенскую грязь,
Не питай этой праздной надежды:
Пламя жадно сожрёт необмытые наши тела,
Не коснувшись даже одежды.
Пусть же громкую славу тому воздадут,
Кто увлёк за собой все народы и расы
По дорогам войны и насилья…..
Коль хочешь справедливым в жизни быть….
Коль хочешь справедливым в жизни быть,
Отдай зерно и воду ты для птиц:
Они – не люди, не несут страданий
И за добро не станут злом платить.
Единый Бог создал различье рас,
Народов тьму и бесконечность каст.
Когда ж в могилах мы истлеем,
Не различит Предвечный даже нас.
В руинах тёмных, словно буквы строк,
Нам время записало свой урок:
Прочтём его в развалинах кричащих
И позабудем за короткий срок.
Переводы.
Из Максима Богдановича.
Вокруг так красиво цветы расцветают….
Вокруг так красиво цветы расцветают,
Но грустно брожу я средь них, одинок.
Вдруг вижу – мне синей головкой кивает
Родной наш, забытый в тени, василёк.
«Здорово, земляк мой!» – чуть видный в долине,
Угрюмо, невесело шепчет он мне.
– Что ж, вспомним, дружок, на богатой чужбине
О бедной, далёкой своей стороне.
Из Шанфара.
Предсмертная песнь.
Запрещаю я вам погребенье!
Нет, не трогайте мёртвых костей,
Но отдайте волкам на съеденье –
Насладятся пусть казнью моей.
Запрещаю моё погребенье!
Враг, не трогай ты мёртвых костей,
Их жене моей дай на съеденье –
Насладится пусть казнью моей.
Совершится жестокое дело,
Отлетит голова моя прочь,
А потом на распутье тело
Также выбросят в тёмную ночь.
И надежды мне нет на прощенье,
И на радость по смерти моей:
За земные мои прегрешенья
Проклят я до скончания дней.
Из Абу Нуваса.
Верни свой стих к развалинам….
«Верни свой стих к развалинам, к покинутым селеньям,
Не славь вино в своих ты песнопеньях», -
Велел властитель мой. Что ж – воля господина!
Не в силах я ослушаться, и должен петь руины.
Послушен я и повинуюсь.
Да, велика грехов моих лавина,
Но велика, творец, и твоя милость!
Из Табата Шарра.
Встреча с гулем.
По ночам я бродил до рассвета,
Весь окутанный тёмною мглой,
Как роскошная дева одетый
В шаль из шёлка, с серой парчой.
И костра замечая сверканье,
Шёл на свет я во мраке ночном,
То глядел на костра трепетанье,
То кружил, озарённый костром.
Страшный призрак был рядом со мною –
Гуль, виденье пустынь и ночей.
Никогда никому не открою,
Что за вид был у девы моей!
Вместе грелись мы, рядом ночуя.
Что за облик! Ни слова о том…
Если хочешь, нору укажу я
За песчаным волнистым холмом.
Из «1001 ночи»
Всё длится ночь. Не сплю. Не сплю, клеветники!
В тревоге сердце ждёт и рвётся от тоски.
С собою говорю…. В печали ночь длинней.
Вернёшься ль, свет зари?! Вернись, блесни скорей!
Из Ал-Байати.
Песенка к Душанбе.
Верни поэту,
О возлюбленная,
Сердце его!
Приласкай, убаюкай любовь его.
Повесьте стихи его
На воротах Душанбе.
Что поёт соловей, влюблённый в рассвет?
Что поёт?
«Ты, моя любимая….»,
Песню влюблённых в сад хозяйки-Луны.
Любовь была в начале этой песни.
В ней были поля, и дети, и цветы,
И Хафиз Ширази, и Саади,
И другие товарищи по кабачку.
Они пели,
И росли розы в саду Луны.
Сказал трус: «Я забыл свой квартал!»
Но любовь – это мой квартал.
Я вижу мой квартал в любви к Душанбе.
Товарищи мыслей моих –
Я вижу их здесь и там,
Они слушают слово моё.
Из Джамиля Сидки аз-Захави
Небо Ирака
Я полон тобою… И сердцем объемлю
Я самое лучшее – небо родного Ирака.
Люблю, когда солнцем ты льёшься на землю,
Люблю, когда прячешься в бархате мрака.
Смотрю на него я, когда замолкает
Природа, заслушавшись речки журчаньем,
Люблю, когда в ветках осенних играет
Последней улыбкой его красота увяданья.
Смотрю на него я – и душу терзает,
Что вижу я землю родную зачахшей от мрака,
И в щели-морщины потоком сбегают
Печальные слёзы прекрасного неба Ирака.
Из Мухи ад-Дин Фариса
Поэтический ребёнок.
Ты ещё ребёнок,
Ты ещё ребёнок, моя прелесть!
Гоняешься за бабочкой, взбираешься на пальмы,
И там пытаешь пчёл.
Болтаешь с речкой, дитя игривое и кроткое.
Ты строишь из грёз замки, рисуешь на песке беседки,
Водою окружаешь островок и резвишься вокруг него.
В мечтах
Взбираешься на карниз и, будто,
Смотришь ты в окно.
Ты ещё ребёнок,
Ты ещё ребёнок, моя прелесть.
А там, в тени холмов,
Сколько раз ты, опрокинувшись, смуглая,
Была в объятьях песен!
И сама напевала детские касыды
С великолепным ритмом.
О моя прелесть, мир твой так прекрасен,
Мир твой так прекрасен!
Кричишь дрожащие мелодии и шлёшь хмельные песни:
«– Я растоплю печаль!
Я буду жить не так, как люди, что наполнили
Расщелины земли вздором».
Из Хасана Иззата.
Если увидишь зарю….
Если увидишь зарю, уносящую мелодии ночи,
Если увидишь буйный рассвет, вбирающий нежность красок,
Если увидишь солнце, скрывающее ночные светила,
Если услышишь птиц чудесных нежное песнопенье,
Если услышишь свирель, вселяющую святость надежд,
И струны печальные, которые душит рыданье,
То верни мне мои гимны, спой мои песни,
Влей в моё сердце радость после несчастий.
Верни надежду мою, обещанную мне в этом гибельном мире.
Как только исчезнет рассвет, и снова закат подойдёт,
И ты увидишь сумерки, окрашенные трепещущим пламенем,
Увидишь свет, сдавленный руками заката,
Сворачивающий простор, раскалённый и измождённый,
Увидишь речку, тянущую мелодии чащи лесной,
Пульсирующую, как сердце в тревоге,
Увидишь птиц, прячущихся в любимые гнёзда свои,
Возьми тогда свирель и спой мне рассказы сердец.
Вложи в неё тайны, какие ты хочешь,
И не разглашай проступки мои.
Влей в моё измученное сердце сладкую радость.
Как только ночь заблещет светом месяца….
Как только ночь заблещет светом месяца,
Как только луна покроет долину волшебными тенями
И чудесный свет заиграет в вершинах гор,
И долина станет казаться девушкой ослепительной красоты,
И неземные голоса эхо разнесёт,
И услышишь распалённую свирель, поющую с мольбой,
То вспомни договор о встрече нашей.
Нас будет хмелить лихорадка любви росным вином.
Вспомни о встрече нашей. Уста сольются с устами,
Мы пойдём, пылая от страсти, вопреки кривотолкам.
Нас свяжут узы любви, нас свяжет свобода!
И мы войдём в храм любви с дыханием божества.
Лестница.
Я всё поднимаюсь, поднимаюсь…
Одинокий здесь, я всё поднимаюсь.
А ночь – застывшее изваяние.
Которое покинули божества столетий и
Оставили сновидения древних императоров.
Глаза их на горизонте далёком ищут звёзды,
Которые закрывают блуждающие тучи.
Я не перестаю подниматься,
Одинокий здесь, я не перестаю подниматься.
А ветер тянет меня своими упрямыми когтями.
А я жажду… О, как многого жажду я!
Но не имею того, что жажду.
Ветер тянет меня своими упрямыми когтями
На дно тянет меня,
Но я продолжаю подниматься,
Несмотря на сильную усталость свою,
К свету на далёком горизонте,
Что расстилается беспорядочно
В бреши навеса из гонимых туч.
Сколько ночей мы тянули верёвки свои
Из колодца,
В котором не видно дна,
Как заблудшие сновидения,
И ветер руками своими длинными
Тянул меня.
От него мои чувства сгорали дотла,
И кости болели.
Вертя по сторонам головой, словно птица,
Я был всегда на дороге,
А надо мной висли тучи…
Не переставал я ждать той поры,
Когда придёт время жатвы.
Сёстры мои, уже наступило это время,
Время жатвы нашего мира.
Я продолжаю подниматься.
Пусть мир насмехается надо мной,
А ветры пусть сковывают поступь мою,
И гасят все свечи..
Я буду подниматься снова и снова.
Горе тем, кто упал,
Как листья осенние падают на дорогу.
Они давили друг друга
Вблизи источников, текущих стремительно,
Соперничали друг с другом,
Словно порхающие бабочки.
Они стучали своими худыми руками
В двери бесконечных пространств,
Но пятились назад, и прах их
Ветер веков развеивал, как сухую траву.
Потом они пытались отыскать дорогу туда,
Откуда примчались…
Глаза их блуждали, как глаза проклятого вора…
Но я поднимаюсь.
Один я здесь поднимаюсь,
Опрокидывая мрак, который по-прежнему
Скрывает свои сокровища,
И шатёр мой – купол ночи.
Я строю и ломаю, затем
Снова строю. Ради зари.
Ради заря, которой жаждет моя душа.
И дремлющие бутоны в недрах моих
Распускают тонкие пальцы свои.
Поцелуй.
Поцелуй побыстрее меня,
Поцелуй побыстрей!
Поцелуй, ради Бога, сестра, побыстрее!
Я жажду его, жажду. Мир мне наскучил,
Мне наскучили изменчивые картины его.
Я пришёл к тебе трепетным мотыльком,
Которого укрывает тень.
Пришёл и увидел кувшин
На краю тропинки.
Подошёл я к нему и увидел, что из него уже пили.
Быть может, и ты губами своими касалась его.
И оставила на нём часть поцелуев.
Быть может, ты оставила их мне.
Их вкус не умер,
И я прижался губами к кувшину.
А она, бросая на меня взгляды,
Стала удаляться в сторону пальм.
Она бросала взгляды, как устрица в раковине,
То показываясь, то прячась за створкой,
Как воробышек,
То смыкающий, то открывающий свой клювик.
И в сердце моём пробудились любовь к ней,
Желание испить вино из губ её.
Вдыхать аромат её щёк,
Ощущать в руках её радость жизни,
До тех пор пока не пересеку я
Огромный пролив и брошу якорь у ног её.
Вот уже близится ночь… Скоро она неизбежно
Падёт на тихий покой зари – осталось немного.
И я сказал, перед тем, как уйти:
«До завтра, до вечера! Я жду поцелуя!»
И сказала она, прощаясь: «Завтра….»
У этой вот тени….
Из Башшара Ибн Бурда
Я слеп от рожденья….
Я слеп от рожденья, но было дано
Другим озариться мне светом:
Сомнений житейских я мутное дно
Мог видеть прозреньем поэта.
Вы видите землю в любые концы,
И купол небесный открыт перед вами.
Как часто вы, люди, душою слепцы!
И часто слепые всё видят сердцами.
Весь мир полон скрытых и явных чудес,
Сияния красок и отблесков света,
Но ключ ко вселенной и чуду небес
Хранят в своём сердце тревожном поэты.
Всю ночь не спал….
Всю ночь не спал и всё же ночь
Была короче сновиденья:
Кого не в силах превозмочь
Явилась, словно привиденье.
О Абда, Абда, боль уйми,
Развей тоску своим признаньем:
Ведь человек я, ты пойми,
Из крови, плоти и страданий.
Побудь со мной хотя бы миг!
Ушла спокойная, в молчаньи,
И на любви призывный крик
Ни «да», ни «нет», ни обещанья.
Как обессилел я! Бурнус
Повис на мне, чуть кровь теплится.
А тело, непосильный груз
Взяв на себя, готово подломиться.
Любовь сдавила как ярмом
И болью нестерпимо адской.
Свободный был, а стал рабом
И наслаждаюсь жизнью рабской.
Я создан был таким, как есть….
Я создан был таким, как есть,
Но, будь моё желание –
Себя легко бы мог вознесть
Над тем, в ком чин и звание.
Того, что хочешь – не возьмёшь,
Зато сполна, без чаянья,
Получишь зло, и не поймёшь
Глубокий смысл даяния.
А если смысл не разгадать –
Что толку от познания?
Встаю ли я, ложусь ли спать –
Дивлюсь на мир в отчаяньи.
Будь рад, если сможешь сегодня поесть…
Будь рад, если сможешь сегодня поесть,
Что спокойно смежил ночью веки.
От богатства теряют и совесть, и честь,
Состраданье теряют навеки.
Пусть трясётся скупец над своим сундуком,
Его пища – одна мертвечина.
Тот, кто был не гиеной, а львом,
Не колеблясь, примет кончину.
Из Абу Али ибн Сина
Касыда о голубке.*
Спустилась к тебе с горних высот эта возвышенная недоступная белая голубка.
Путь её был скрыт завесой от любого взора, в то время, как она – без всякого покрова.
Вопреки своему желанию они сошлась с тобой, но, может быть, не захочет расставаться с тобой.
Она питала отвращение к новому месту обиталища, не любила его, но когда соединилась с тобой, привыкла к соседству руин в пустыне.
Она забыла о том, что некогда жила в небесных садах, хотя покинуть их ей было мучительно трудно.
Когда она приблизилась к самому краю своего падения и, трепеща, вошла в самую середину жилья, то увидела, что дом её – лишь голая песчаная земля.
Соединившись с самим прахом, она смирилась, видя, что все это следы покинутого кочевья и развалины.
Но, вспомнив о своём небесном жилище, зарыдала она, и слёзы полились безудержно из-за тоски разлуки с ним.
Так и не перестаёт она стонать над следами покинутого кочевья, которые стирают бесконечные ветры со всех сторон.
Когда же, наконец, приближается мгновение отлёта в вечное обиталище, когда близка перекочёвка в долину бескрайнюю, ликует она, потому что покрывало над сокрытым приподнято, и она видит то, чего не видят глазами бодрствующие.
Улетела она, чистая, ничего не взяв с собой, оставив все противоречия.
Улетая к возвышенным сферам, она возносит хвалебные песни, потому что знает о сокрытом в мире, а знание возвышает каждого, даже самое низкое существо.
Но для чего же она была низвергнута с горних высот в самую мрачную бездну?
Быть может, направил её Аллах ради мудрой какой-то цели своей, скрытой даже от самых разумных людей?
Быть может, спустилась она по суровому долгу услышать то, чего никогда не слыхала, чтобы вернуться, зная обо всём сокрытом в обоих мирах, но разрыв между ними ничем не залатать.
Путь её прервало Неумолимое Время, и закатилась она, как звезда, которая потом никогда не восходит.
Промелькнула она, словно молнии блеск в небесах, и исчезла, будто она никогда не блистала.
* Примечания переводчика.
«Касыда о голубке» или «Касыда о душе» принадлежит к ангелологическим произведениям Авиценны, что дал повод Забихуллаху Сафа рассматривать её как философское произведение. Однако, на мой взгляд, такое определение односторонне. Более прав К.ат-Турайхи, рассматривающий касыду как образец интеллектуальной лирики, имеющий два уровня прочтения. Один представляет ясно видимый, поверхностный слой для непосвященных – описание голубки ( или женщины), а другой – внутренне скрытый, для посвященных – описание путей человеческой души. Перевод сделан мной по тексту, приведённому ат-Турайхи ( на арабском языке – В.Д.)
Переводы из Абу -л-Ала ал-Маари
Примечания переводчика.
Едва ли во всей арабской литературе найдётся личность более противоречивая и сложная, чем Абу-ль-Ала аль-Маари. По сложности сюжетов, обилию тем, по охвату внутренних противоречий, раскалывающих человечество на враждующие стороны, ему нелегко найти параллель в арабской литературе.
Попытки решить общечеловеческие боли ставят Абу-ль-Ала в ряд с такими поэтами-мыслителями, как Омар Хайям, Данте, Шекспир, Гёте. И не удивительно, что в их произведениях встречаются прямые совпадения или отголоски идей слепого арабского поэта, которые, в свою очередь, были отражением социального опыта многих мыслителей – его предшественников в различных странах. Общая боль и опасения за судьбы человечества роднит их и делает близкими современному читателю. По времени и по характеру многих мыслей ближе всего к Абу-ль-Ала аль-Маари стоит персидский поэт Омар Хайям. Как и Абу-ль-Ала, он – вольнодумец, разрушитель веры, безбожник и материалист; он – насмешник над мистицизмом и пантеист, и он же – верующий мусульманин, глубоко переживающий религиозное сектантство. «Он – не просто богохульник, а воплощённое отрицание положительной религии», и вместе с тем человек, проводящий ночи в бдении и молитве. Но если Хайям облекает свои глубокие раздумья в жизнерадостные стихи, полные искрящейся фантазии, то Абу-ль-Ала сковывает их ледяным дыханием пессимизма, тяжеловесными логическими построениями, где зачастую в игре значений и слов теряется ясность.
Абу-ль-Ала Ахмед ибн Абд Аллах ибн Сулейман аль-Маари родился 6 декабря 973 года в маленьком городке северной части Сирии Мааррат’ ан-Ну’ман, расположенном на пути из Алеппо в Ирак. Он принадлежал к почтенной семье, которая вела своё происхождение от племени танух, которое задолго до рождения поэта поселилось в этих краях. Известно, что его дед выполнял обязанности кадия ( судьи), а отец славился учёностью, особенно – познаниями в области мусульманского судопроизводства. Едва Абу-ль-Ала исполнилось четыре года, как он заболел оспой и ослеп на один глаз, а через три года полностью утратил зрение. Начальное образование он получил дома, где отец познакомил его с грамматикой и литературой. Интерес к словотворчеству приводит Абу-ль-Ала в Алеппо, который в то время был одним из оживлённых культурных центров Ближнего Востока. Там Абу-ль-Ала изучает тайны родного языка и литературы под руководством Мухаммеда ибн Абдаллаха ибн Саада, ученика знаменитого грамматиста Ибн Халавейхи. По утверждению биографов поэта, Абу-ль-Ала за сравнительно короткое время хорошо узнал предания арабской старины и доисламскую поэзию и был сведущ в древних пословицах и сказаниях, как ни один учёный своего времени.
Здесь же, в Алеппо, он близко знакомится с творчеством своих предшественников – поэтами Абу Теммамом, Бухтури. Абу-ль-Атахией и Мутанабби, которые помогли поэту отыскать свою поэтическую линию. Влияние их сохранилось на всём протяжении поэтического творчества Абу-ль-Ала, но не как перелицовка и повторение заимствованных образов и идей, а как дальнейшее их развитие. Особенно его поразил Мутанабби, к которому он на всю жизнь сохранил большую симпатию.
Позднее поэт оставляет Алеппо и отправляется в Антиохию, Латакию, Триполи, где усердно занимается философией и литературой.
В 1008 году поэт отправляется в Багдад, но тоска по родине заставляет его вернуться. Однако, жажда знаний оказывается сильнее, и год спустя Абу-ль-Ала возвращается в Багдад. Здесь он близко знакомится с видными литераторами и учёными, слушает лекции по юридическим наукам, изучает религиозные и философские воззрения индийцев и персов, познает сущность религиозных учений, которые, как в фокусе, сошлись в Багдаде. Противоречивость философских взглядов и вероучений, с которыми он знакомился в своих странствиях, в Багдаде предстала перед ним во всей своей полноте. Здесь можно было встретить представителей почти всех восточных народов, религий, мировоззрений и обычаев.
Пестрота религий дополнялась сектантской рознью. Враждующие политические и религиозные группировки старались доказать свою правоту, решая спорные вопросы путём кровопролитных междоусобиц. Ложь и интриги стали орудием не только политической, но и научной и религиозной борьбы. Для Абу-ль-Ала, искавшего истину в далёких краях, стало ясным, что Багдад – всего лишь арена борьбы, ханжества и коварства. И через полтора года он покидает этот город. Вернувшись на родину, в тихий Маарат ан-Ну’ман, он ведёт жизнь подвижника, окружённого заботой учеников и пришельцев из далёких городов и областей арабского мира, искавших ответы на мучительные вопросы жизни. Умер Абу-ль-Ала 20 мая 1058 года.
Абу-ль-Ала, согласно традиционной версии, начал литературную деятельность в одиннадцать лет. Первым серьёзным сборником поэзии была книга «Искры огнива», написанная после посещения Алеппо или, возможно, после первой поездки в Багдад. Произведения, вошедшие в этот сборник, носят следы сторонних влияний, мастерство автора ещё не сложилось, а мысли не выкристаллизовались. В стиле и образах чувствуется сильное влияние Мутанабби, но влияние это – только формальное, без переработки и абсорбирования идей.
Абу-ль-Алу принадлежит около семидесяти произведений, но далеко не все они известны. Из прозаических сочинений особый интерес представляет «Послание о прощении», впервые изданное в Бейруте и 1894 году, а затем – в Оксфорде, в 1898 году, с переводом Никольсона на английский язык. «Послание о прощении» – тонкая пародия на мусульманскую эсхатологию, облачённая в грамматические рассуждения, – является предтечей и, быть может, единственной достойной параллелью к «Божественной комедии» Данте.
Подобным и близким по духу к «Посланию о прощении» является «Послание об ангелах», честь открытия которого принадлежит выдающемуся арабскому арабисту, академику И.Ю.Крачковскому, пожалуй, самому тонкому знатоку творчества Абу-ль-Ала аль Маари.
К более ранним произведениям добагдадского или багдадского периодов относится «Послание о брошенном на дороге», или «Мысли, рассыпанные на пользу всем проходящим по дороге жизни», как толковал название книги И.Ю.Крачковский. Это произведение пользовалось большой популярностью и представляет собой сборник сентенций аскетического характера с советами не увлекаться земным существованием, а помнить о жизни будущей. В этой книге ещё чувствуется неразрывная связь с литературной традицией.
Однако славу одного из первых мыслителей-поэтов принёс Абу-ль-Ала сборник «Лузумийат» («Обязательность того, что необязательно»), итог его жизненных раздумий. Захваченный потоком противоречивых сил и переплетающихся классовых взаимоотношений, Абу-ль-Ала рисует окружающую действительность сквозь призму собственной жизни, выражая в «Обязательности» миропонимание, вышедшее из горнила его собственного опыта. Как ни в одном из произведений Абу-ль-Ала, здесь чувствуется противоречивость его времени.
В этот период поэзия Абу-ль-Ала приобретает ярко очерченный антиклерикальный и антисектантский характер. Абу-ль-Ала последовательно анализирует различные вероучения и приходит к окончательному убеждению, что все они лживы, хоть их основатели, вероятно, были движимы благими намерениями. Его не прельщают уверения сектантов, обещающих новые блага для своих сторонников, но проливающих потоки крови инакомыслящих. Он не верит в милосердие божье, смеётся над «книгами откровений», над верой в загробную жизнь и «День Воздаяния», и вместе с тем обращается с мольбой к Богу истребить зло этого мира.
Абу-ль-Ала не ограничивается критикой религиозных догматов, он обрушивает свой гнев на политических правителей и привилегированные слои общества. Руководствуясь разумом, и только разумом, он судит о людях и вещах с такой свободой, которая должна была казаться скандальной сильным мира сего. Буйная ненависть к социальному злу, лицемерию и ханжеству, обнажение глупости и пороков, трезвое изображение своего века без страха и пристрастия характеризуют весь сборник «Лузумийат». Признавая власть времени, которое для него является единственным, «единым тайным Богом», он как бы отвечает своим оппонентам, утверждая, что веками сложившиеся веками устои – далеко не обязательны, что всё – законы, религии, представления, литературные нормы, обычаи и обряды – подвластны неумолимому, вечному течению времени, что все они «изнашиваются как одежда».
Поэт не только ниспровергает эти устои, но и создаёт свою положительную философию, которая заключается в отречении от насилия и зла, познании радости труда и взаимопомощи, в вере в силу и величие человеческого разума.
«Лузумийат», полная намёков и игры слов и значений, пожалуй, самое сложное из всех произведений поэта. Ю.Ю.Крачковский писал, что эта книга – тайна за семью печатями для европейцев. Вероятно, поэтому стихи Абу-ль-Ала так трудны для перевода. Он не нашёл в Европе ни своего Фитцджеральда, ни своего Гёте – как это случилось с Омаром Хайямом и Хафизом.
Тем не менее, его переводили: на английский язык – один из крупнейших знатоков мусульманской мистической поэзии Никольсон, а также – поэтесса Блёнт, на немецкий – Альфред фон Кремер, на чешский – прекрасный специалист по арабским древностям Дворжак, на украинский – Агафангел Крымский.
В русскую литературу он начал входить в начале прошлого века, в период увлечения ориентальными мотивами, под влиянием активной переводческой деятельности Осипа Сенковского, увлёкшего и своего ученика Ивана Батьянова трудной поэзией Абу-л-Ала. В 1827 году в «Северной пчеле» появился его первый перевод «Тамимиты».
Многое для понимания поэзии Абу-л-Ала сделали русские востоковеды В.Р.Розен, В.Солодов, ученик А.Крымского, и особенно академик И.Ю.Крачковский. На Восточном факультете Ленинградского университета на протяжении более полувека сохранялся культ Абу-л-Ала под влиянием интересов И.Ю.Крачковского. Он неизменно читал со студентами стихи поэта из его сборника «Лузумийят» комментируя самые сокровенные, самые глубинные мысли Абу-л-Ала, в которых только он один мог разобраться тогда, неся огромный груз знаний об арабской поэзии. Вслед за ним занятия по чтению Абу-л-Ала вели профессора В.И.Беляев, В.С.Фотиева, А.А.Долинина.
Интерес к поэту никогда не прекращался, но долго оставался замкнутым в стенах арабистической аудитории.
Просматривая все известные мне европейские переводы из Абу-л-Ала, я всегда убеждался, как в них отражались веяния нового времени, наше, очень европейское, понимание восточных поэтов. По настоящему Абу-л-Ала не был открыт Европой. Запад терялся в догадках о нём. Противоречивость его суждений в стихах, аллегоричность, зашифрованность мыслей давали возможность даже специалистам отбирать необходимый материал для нужной им интерпретации взглядов поэта, приписывать ему то резко еретические – иногда даже антирелигиозные – воззрения, то глубоко мистическое понимание мира. Так это было в литературе о нём, это отразилось и в переводах.
Вероятно, нет надобности приписывать поэту взгляды, которые нам близки. От этого он не станет нам ближе. Абу-л-Ала достаточно велик благодаря своему человеколюбию, благодаря тому, что «в свой жестокий век» восславил свободу разума, трезвость мышления, призывал к состраданию, к единению людей – независимо от веры и расы, к добру и милосердию, отрицая всяческие формы угнетения человека человеком.
( В.П. Демидчик. Предисловие к переводам,* опубликованным в «Восточном Альманахе». Сборник. Выпуск пятый. М., ГИХЛ, 1962, с.333-336)
Как отмечает сам В.Д., его переводы, опубликованные в этом сборнике, были сделаны по Каирскому изданию «Лузумийата» 1891-1895 гг. В настоящий сборник включены почти все переводы, над которыми В.Д. работал в течение многих лет, с 1962 по 1987 годы. С переводами А.Тарковского, опубликованным в журнале «Иностранная литература» (№10, 1970г.) он был знаком и высоко отзывался о них, что не исключает ценности приведённых ниже переводов, тем более, что они сделаны учёным-арабистом.
Хоть имя Аллаха на ваших устах…*
Хоть имя Аллаха на ваших устах,
Но сердцу и разуму чужд ваш Аллах.
Свет Библии – это же свет на словах,
Вино, что пьянит до затменья в глазах.
Религия вам не поможет впотьмах –
Она только сеет сомненье в сердцах.
Не истинный луч – она молнии взмах,
Не верьте сверканью её в облаках.
Религия – меч, в нас вселяет он страх,
Чтоб, робких, держали нас в крепких руках.
Лишь тот, кто разумно судил о делах,
Умел удержать свою мысль в удилах…
Ослеп ханифит**, христианин впотьмах,
Плутает еврей, заблуждается маг.
На свете два вида людей: у одних